rencontre a Seoul

– Честно говоря, я не уверен, что вполне понимаю, в чем вы меня упрекаете, господин Пак. Гордый своей посеребренной годами шевелюрой, Джексон Ван грозно выпячивал грудь, словно нес караул перед широким одноцветным полотном в глубине своей галереи на улице Итэвона. Он недавно сбросил вес, поэтому тонул в рубашке с воротом а-ля Мао и в зеленой, оттенка абсента, куртке лесника. Толстые очки «Ле Корбюзье» съедали верхнюю половину его физиономии, зато увеличивали и еще больше округляли глаза, смотревшие живо, даже игриво. – Информация на сайте вводит в заблуждение, – повторил Чимин, повысив голос. – Там не было упоминания о совместной аренде. Галерист покачал головой. – Дом Ким Сокджина не предлагается для совместной аренды, – заверил он его. – Полюбуйтесь! – И возмущенный омега протянул ему две бумаги: его собственный контракт и другой точно такой же, предъявленный этим Мин Юнги, с которым он столкнулся, когда вышел из ванной час назад. Галерист взял у нее бумаги и уставился в них с недоуменным видом. – Действительно… Это какая-то ошибка, – нехотя согласился он, вертя в пальцах свои очки. – Не иначе, дело в каком-нибудь компьютерном вирусе, хотя я, честно говоря, мало во всем этом смыслю. Объявление разместила на сайте Надя, одна из наших стажерок. Я бы мог попробовать с ней связаться, но она как раз сегодня утром улетела на каникулы в Чикаго, так что… – Я уже написал на сайт, но это не решит мою проблему, – перебил его Чимин. – Альфа, находящийся сейчас в доме, только что прилетел из Соединенных Штатов и не собирается съезжать. Джексон Ван помрачнел. – Напрасно я согласился сдавать этот дом! Даже из могилы Сокджин умудряется портить мне жизнь… – пробурчал он, сердясь на самого себя, сердито посопел, а потом просиял: – Знаете что? Я возмещу вам убытки. – Не желаю денег! Мне нужно то, о чем было условлено: жить в доме совершенно одному. Напирая на это условие, он пребывал в гневной, совершенно иррациональной убежденности, что должен жить именно в этом месте. – Что ж, раз так, я предложу то же самое господину Ли. Хотите, чтобы я ему позвонил? – Вы мне не поверите: у него нет телефона. – Ну так передайте ему мое предложение. – Я общался с ним не более пяти минут. Похоже, он строгий субъект. – Можно подумать, вы слеплены из другого теста! – С этими словами Джексон сунул ему свою визитную карточку. – Поговорите с ним и перезвоните мне. Если у вас есть желание пройтись по моей галерее, то я успею написать ему записку с извинениями и с предложением отступного. Чимин убрал карточку в карман джинсов и отправился смотреть картины, не удосужившись поблагодарить собеседника. Он сомневался, что записка подействует на этого Ли, показавшегося ему упрямым и агрессивным медведем. Время было обеденное, галерея почти пустая, и Чимин решил познакомиться с ее содержимым. Специализацией галереи была современная городская живопись. В первом зале были вывешены только полотна внушительного формата, все до одного без названия. Здесь преобладали одноцветные пространства, плоскости мрачных оттенков – одни испещренные дырами, другие утыканные ржавыми гвоздями. Зато второй зал резко контрастировал с первым: в нем буйствовали яркие краски, нанесенные на холсты смелыми энергичными мазками. Сами работы балансировали между граффити и азиатской каллиграфией. Чимину стало любопытно, но не более того. Живопись такого рода чаще оставляла его равнодушным. Никогда он не понимал, говоря по правде, современную живопись. Читал, как все, статьи, смотрел репортажи об успехах художников, выбившихся в звезды: инкрустированном бриллиантами черепе Дэмьена Хёрста и его зверях в формалине, омарах Джеффа Кунса, вызвавших полемику в Версальском дворце, провокационных выходках Бэнкси, елке Пола Маккартни, сделанной в форме секс-игрушки и разгромленной на Вандомской площади, но пока еще не нашел ключа, который отпер бы ему дверь в эту вселенную. Весь в сомнениях, он добрел до последнего зала, где его поджидала стилевая мешанина. Помимо воли Чимин задержался перед надувными фаллическими фигурами кислотной окраски. Потом его внимание привлекли персонажи из розовой смолы в стиле манго-порно. В экспозиции выделялись также два высоких скелета, застывших в рискованной позе из Камасутры, монументальные скульптуры из увеличенных