***
Ориентируясь на посадки ольхи, они пробежали сотню метров по узкому дощатому настилу и увидели впереди, у ржавого плавучего дока, высокий узкий силуэт гниющего судна. «Night Shift» был траулером для кормовой траловой ловли длиной в двадцать с лишним метров. Был когда-то. Теперь он превратился в неподвижную груду металлолома, заросшую ржавчиной, водорослями и тиной. Чимин, ни секунды не колеблясь, вскарабкался на мостки и спрыгнул на палубу. Там, горбясь на ветру, он нырнул под кран, залез на лебедку, оттуда перелез на капитанский мостик. Юнги не отставал от него. Смерзшийся снег превращал палубу в каток. Она была завалена бухтами толстых канатов и кабелей, всюду торчали шкивы, валялись рваные сети, дырявые покрышки. По скользкой лестнице они добрались до рулевой рубки. Там протекала крыша, пол вздыбился, заплесневевшие стены сочились влагой. Рубка подверглась полнейшему разграблению: штурвал, радары, передатчики и прочие навигационные приборы исчезли, вырванные с корнем. Чимин прислонился к переборке рядом с издохшим огнетушителем и стал изучать чудом уцелевшую под прозрачным пластиком схему траулера с указанием путей эвакуации в случае пожара. Из рубки они перешли в кубрик с попадавшими деревянными переборками. Сначала они попали в узкий проход, когда-то бывший камбузом, где пришлось протискиваться мимо старой плиты и холодильника, потом в две бывшие обветшалые каюты, превращенные в одну строительную подсобку. В углу были свалены мешки с цементом, кирка, мастерок и другие предметы, накрытые полиэтиленом. На старой койке, среди битого стекла и крысиных трупов, гнили десятки пустых картонных коробок. Чимин оторвал с одной из них этикетку и показал Юнги: Lyo&Foods, фирма, торгующая продуктами для выживания… Впервые они подобрались вплотную к разгадке. Ориентируясь по схеме, они спустились в бывшее машинное отделение, давно превратившееся в царство крыс и коррозии. Их появление там сопровождалось мерзким шорохом: бесчисленные крысы прятались под трубами, змеившимися по полу. В глубине помещения обнаружилась запертая ржавая дверца. Чимин попросил Юнги посветить фонарем, а сам попытался открыть дверцу. Ни ломик, ни гвоздодер не помогли: замок не поддавался. Они вернулись на палубу и, не отрываясь от схемы, стали искать другой способ попасть в трюм. Безуспешно. Если когда-то существовал еще какой-то люк, он был давно заварен. Не намереваясь сдаваться, они исследовали каждую щель. Ветер крепчал, Чимин и Юнги охрипли, перекрикиваясь. Порывы ветра грозили сбросить их с палубы, приходилось хвататься за все, что подворачивалось под руку, чтобы устоять на ногах. Заваливавший палубу снег мешал двигаться. Они торопились, но замерзшие ноги слушались плохо. Вскоре им пришлось отказаться от разговоров и перейти на жесты. Рядом с траловыми лебедками они заметили в палубе вставки из матового стекла. Юнги предположил, что это окошки, пропускающие в трюм свет. Чимин нашел неподалеку вентиляционные решетки. Сбегав в кубрик, он вернулся с киркой. Сначала омега думал, что расколет стеклянный потолок первым же ударом, но он оказался неожиданно толстым и не треснул даже после тридцатого. Только через четверть часа в нем удалось пробить отверстие, потом, орудуя ломиком, они выковыряли еще несколько ячеек. В дыру сразу набился снег. Чимин бросил вниз одну из флуоресцентных трубок из своего запаса. У их ног разверзлась трехметровая бездна. – В рубке есть веревочная лестница! – крикнул Чимин. – Сейчас принесу. Юнги остался перед дырой один. Он боялся, что сходит с ума, в ушах гудело, в глазах плыло. Но ударившая в нос неописуемая вонь – рыбы, мочи и испражнений – привела его в чувство. Внизу кого-то прятали – в этом не было сомнения. Ему почудилось, что к завываниям ветра примешивается слабый голос. Голос, звавший на помощь. Дождаться Чимина с веревочной лестницей не хватило терпения. Он бросил вниз свою куртку и прыгнул следом за ним.***