ячеек «лего» и беломраморная химера – лев с головой и бюстом Кейт Мосс. Дальше, в глубине зала, красовалась коллекция оружия – ружей, мушкетонов и аркебуз, изготовленных из вторсырья: банок из-под сардин, перегоревших лампочек, железной и деревянной кухонной утвари; все это удерживалось вместе при помощи проволочек, изоляционной ленты и кусков веревки. – Нравится? Чимин вздрогнул и обернулся. Засмотревшись на всю эту невидаль, он не услышал, как к ней подкрался Джексон Ван. – Совершенно в этом не разбираюсь. Одно могу сказать: это не мое. – Что же тогда ваше? – весело спросил галерист. – Матисс, Бранкузи, Никола де Сталь, Джакометти. – За этим перечислением он убрал в карман полученный от него конверт. – Охотно соглашусь, этот уровень гениальности здесь еще не достигнут. – Джексон Ван с улыбкой обвел рукой пестрый лес эрегированных половых членов. – Вы будете смеяться, именно вот это расходится у меня сейчас на ура. Чимин с сомнением надул губы. – А работы Джина у вас есть? Только что Джексон был весел, но теперь помрачнел. – Увы, нет. Этот художник рисовал мало. Сегодня его произведений почти не найти. Каждое стоит целое состояние. – Когда он скончался? – Год назад. Ему исполнилось всего сорок девять лет. – Какая ранняя смерть! Джексон кивнул. – Джин всегда был слаб здоровьем. У него были давние проблемы с сердцем, он перенес несколько операций шунтирования. – Его вещи выставляли и продавали вы один? Джексон скорчил горестную гримасу. – Сначала – да. Потом я стал просто его другом, несмотря на частые размолвки. – Что собой представляли полотна Кима? – Других подобных не было! – воскликнул галерист. – Сокджин есть Сокджин, этим все сказано. – А все-таки? – не унимался Чимин. – Джин не помещался ни в одну из известных категорий, – воодушевился Джексон. – Он не принадлежал ни к каким школам, ни к каким кружкам. Если попробовать найти аналогию в кинематографе, то позволительно сравнить его со Стэнли Кубриком: это тоже был творец, способный создавать шедевры в самых разных жанрах. Чимин покачал головой. Пора было идти, чтобы поставить точку в истории с нежелательным сожителем. Но что-то его здесь удерживало: знакомство с домом художника так на него подействовало, что стоило попытаться узнать о нем побольше. – Теперь хозяин мастерской Джина – вы? – Правильнее сказать, я пытаюсь уберечь ее от покушений кредиторов Кима. Я его наследник и душеприказчик. – Кредиторы?! Вы же сами только что сказали, что картины Сокджина бесценны! – Так и есть, но ему влетел в копеечку развод. К тому же последние несколько лет он не брал в руки мольберт. – Почему? – Из-за болезни и личных проблем. – Что за проблемы? – Вы, случайно, не из полиции? – нахмурился Джесон. – Если честно, именно оттуда, – с улыбкой признес Чимин. – То есть? – вскинул он брови. – Несколько лет проработал сыщиком: сначала в уголовном розыске Японии, потом в Гонконге. – Чем вы там занимались? Он пожал плечами: – Убийствами, похищениями. Джексон прищурился, словно его посетила какая-то идея. Он покосился на часы, потом указал через окно на итальянский ресторан на противоположной стороне улицы, чья черная витрина и золоченые резные украшения по краям навеса наводили на мысль о пиратском корабле. – Как насчет рамена? – спросил он. – Через час у меня встреча, но если у вас есть желание больше узнать о Сокджине, я приглашаю вас на обед. .. .. .. Ветви старой липы посреди внутреннего дворика дрожали на теплом ветерке. Мин Юнги, устроившись за столиком на террасе, блаженно потягивал из бокала вино. «Маджуан» было упоительным: сбалансированным, с интенсивным вкусом, плотным и одновременно мягким, приятно отдававшим вишней и черной смородиной. Увы, удовольствие от дегустации было подпорчено неясностью с арендой дома. «Черт возьми, – думал он, – не хватало, чтобы эта особа меня выселил!» Он уже загорелся желанием написать свою очередную пьесу именно здесь. Это было уже даже не дело принципа, а необходимость. В кои-то веки его накрыла любовь с первого взгляда, и он отказывался складывать оружие, считая себя полностью в своем праве. С другой стороны, этот Пак Чимин выглядел не больно уступчивым. Он навязал ему свой телефон, чтобы он мог позвонить агенту. Хосок не был виноват в случившемся, тем не менее рассыпался в извинениях и, перезвонив через