Он больно ушибся, весь извалялся в пыли. Встав на четвереньки, альфа чуть было снова не распластался от тошнотворного смрада. Он узнал этот запах: так пахла смерть. Подняв над головой флуоресцентную трубку, он шагнул в темноту. – Есть тут кто-нибудь? Ответом ему было завывание ветра, сотрясавшего ржавую посудину. Все люки и иллюминаторы были наглухо задраены. Вдыхать отравленный воздух было пыткой, но в этом отсеке судна было не так сыро. Каждый шаг в направлении кормы делал тишину все более глухой. Казалось, буря уносится все дальше. Не иначе, параллельная вселенная! Когда зрение привыкло к темноте, Юнги понял, что находится не в трюме, а в промежуточном техническом отсеке, где рыбаки сортировали и потрошили улов. Конвейерная лента, объемистый бункер из нержавейки, цепочка транспортировочных крюков, железные лотки… За грудой решетчатых поддонов он наткнулся на то, чего ждал с той секунды, когда почуял запах смерти: на груде каких-то брусков лежал мертвый Бьянка Сотомайор. Юнги поднес к трупу свой светильник. Ужасное зрелище! Тело, местами пожелтевшее, местами черное, раздулось, губчатая кожа покрылась волдырями и отслаивалась, ногти вывалились из лунок. Юнги собрал всю силу воли, борясь с обморочным состоянием. Запах разложения был, несмотря на холод, очень силен, что означало, что смерть настигла Бьянку не очень давно. Даже не будучи медиком, он определил, что это произошло недели три, от силы месяц назад. Юнги двинулся дальше по сумрачному коридору, вбирая голову в плечи под напором безмолвия. Его все сильнее охватывал страх, усугубляемый холодом. Он был начеку, взведен, как курок, готов ко всему. Настал момент, которого он ждал два десятка лет, узел, затянувшийся задолго до того, как он услышал о Ким Сокджине, вот-вот должен был распутаться. Близился исход битвы между сумрачной и светлой ипостасями, которые всегда в нем сосуществовали. Последние дни были полны неожиданностей и сюрпризов. Прилетев пять дней назад в Сеул, он не подозревал, что вместо сочинения пьесы обвешается причиндалами спелеолога и погрузится в недра собственной жизни, чтобы сражаться со своими демонами и открывать в себе качества, о которых при иных обстоятельствах ни за что не узнал бы. Сейчас он мобилизовал остатки сил, ума, убежденности. Несколько раз он был близок к обмороку, но каким-то образом умудрялся устоять. Вряд ли ему было отмерено много времени, но кое-чего он все-таки достиг: края бездны, логова монстра. Теперь он готовился к решающему противостоянию, потому что знал, что монстры умирают только понарошку. – Есть кто живой? Он крался в кромешной тьме. Не иначе, флуоресцентная трубка оказалась бракованной: отказывалась что-либо освещать. Внезапно он ощутил под ногами уклон, проход сузился. Ни черта не разглядеть! Он скорее догадался, чем разглядел, что набрел на груду консервных банок, два соломенных тюфяка, комок из одеял. Тут же громоздились заросшие паутиной коробки и ящики. Дальше идти было некуда. Путь преграждала крепость из поддонов, новое переплетение труб и желобов. Флуоресцентная трубка окончательно сдохла – выбрала же момент! Юнги попятился назад, потом на цыпочках двинулся на еле слышный свистящий звук, доносившийся из толстой трубы, похожей на канализационную. Он присел на корточки, жалея, что слишком массивен, чтобы туда залезть, потом все же попытался – и залез! Он полз в темноте. С момента прыжка в трюм он знал, что не вернется без него. Знал, что здесь, сейчас решается его дальнейшая жизнь. Чтобы очутиться в этом месте, он связал собственное существование с существованием Ким Джулиана. Пакт никем не был подписан, тем не менее действовал. Это смахивало на безумное пари старого игрока в покер, решившего вывалить на стол все свои жетоны и, рискуя жизнью, поставить тысячу против одного. То была ставка на свет, который пронзит удушающую тьму. Юнги полз все дальше, чувствуя животом все неровности. Грудь сдавливала страшная тяжесть, в ушах гудело. Ему казалось, что корабль остался далеко позади. Он больше не чувствовал качки, не слышал скрипа и треска дряхлого корыта, не улавливал запаха бензина, краски и гнилой древесины. Над ним властвовала одна угольно-черная тьма. В ноздрях застрял запах прокаленной земли. Теперь впереди изредка мерцал уголек, как будто кто-то ворошит золу. Потом он увидел его.***
Мин перешел на бег, не обращая внимания на валящий снег. Ледяной воздух жег легкие и глаза, ветер швырялся снегом ему в лицо. На нем была одна рубашка, холод сулил погибель, но сейчас он был нечувствителен к боли, не ведал опасности. Завернув в свою куртку Джулиана, он изо всех сил прижимал его к себе. Чимин убежал вперед, чтобы завести машину и прогреть салон. Над их головами кружили, как стервятники, огромные серые чайки, издававшие безумные, пугающие крики. На бегу, нагнув голову, почти прижавшись щекой к белому детскому лицу, он пытался поделиться с мальчиком всем, чем только мог: своим теплом, дыханием, самой жизнью. Каждое его движение было строго выверенным, он четко знал, что делать. Знал, что не поскользнется на льду, в который превратилась поверхность понтона, знал, что ребенок не умрет у него на руках. Он успел его осмотреть, вынося из трюма. Джулиан был в глубоком шоке, не мог открыть глаза, потому что столько времени провел в потемках, но Бьянка, похоже, ухаживал за ним до своего последнего вздоха, потому что назвать его умирающим было нельзя. – Все будет хорошо, Джулиан, – повторял ему Юнги. Малыш, не размыкая век, трясся и лязгал зубами. Свободной рукой Юнги вытащил из кармана куртки плюшевую собачонку и пристроил ее мальчику под подбородок. – Теперь все наладится, ты уже большой парень. Смотри, я принес тебе твоего приятеля, он будет тебя греть. Все это Мин говорил на бегу. Раненые руки опять кровоточили, боль была такая, что он не мог ими шевелить – и все же шевелил, куда ж деваться? Колеса буксовали в снегу, мотор ревел. Юнги разглядел сквозь метель пикап: Чимин постарался подъехать как можно ближе к берегу. Внезапно Джулиан что-то пробормотал. Он решил, что не расслышал, и попросил ребенка повторить сказанное. – Это ты, папа? – спросил мальчик. Юнги понимал, почему бедняжка обознался: полная дезориентация, одежда Сокджина и его лосьон, пропитавший и рубашку, и куртку, а тут еще игрушка… Он уже открыл рот, чтобы устранить недоразумение, но с удивлением услышал собственный голос: – Да, это я.***
Благодаря полному приводу пикап без труда справлялся с завалившим дороги снегом. Удобство салона сглаживало ярость стихии, контрастировало с полярным холодом, властвовавшим снаружи. Обогреватель был включен на полную мощь, радиоприемник, настроенный на местную станцию, каждые пятнадцать минут негромко информировал о ситуации на трассах. Юнги и Чимин уже полчаса, оставив позади кладбище кораблей, не произносили ни слова. Юнги по-прежнему обнимал Джулиана, который, прижавшись к нему, как будто задремал. Закутанный в отцовскую куртку, он сейчас смахивал на светлую копну густых спутанных волос. Вцепившись всеми четырьмя пальцами левой руки в ладонь Мина, он не ослаблял хватку даже во сне. Чимин, прожигая навигатор горящими глазами, ввел в него адрес больницы «Бельвю» на Манхэттене. Они находились на федеральной автостраде № 95, в районе Секокуса в Нью-Джерси. День был нерабочий, на дорогах было почти свободно, несмотря на метеоусловия, значительно усложнявшие движение. В ста метрах от въезда в Линкольновский туннель пришлось сбросить скорость: все перестраивались в один ряд. Юнги разглядел между взмахами «дворников» уборочные машины, разбрасывавшие на покрытие соль. В левом ряду водители тащились еле-еле, бампер в бампер. Вскоре движение и вовсе остановилось. Что теперь? Альфе вспомнилась фраза Хемингуэя: «На самых важных перекрестках нашей жизни нет дорожных знаков». Но в это рождественское утро ему, наоборот, виделся большой световой щит, настойчиво лезший в глаза. Он опять подумал о «кайрос» – решающем моменте, когда необходимо действовать, чтобы не упустить удачу. Раньше он не умел справляться с такими моментами. Он усмехнулся: двадцать лет посвятил сочинению диалогов, а общаться так и не научился. Сейчас или никогда! Решившись, он повернулся к Чимину. – Следующие сто метров будущее будет открыто, потом станет поздно. Чимин выключил радио и вопросительно посмотрел на него. – Повернешь на Манхэттен, – продолжил альфа, – напишешь строки первой истории, поедешь дальше на север – изобретешь совсем другой сюжет. Не понимая, куда он клонит, омега спросил: – Первая история – это про что? В этот раз у Юнги нашлись