десять минут, сообщил, что на время, пока все не утрясется, снял для него апартаменты в «Бристоле». Юнги ответил твердым «нет» и ультиматумом: либо этот дом, либо ничего. Либо Хосок находит решение, либо их сотрудничеству конец. Обычно угрозы такого рода превращали Хосока в непобедимого воина. Но в этот раз он боялся, что потерпит неудачу. Новый глоток бургундского. Птичьи трели. Упоительный воздух. Греющее сердце зимнее солнышко. Юнги не мог не улыбаться: во всей этой ситуации было что-то комическое. Альфа и омега вынуждены по причине компьютерного сбоя снять на Рождество один и тот же дом. Это смахивало на зачин пьесы. В этой пьесе не ожидалось присущей ему циничной игры ума, зато она сулила массу веселья. Что-то в этом роде сочиняли в 60–70-е годы Барийе и Греди, любимые драматурги его отца, чьи пьесы с большим успехом шли в театре «Антуан» и в «Буфф Паризьен». Его отец… От этих мыслей некуда было деваться. Стоило Юнги приехать в Сеул, как оживали его детские воспоминания, разгорались угли, которые он считал давно потухшими. Чтобы не обжигаться, Юнги гнал эти воспоминания, не позволяя им становиться слишком болезненными. Постепенно он усвоил, что мысли такого рода лучше держать на расстоянии, иначе не выжить. Он налил себе еще вина и покинул с бокалом террасу, чтобы походить по гостиной. Там его внимание привлекла коллекция долгоиграющих грампластинок: сотни джазовых дисков, любовно рассортированных на дубовой этажерке. Он выбрал пластинку американского джазиста Пола Бли, о которой никогда не слышал, и, внимая хрустальным звукам фортепьяно, стал разглядывать фотографии на стенах. Ни картин, ни рисунков – только черно-белые эпизоды семейной истории. Альфа, омега, маленький мальчик. В альфе Юнги узнал Ким Сокджина: он помнил его портрет кисти англичанки Джейн Баун, сопровождавший некролог в «Монд» в прошлом декабре. Сейчас перед ним висел снятый крупным планом оригинал: высокий рост, величественная осанка, истощенное и заостренное, как наточенное лезвие ножа, лицо, загадочный взгляд, одновременно волнующий и решительный. Муж Джина был запечатлен всего дважды. Казалось, он копировал перед объективом позы американских топ-моделей Стефани Сеймур и Кристи Терлингтон с обложек модных журналов четвертьвековой давности. Красавец 1990-х годов: стройный, чувственный, сияющий. Худой, но не кожа да кости. Недосягаемым, пожалуй, не назовешь. На большей части фотографий красовались Сокджин с сыном. Сам по себе художник был, возможно, человеком суровым, но в обществе своего ребенка – светловолосого мальчугана с уморительной рожицей и искрящимся взглядом – он превращался в другого человека, словно заражался от сына жизнелюбием. Два последних экспоната этой семейной галереи представляли собой групповые снимки: художник творил, окруженный детьми пяти-шести лет, среди которых можно было узнать и его сынишку. Наверное, это была школа или курсы живописи для самых маленьких. В библиотеке, среди книг серии «Плеяды» и редких изданий «Ташен» и «Ассулин», Юнги обнаружил монографию о творчестве самого Сокджина – шикарный, в пятьсот страниц фолиант весом более трех килограммов. Юнги поставил бокал на столик и опустился с книгой на диван. Он не собирался себя обманывать: произведения Джина были ему незнакомы. В живописи он предпочитал фламандскую школу и нидерландский золотой век: Ван Эйка, Босха, Рубенса, Вермеера, Рембрандта. Он пролистал предисловие некоего Джексона Вана, обещавшее глубокий анализ наследия Джина и доступ к уникальным архивным материалам. Он не мог не оценить свободный и прозрачный слог Джексона, знакомившего читателя с основными моментами биографии художника. Ким Сокджин родился в Квачхоне в середине 1960-х годов. Его отец, Ким Миссу, был гувернантом, а второй отец, не признававший, впрочем, своего отцовства, – врачом в Верхнем Вест-Сайде. Будущий художник, единственный сын у отца, детство и отрочество провел с ним на севере Кенгидо, в жилом комплексе для малоимущих. Как отец ни бедствовал, он умудрился отдать сына учиться в частное протестантское заведение. Юный Джин оказался недостоин его жертвы: его несколько раз исключали, позже он превратился в мелкого правонарушителя. В перерывах между кражами юноша увлекся живописью, вернее, размалевыванием стен и поездов сеульской подземки в составе «Пиротехников» – группы энтузиастов граффити. С фотографий в книге на Юнги смотрел Джин в возрасте 20–25 лет – сочетание детскости и раннего знакомства с превратностями жизни – в чересчур длинном черном плаще, в футболке с дерзкой надписью, в рэперской бейсболке, в истрепанных кроссовках. На всех фотографиях его, обвешанного аэрозольными баллончиками, сопровождали двое сообщников: щуплый латино с тонкими чертами лица и сильная мужеподобная девица с неизменной индейской лентой на голове. Знаменитые «Пиротехники» покрывали своими злыми письменами вагоны, заборы, полуразрушенные стены. На немного размытых, нечетких снимках красовались заброшенные склады, пустыри, подземелья. Это был Нью-Йорк – диковатый, чумазый, жестокий и возбуждающий, знакомый Юнги по студенческим годам. . . . – Восьмидесятые годы прошлого века были великой эпохой нью-йоркских граффити, – рассказывал Джексон Ван, наматывая на вилку спагетти. – Метя город, делая его своим, мальчишки вроде Джина покрывали граффити все подряд: железные ставни магазинов, почтовые ящики, мусорные баки и, конечно, вагоны метро… Чимин, сидя напротив галериста, внимательно его слушал, не забывая жевать салат. Положив на стол вилку и нож, Джексон достал из кармана большой смартфон, открыл фотографии и нашел подборку, посвященную Сокджину. – Вот, полюбуйтесь, – сказал он, протягивая Чимину гаджет. Тот стал листать на экране фотографии тех лет. – Что такое Lorz74? – спросил он, показывая надпись, которую заметил на многих работах. – Подпись Джина. Авторы граффити часто подписывались фамилией и номером своей улицы. – А кто эти двое с ним рядом? – Юнцы из его квартала, его тогдашняя компания. Они называли себя «Пиротехники». Паренек-латино подписывался NightShift. Он быстро пропал. Девчонка, похожая на бульдозер, – другое дело: это способная художница, известная как LadyBird. Одна из редких женщин в мире граффити. В смартфоне Джексона была дюжина фотографий. Нью-Йорк 80–90-х годов мало походил на тот город, который Чимин знал. Тогда это были суровые каменные джунгли, кварталы, где заправляли банды, существование, пропитанное крэком. Яркие краски граффити, взрывавшиеся, как фейерверк, служили противовесом всему этому убожеству. Работы Джина чаще всего представляли собой огромные разноцветные буквы, круглые, как накачанные гелием воздушные шары, наползавшие друг на друга и переплетавшиеся в традициях wildstyle. Чимин вспомнил стены Гонконга, где прошла его юность. Этот буквенный лабиринт, хаотическое скопление стрел и восклицательных знаков, вызывал у него противоречивые чувства. Его отталкивала анархия, тяга нарушать и отвергать все подряд, но он не мог не признать за этими мускулистыми фресками по крайней мере одно достоинство: они лихо разгоняли отлитые в бетоне тоску и серость. – В общем, – продолжил свой рассказ галерист, – в начале девяностых Ким Сокджин был мелким правонарушителем, вместе с бандой сообщников выжигавшим себе мозг героином. Но при этом – одаренным мастером граффити, владевшим изощренной техникой, способным делать весьма любопытные вещи… – Но ничего сверхъестественного, – догадался Чимин. – До лета тысяча девятьсот девяносто второго года, когда все резко переменилось. – Что произошло тем летом? – Тем летом Ким Сокджин повстречал на вокзале «Гранд-Сентрал» корейца восемнадцати лет и влюбился в него с первого взгляда. Его звали Тэмин. Его отец был корсиканцем, а другой поляком. В Нью-Йорке он жил компаньоном за стол и кров и бегал на кастинги, надеясь стать манекеном. – Галерист сделал паузу, налил себе воды. – Чтобы привлечь внимание Тэмина, Джин принялся размалевывать все подряд составы нью-йоркского метро. За два месяца он создал поразительное количество фресок, героем которых был его Дульсинея. – Продолжая рассказ, он искал в телефоне другие фотографии. – Ким был не первым граффити-художником, провозглашавшим своими творениями любовь к омеге. До него этим занимались Кай и Сехун. Но его манера была уникальной. Найдя искомое, Джексон установил айфон на столе и подвинул его к Чимину. Тот, взглянув на экран, буквально раскрыл рот от неожиданности. Ему открылись истинные оды красоте омеги, сладострастию, чувственности. Первые фрески были целомудренными, почти что романтичными, последующие – все более разнузданными. Тэмин превращался