слова. В первой истории рисовалась траектория трех людей с изломанной судьбой: писателя-пьяницы, омеги-полицейского со склонностью к самоубийству, мальчугана-сироты. В первой истории писатель и омега въезжают в Линкольновский туннель, чтобы доставить мальчика в отделение неотложной помощи больницы «Бельвю». Это банальность, которой от них ждут газетные писаки и публика. Интимная семейная драма подвергнется публичному вскрытию и анализу, хоронящему любые нюансы. Она будет размножена в бездарных словоизвержениях в социальных сетях, размолота в тошнотворную кашу на новостных каналах. В первой истории драматург возвращается к себе в горы и еще больше замыкается в себе. Он продолжает пить, ненавидеть человечество, все вокруг для него невыносимо. Каждое новое утро дается ему труднее предыдущего. Он пьет все отчаяннее в надежде приблизить свой конец. Омега-полицейский скорее всего возвращается в Сеул, в клинику репродукции. А может, и нет. Да, ему хочется стать отцом, но одновременно ему нужен кто-то, на кого можно опереться в новой жизни, потому что он ощущает свою хрупкость. Потому что с ранней молодости влачит груз душевной неприспособленности к жизни. Время от времени ему удается маскировка, получается убедить других – и даже самого себя, – что он одухотворенный и уравновешенный оптимист, но в душе его царят хаос и смятение. Его лихорадит от запаха крови. Что до мальчугана, то здесь большой вопросительный знак. Он – сирота, сын «художника-безумца» и приверженки постыдных излишеств, которого два года растил в корабельном трюме отец серийного убийцы. Как сложится его жизнь? Можно ручаться, что она превратится в кочевье по приютам и приемным семьям, бедняга не будет вылезать от психиатров. Фальшивое сострадание, нездоровое любопытство, намертво прилипшая этикетка жертвы. Блуждающий взгляд, все чаще устремляющийся в никуда или внутрь себя, в мрачные воспоминания о темном корабельном трюме. Внезапно открылась вторая полоса. Регулировщик в желтом жилете махнул жезлом, и застоявшиеся машины весело снялись с места. Чимин, лишившись дара речи, смотрел на Юнги ничего не видящим взглядом, силясь осознать услышанное. Раздалось нетерпеливое гудение: они задерживали скопившихся позади них. Чимин включил переднюю передачу, и пикап тронулся в направлении Линкольновского туннеля. Юнги казалось, что в его жерле их ждет нож гильотины, и он отсчитывал оставшееся расстояние: пятьдесят, тридцать, десять метров… Он пошел своей последней картой, отправил мяч на сторону омеги. Чимин уже въезжал на развязку, ведущую в Манхэттен. Если другая история и существовала, то она была слишком безумной, неприемлемо рискованной. Такие вещи не организовывают впопыхах. «Вот и все», – промелькнуло у него в голове. – А вторая история? – спросил омега для порядка. – Вторая история – семейная, – ответил Юнги. Теперь омеге стал понятен его взгляд: «Уверен, никто не убережет этого ребенка лучше нас». Чимин прищурился, потер веки краем рукава, сделал глубокий вдох. И резко вывернул руль, покидая свой ряд. Со включенной «мигалкой» пикап пересек несколько сплошных белых линий, зацепил крылом пластмассовый отбойник и выставленное дорожниками ограждение. Теперь Манхэттен тянулся в небо в зеркалах заднего вида. Чимин покинул автомобильное стадо и стал прокладывать путь на север. Так началась вторая история, Джулиан. История нашей семьи. Спустя пять лет Такова правда, Джулиан. Такова твоя история. Твоя и наша. Та, которую я только что закончил писать в своем старом пружинном блокноте. В то утро мы не повезли тебя в отделение неотложной помощи больницы «Бельвю». Мы покатили дальше на север, в Детский центр Ларчмонта, основанный Дианом Рафаэль на деньги, вырученные от продажи картин Сокджина. Тебя продержали там целый месяц. Постепенно к тебе возвращались силы и зрение. Ты помнил пережитое очень смутно. Ты не имел ни малейшего представления, сколько времени утекло, у тебя не осталось воспоминаний ни о жизни до похищения, ни о нем самом. Меня ты продолжил называть «папой». Мы использовали этот месяц для правильной организации дальнейшей жизни. Твой отец-омега позаботился о нашей легализации. Опыт работы в федеральной программе защиты свидетелей подсказал ему, к кому обратиться за фиктивным свидетельством о рождении, которое ни у кого не вызвало бы подозрений. Так ты официально стал Мин Джулианом, родившимся 12 октября 2011 года в Сеуле у Пак Чимина и Мин Юнги.***