на них в омегу-лиану, множился, становился то крылатым, то водоплавающим существом, каждый вагон являл совершенно новый портрет. Его голову венчали листва, розы и лилии, волосы плыли, развевались, спутывались то в изящные, то в угрожающие узоры… . . . Сидя с книгой на коленях, Мин Юнги не мог оторвать взгляд от фотографий вагонов метро, расписанных Сокджином в июле – августе 1992 года. Это была ослепительная живопись, ничего подобного он никогда прежде не видел. Вернее, видел: ему вспомнилась «Женщина-цветок» Пикассо и некоторые плакаты Альфонса Мухи из серии подпольных, под грифом «Х». Кем был этот омега с пылающим, словно усыпанным золотыми листьями, телом? Согласно подписи под репродукцией, – супругом Джина, тем самым Тэмином, которого Юнги уже видел на черно-белых семейных портретах. Двойственное создание, то уютное, то полное яда, с бесконечными ногами, алебастровой кожей и волосами цвета ржавчины. Юнги завороженно переворачивал страницы монографии, находя новые и новые картины, полные волнующего эротизма. На некоторых волосы Тэмина походили на клубок змей, извивающихся у него на плечах, обвивающихся вокруг грудей, покушающихся на лоно. Его лицо в психоделическом нимбе, орошаемое золотым дождем, искажала судорога острого наслаждения. Его тело раздваивалось, изгибалось, вращалось и превращалось в искрящийся факел… . . . – Этим дерзким высказыванием Сокджин ломал все коды! – восторгался Джексон. – Он вырывался из плена жестких правил граффити, рвался в иное измерение, чем застолбил себе место в когорте живописцев масштаба Климта и Модильяни. Чимин послушно листал страницы с переливающимися вереницами вагонов. – Неужели от всего этого ничего не осталось? Галерист улыбнулся улыбкой веселого фаталиста. – В том-то и дело, что их век был мимолетным: всего одно лето. Эфемерность – самая суть городской живописи. В ней залог ее притягательности. – Кто все это сфотографировал? – Та самая LadyBird, создательница архивов «Пиротехников». – Наверное, Джин сильно рисковал, пустившись в такое предприятие? – Не то слово! – подхватил Джексон. – В начале девяностых в Нью-Йорке стартовала нулевая толерантность. Силы охраны порядка получили устрашающие полномочия. Управление городского транспорта устроило настоящую охоту на граффити-художников. Суды штамповали суровые приговоры. Но Ким пренебрегал опасностью, снова и снова доказывая силу своей любви к Тэмину. – Как он избегал ареста? – Джин был хитрецом. Он рассказывал мне, что завел комплект униформ, чтобы просачиваться в бригады наблюдения и проникать в депо подземки. Чимин не мог оторваться от экрана смартфона. Этот омега, Тэмин, не выходил у него из головы. Что он чувствовал при виде своего пламенеющего похотливого изображения, заполонившего Гонконг? Радовался или считал себя оскорбленным, униженным? – Ну и как, он добился своего? – спросил он. – Вас интересует, очутился ли Тэмин в его постели? – Я бы это так не формулировал, но… да. Джексон жестом попросил два кофе. – Сначала, – принялся объяснять он, – Тэмин не обращал внимания на Джина. Но трудно долго игнорировать человека, который так вас боготворит. Хватило нескольких дней, чтобы он не устоял. То было лето их безумной любви. А в октябре Тэмин вернулся в Корею. – Все свелось к мимолетному летнему романчику? Галерист покачал головой: – Ошибаетесь. Джин буквально дышал этим омегой. До такой степени, что уже в декабре того же года примчался к Тэмену в Корею и поселился с ним в Сеуле в двухкомнатной квартирке на улице Итэвон. И снова взялся за кисти. Теперь холстами ему служили не вагоны метро, а стены и заборы пустырей в окрестностях площади Сталинграда и в департаменте Сен-Сен-Дени. Чимин еще раз просмотрел фотографии того периода. Они сохранили взрывную красочность и живость, роднившие их с южноамериканской настенной живописью. – Как раз тогда, в тысяча девятьсот девяносто третьем году, я познакомился с Джином, – сказал Ван, глядя в пространство. – Он в те дни работал в маленькой мастерской в «эфемерной больнице». – В какой-какой больнице? – Так прозвали колонию бездомных в восемнадцатом округе, в здании бывшей больницы «Бретонно». В начале девяностых там трудилось много художников, и не только: кроме живописцев и скульпторов, там находили прибежище музыканты, в том числе рокеры. – Лицо галериста еще больше оживилось от воспоминаний. – Сам я не художник, не могу похвастаться каким-то особенным талантом, зато у меня есть чутье. Нюх на особенных людей. Встретился с Джином – и сразу определил, что он стоит в сотни раз больше других граффити-художников. Я предложил ему выставиться у меня в галерее. И сказал ему те слова, которые ему тогда было необходимо услышать. – Это какие же? – Я дал ему совет: кончай с граффити, забудь о баллончиках, берись за масляные краски, становись за мольберт. Сказал, что у него талант по части формы, цвета, композиции, движения. Что ему по плечу встать в один ряд с Поллоком и де Кунингом. Вспоминая своего бывшего протеже, Джексон говорил дрожащим голосом, даже, случалось, смахивал слезу. Чимин вспомнил одного своего бывшего друга, который спустя годы после расставания с альфой, хладнокровно его бросившим, говорил о нем с рыданием в голосе. Одним глотком осушив чашечку ристретто, он спросил: – Сокджину сразу понравилось в Корее? – Джин был особенным человеком. Одиночка, совсем не такой, как другие граффити-художники: терпеть не мог культуру хип-хопа, много читал, слушал только джаз и современную экспериментальную музыку. Скучал по Нью-Йорку, не без того, но оставался по уши влюблен в своего Тэмина. Их отношения всегда были бурными, но он не переставал его вдохновлять. Между тысяча девятьсот девяносто третьим и две тысячи десятым он написал двадцать один его портрет. Цикл «Тэмин» – его шедевр. Он останется в истории живописи как одно из самых пылких и оглушительных признаний в любви к омеге. – Почему двадцать один? – спросил Чимин. – Из-за теории двадцати одного грамма. Ну, вы знаете: предполагается, что столько весит человеческая душа… – Джин сразу добился успеха? – Какое там сразу! За десять лет не продал практически ни одной картины! А ведь он каждый день трудился с утра до вечера. Ему часто доводилось рвать готовую работу, потому что она его не устраивала. Моей обязанностью было знакомить коллекционеров с живописью Кима и объяснять ее. Сначала это было нелегко, потому что она ни на что не походила. Потребовалось целых десять лет, чтобы из этой затеи вышел толк. В конце концов мое упрямство принесло плоды. С начала двухтысячных на всех выставках Джина происходило одно и то же: уже в вечер вернисажа все картины оказывались раскуплены. А в две тысячи седьмом… … … … В 2007 году «Алфавит-Сити», картина Сокджина 1998 года, была продана на аукционе «Аркурьяль» за 25 тысяч евро. Это привело к настоящему взрыву стрит-арта в Корее и положило начало подлинному признанию художника. Буквально за один день Джин стал звездой аукционов. Его красочные картины, типичные для 90-х годов, расходились на ура и били все ценовые рекорды. Но с точки зрения живописи художник уже сделал следующий шаг. Адреналин и торопливость граффити уступили место более продуманным полотнам, на которые уходило по нескольку месяцев, а то и лет – так сильно возросла его требовательность к себе. Если работа его не устраивала, он ее немедленно уничтожал. С 1999-го по 2013 год Ким уничтожил больше двух тысяч таких работ. Его суровый суд выдержали только четыре десятка. К ним относится Sep1em1er, монументальное полотно о трагедии Всемирного торгового центра, приобретенное за 7 миллионов долларов коллекционером, потом преподнесшим его в дар нью-йоркскому музею 11 сентября 2001 г. Юнги оторвался от текста и стал переворачивать страницы, знакомясь с репродукциями картин этого периода. Сокджин сумел переродиться. Вместо графических знаков организующими центрами его картин стали разноцветные блоки, рельефные одноцветные плоскости, наложенные шпателем или ножом. Все это бесконечно колебалось между абстракцией и фигуративным искусством. Его палитра утратила часть былой живости, в ней прибавилось пастельных, осенних тонов – песка, охры, каштана, пудрово-розовых оттенков, а вместе с ними изощренности. Юнги покорили работы этого периода. Их ископаемый перламутр вызывал у него образы скал, земли, песка, стекла, пятен запекшейся крови на погребальном саване… Картины Джина казались живыми, они докапывались до самого нутра, от них сжималось сердце, подкашивались ноги, они гипнотизировали, порождали вихрь самых противоречивых чувств: грусти, радости, успокоения, ярости. Монография завершалась репродукциями