Прежде чем покинуть Штаты, мы с ним вернулись на «Night Shift» с канистрами бензина и устроили на траулере пожар. После этого мы поселились на греческом острове Сифнос, где меня ждал мой парусник. Твое детство было озарено солнцем Киклад, тебя баюкали серебряные волны и шорох травы на пустошах. Я не знал лучшего способа заставить тебя забыть тьму, чем яркая синева неба, тень олив, ментоловая свежесть цацики, запах тмина и жасмина. Я поднимаю голову над тетрадью и смотрю, как ты гуляешь на пляже под домом. Похоже, моя тактика удалась: ты красив, как звездочка, пышешь здоровьем, хотя по-прежнему боишься темноты и всего черного. – Смотри, папа, я – самолет! Ты растопыриваешь руки и кружишь вокруг отца-омеги, а он хохочет.***
С декабря 2016 года прошло пять лет. Пять сияющих лет – для Чимина, для меня, для тебя. То было начало новой жизни. Истинное возрождение. Ты вернул в нашу жизнь то, чего мы давно лишились: легкость, надежду, доверие, смысл. Когда ты вырастешь и прочтешь эти строки, ты поймешь, что мы с твоим отцом не всегда были теми безмятежными родителями, которых ты знал. Но наша семейная жизнь помогла кое-что понять и мне. Появление ребенка затушевывает все дурное, что было в твоей жизни до него. Абсурдность мира, его уродство, бездонную глупость доброй половины человечества, трусость всех тех, кто склонен к травле лающей сворой. Когда у тебя есть ребенок, в небе послушно загорается строй звезд. Все твои ошибки, блуждания, заблуждения искупаются светом, льющимся из его глаз.***
Дня не проходит, чтобы я не думал о том декабрьском утре. О том, как впервые взял тебя на руки. В то утро в Нью-Йорке неистовствовала снежная буря, холод превращал нас в сосульки, на нас планировали безумные птицы, в снегу дерево истекало кровью. Возможно, я освободил тебя тем утром, но спас меня ты. Сифнос, архипелаг Киклады, 12 октября 2021 года***
22-ой Тэмин Внеочередной аукцион произведений монументального искусства Ким Сокджина в Нью-Йорке 9 октября 2019 года, «Франс-Пресс» Нью-Йоркский аукционный дом «Кристис» выставляет сегодня вечером на торги произведение монументального искусства американского художника Ким Сокджина, скончавшегося в 2015 г., носящее название «22-ой Тэмин». Оно представляет собой старый вагон сеульского метро, полностью покрытый чувственной росписью, героиня которой – Ли Тэмин, супруг и муза живописца. Созданное совершенно нелегально в 1992 году, вскоре после переезда художника из Нью-Йорка в Корею, это полотно было обнаружено совсем недавно, после трагической гибели мистера Ли, покончившего с собой в этом вагоне в декабре 2016 года. Последовало длительное и напряженное противостояние между Транспортным управлением Сеула и Джексоном Ваном, душеприказчиком и единственным наследником Сокджина, преследовавшее цель решить, кому принадлежит это произведение. Лишь недавно стороны спора достигли согласия, что позволило устроить сегодняшний аукцион. «Будет неудивительно, если это произведение установит новый рекорд», – говорит представитель аукционного дома. Еще при жизни Джина его работы ценились чрезвычайно высоко, но после его смерти стали несравненно дороже. Со своей стороны Джексон настаивает на исключительности этого не выставлявшегося прежде цикла, так как «21 картина с изображениями Ли Тэмина погиб в пожаре в 2015 году. Этот вагон, насколько мне известно, – единственное сохранившееся свидетельство исключительных отношений, связывавших Сокджина с его бывшим мужем». Отметая критику данного произведения в связи с окружающими его мрачными обстоятельствами, галерист высказывает мнение, что эта работа воспринимается неверно. «В действительности это воплощение квинтэссенции любви и красоты, – утверждает он и философски заключает: – Как нам противостоять жестокости эпохи, подчиненной технологиям, глупости и экономической рациональности, если не оружием искусства, красоты и любви?»