работ 2010 года. В них на передний план выходил сам материал: плотные слои, рельефность, порождавшая игру света. От этого полотна становились еще роскошнее. Закрывая книгу, Юнги недоумевал, как он умудрился так долго жить, не зная о существовании такого художника. . . . – Как Джин относился к деньгам? – спросил Чимин. Джексон с опаской, самым краешком, будто в чашечке была водка, окунул в кофе кусочек сахара. – Деньги служили Джину термометром свободы, – стал объяснять он, посасывая сахар. – Другое дело – Тэмин: того всегда было мало. В конце первого десятилетия двухтысячных, когда вещи Джина котировались выше всего, он усиленно интриговал, чтобы побудить мужа передать часть работ Фабиану Закарьяну, нью-йоркскому галерейщику. Потом он уговорил его продать напрямую с аукциона, минуя мою галерею, пару десятков новых картин. Джин заработал на этом миллионы, но испортил отношения со мной. – Каким образом цена той или иной картины в один прекрасный день взлетает до миллионов долларов? – поинтересовался Чимин. Джексон вздохнул. – Хороший вопрос! Вот только на него очень трудно ответить, потому что рынок произведений искусства не подчиняется рациональным законам. Цена произведения – результат сложной стратегии разных участников рынка: это, конечно, сами художники, потом – владельцы галерей, но также и коллекционеры, критики, хранители музеев… – Представляю, как вас подкосила измена Джина! Галерист скорчил гримасу, но остался верен своему фаталистическому подходу. – Такова жизнь. Художники как дети – часто проявляют неблагодарность. – Немного помолчав, он решил уточнить: – Мир художественных галерей – это, знаете ли, все равно что бассейн с акулами. Таким, как я, пришлым в этой среде, приходится особенно нелегко. – Но вы хотя бы сохранили с ним связь? – Конечно. Мы с Джином были давними друзьями. Двадцать лет ссор и примирений – не шутка! Мы не перестали разговаривать ни после эпизода с Закарьяном, ни после случившейся с ним трагедии. – Что за трагедия? Джексон шумно вздохнул. – Джин и Тэмин всегда хотели ребенка, но никак не получалось. Десять лет – выкидыш за выкидышем. Я уже думал, что они бросили эту затею, и тут происходит чудо: в октябре две тысячи одиннадцатого года Тэмин производит на свет альфу, малютку Джулиана. Тут-то и начались беды. – Какие беды? – Когда у Джина родился сын, он был счастливейшим из людей. Твердил, что общение с сыном его обогащает, что благодаря Джулиану он по-новому взглянул на мир, заново открыл для себя некоторые забытые ценности и вспомнил вкус простых вещей. Вам, наверное, доводилось слышать подобную болтовню от альф, поздно ставших отцами. Чимин ничего не ответил, и он продолжил: – Проблема в том, что в творческом смысле у него начался тогда период пустоты. Он объяснял это тем, что утратил творческий порыв, устал от лицемерия мира искусства. Три года занимался исключительно сыном. Представляете? Великий Ким Сокджин дает младенцу соску, гуляет с коляской, развлекает ясельную группу! Все его творчество свелось к прогулкам с маленьким Джулианом по Сеулу и к рисованию в произвольных местах безумных мозаик – это, видите ли, забавляло его сынишку! Полная бессмыслица! – Если у него не было вдохновения… – попробовал возразить Чимин. – Вдохновение – чушь! – взвился галерист. – Вы видели его работы. Джин был гением. А гению не нужно вдохновение, чтобы творить. Когда ты Ким Сокджин, ты не перестаешь рисовать. Нет у тебя такого права, и точка! – Выходит, есть. – Чимин вздохнул и, не обращая внимания на негодующую гримасу Джексона, спросил: – Джин не возвращался к работе до самой смерти? Джексон Ван покачал головой, снял толстые очки и протер глаза. Он так пыхтел, будто преодолел пешком несколько этажей. – Два года назад, в декабре две тысячи четырнадцатого года, Джулиан погиб при трагических обстоятельствах. С этого момента Джин не просто забросил работу, а буквально пошел ко дну. – Что за трагические обстоятельства? Несколько секунд галерист отводил взгляд, потом с тоской посмотрел на собеседника. – Джин всегда был сгустком силы и слабости, – сказал он, не отвечая на его вопрос. – После смерти Джулиана он взялся за старое: наркотики, алкоголь, таблетки. Я помогал ему как мог, но он, по-моему, не хотел выкарабкиваться. – А Тэмин? – Их брак давно трещал по швам. Когда произошла драма, он воспользовался этим, чтобы потребовать развода, а потом быстро устроил свою жизнь заново. То, чем занимался после этого Джин, еще больше отдалило их друг от друга. Галерист выдержал паузу, намеренно наводя туман. У Чимина появилось неприятное чувство, что им манипулируют, но его любопытство достигло предела. – Чем же занимался Джин? – В феврале две тысячи пятнадцатого года мне удалось наконец запустить проект, который я давно вынашивал: я устроил крупную выставку, центром которой стал цикл Джина «Двадцать один Тэмин». Впервые все эти картины, двадцать одна штука, выставлялись в одном месте. Нам предоставили полотна из своих собраний уважаемые коллекционеры. Беспрецедентное событие! Но накануне открытия выставки Джин проник в галерею и сознательно изуродовал при помощи паяльника все до одной картины. Лицо Джексона сморщилось, как печеное яблоко: он снова переживал весь этот ужас. – Почему он так поступил? – Катарсис – так я это понимаю. Желание символически расправиться с Тэмином, которого он винил в гибели Джулиана. Но чем бы он ни руководствовался, я никогда ему этого не прощу. У Джина не было права уничтожать картины. Во-первых, потому, что они были частью достояния мировой культуры. А во-вторых, своей выходкой он меня разорил, чуть не обрек на закрытие мою галерею. Вот уже два года меня донимают страховые компании. Ведется расследование. Я старался отстоять свою репутацию, но в мире искусства дураки не водятся, и доверие ко мне резко упало… – Что-то я не пойму, – перебил его Чимин. – Кому принадлежали картины цикла? – Большая часть – Джину, Тэмину и мне. Но три картины взяли из своих собраний крупные коллекционеры: русский, китаец, американец. Чтобы они не подавали иски, Джин пообещал преподнести им в дар свои новые картины, которые непременно превзойдут утраченные. И, конечно, их все не было и не было… – Откуда им было взяться, если он забросил живопись! – Вот именно. Я поставил на этих картинах крест, тем более что в последние месяцы жизни Джин, думаю, уже не мог рисовать просто физически. – Взгляд Джексон опять увлажнился. – Последний год его жизни был по-настоящему мучительным. Он перенес две операции на отрытом сердце, и обе чуть не привели к летальному исходу. Накануне его смерти у нас был телефонный разговор. Он улетел на несколько дней в Нью-Йорк, на консультацию к кардиологу. В том разговоре он сообщил мне, что вернулся к творчеству и уже закончил три полотна. Они, мол, в Сеуле, скоро я их увижу. – Вдруг это не соответствовало действительности? – Сокджин грешил всеми мыслимыми грехами, кроме одного – лживости. После его смерти я искал эти картины где только мог: по всему его дому, на чердаке, в подвале. Но так ничего и не нашел. – Вы сказали, что он назначил вас своим душеприказчиком и наследником. – Так и есть, но наследство Джину оказалось скромнее некуда, Тэмин успел здорово его пощипать. Известный вам заложенный дом на Мендоне – только и всего. – Кроме этого, он ничего вам не завещал? Джексон расхохотался. – Вот, извольте полюбоваться. – Он извлек из кармана небольшой предмет и протянул его Чимину. Это был рекламный спичечный коробок. – Что за «Гран-кафе»? – Ресторан на Чосон, завсегдатаем которого был Джин. Чимин перевернул коробок и обнаружил надпись шариковой ручкой, знаменитую цитату из Гийома Аполлинера: «Пора опять зажечь на небе звезды». – Это, без сомнения, почерк Джина, – заверил его галерист. – И вы не можете расшифровать этот намек? – Никак не могу! Думаю, это какое-то послание, но, сколько ни ломаю голову, не понимаю, о чем оно. – Этот коробок предназначался именно вам? – Во всяком случае, в сейфе, кроме него, ничего не было. Оставив на столе две купюры, Джексон Ван встал, натянул куртку и замотал шею шарфом. Чимин остался сидеть, молча глядя на коробок. Казалось, он переваривает услышанное от галериста. Наконец он встал. – Зачем, собственно, вы все это мне выложили? Джексон застегнул куртку и ответил так, словно другого ответа быть не могло: – Ясное дело, чтобы вы помогли мне отыскать пропавшие картины! – Почему я? – Вы же из полиции? И потом, вспомните мои слова: я доверяю своему инстинкту. Что-то мне подсказывает, что если эти картины существуют – а я уверен, что так оно и есть, – то никто не сумеет сделать это лучше, чем вы.