Голова до прелести пуста Оттого что сердце — слишком полно! Дни мои, как маленькие волны, На которые гляжу с моста. © Марина Цветаева
Глядела, как бабочка делает крылышками бяк-бяк-бяк над облитыми солнцем розами, и хотела остаться в этом моменте навсегда. И то же самое было и во время церемонии одевания короля, и во время завтрака. Это я, конечно, боюсь стрелы в сердце. Когтями цепляюсь за каждую секунду до, тяну время сама для себя, зарываясь в детали. Вспомнила, как, проснувшись ночью, просила шамана оставить свои намерения кровожадные, но он только рассмеялся и чётками брякнул. Когда обиделась, соизволил пояснить, с мягкостью так, как с душевнобольным разговаривая… или с богиней… что каждому небеса дали свою меру силы. И что эру Ланэйр благородно устранился, но что сам он не таков. Если сможет — убьёт и будет молить о прощении. Я тогда с сердцем подумала, что ж Трандуил его сразу не вызовет и не убьёт, пока Глоренлин свою хвалёную силу не обрёл, но, оказывается, вызов заведомо слабейшего противника у эльфов считается очень зашкварным. Даже для не обременённого излишним благородством владыки. Про благородство-то да… Не обременён. Наспавшись, я в кои-то веки посетила церемонию одевания короля. Болотные огоньки так от меня и не отставали, плавали вокруг. Шаман учил управлять ими, но получалось плохо. У себя смогла загнать их в гардеробную, но, когда одевалась, они вылетели и на открытом пространстве вели себя, как хотели. Зато светло было, и свечку держать не понадобилось. Я стояла, стараясь делать благолепное лицо — куча царедворцев вокруг, не считая гостей из Лотлориэна! Иногда прикрывала глаза, стыдясь мыслей, которые в этом зале могли читать как минимум двое. Но сдержаться не могла, и внутренняя крестьянка причитала про «есть ли у короля совесть» и даже что-то про сутенёрство. Церемония шла своим чередом, размеренно так, и я успокоилась и залипла, глядя. И начала цепляться за каждую секунду, молча восхищаясь хотя бы тем, что я жива в этом мгновении. Умирать не хотелось. Во время завтрака королю поднесли жаровню с углями и горящими в них ветками, пыхнувшую адским жаром даже на меня. Подумала, что это для разогревания какого-то блюда, и, уронив челюсть, смотрела, как Трандуил полил дымящийся кусок угля острым перечным соусом и отправил в рот. Задумчиво прожевав, изронил: — Немного не то. Вынув из жаровни ветку, он откусил её огненно-оранжевый кончик: — А вот то, что надо. Угодливо изогнувшийся брауни налил в кубок сиреневой жидкости, от которой одуряюще несло спиртом. Владыка взял ещё одну тлеющую веточку и поднёс её к поверхности жидкости; по ней тут же побежало дёрганое пламя. Трандуил съел веточку, сполоснул горло горящим спиртом и изрыгнул сноп пламени, аки дракон. Не оставляло ощущение, что это всё нереально. Адские фокусы. Не удержалась: — Ваша светозарность, так и убиться недолго. Трандуил ухмыльнулся: — Я ведь не пью его, только полощу горло и выплёвываю. Не знала, что ответить и промолчала. Костёр был всё ближе. На Эрин Ласгален неудержимо накатывалось утро. Вышла проводить Трандуила на улицу, и болотные огоньки померкли, не выдержав дневного света. — Эру Глоренлин хороший учитель. Никогда бы не подумал, что у тебя есть хоть какие-то способности к магии, а тут такие ощутимые успехи за одну ночь, — Трандуил задумчиво проследил за потуханием последнего светляка. Согласно помолчала, подумав, что да, учитель хороший. Но от науки этой икается. И ведь Глоренлин со мной наверняка нежничает. Представляю, как он юных шаманов учить будет. Однако, браслетик-то владыка так и не почувствовал. И мыслей о нём не услышал. Удивилась, когда король, всё время косившийся, нетерпеливо вздохнул и за руку потащил к оранжерее, оставив свою уже оседлавшую коней свиту и Глоренлина ждать на улице. Эру Глоренлин, кстати, порывался пойти следом, но Трандуил обернулся и так посмотрел, что тот передумал. Я не ждала от владыки никаких объяснений, принимая его таким, какой он есть, и вслух недовольство высказывать не собиралась. — Я всё-таки объяснюсь, хоть ты и не просила об этом. Ты не против? Посмотрела на него, как пенёк с глазами: зачем? Понятно же, что расчищает себе пространство, нейтрализуя наступающих на пятки конкурентов. Трандуил поморщился: — Да нет же! Выслушай! В его версии, отличавшейся от глоренлиновой, сила и слабость оного волновали короля мало. Шамана он считал самонадеянным мальчишкой и не особо верил, что в ближайшие лет пятьдесят тот сильно вырастет. Но если Трандуил был силён именно в уничтожении противника поодиночке и скопом, то Глоренлин лучше разбирался в небоевой магии. И в тонких переплетениях нитей, создающих реальность. Его эзотерический опыт позволял попробовать удержать богиню во время обряда, и Трандуил это знал. Но не пытался предложить поучаствовать, будучи хорошо осведомлён о норове шамана. Однако тот после встречи в Гудящей Роще сам пришёл и предложил, и условия выставил. Про которые мне уже известно. — Я хочу, чтобы ты осталась. На любых условиях. Я согласился. Рад, что ты не соблазнилась мальчишкой, — и добавил с гадкой усмешкой, — а он так был возмущён твоей якобы несвободой и тем, что я тебя, как он сказал, шантажировал! А сам? Да, букву закона наш святой соблюдает, но дух… Поймала себя на том, что согласно молчу на эти сентенции. Светочем духа в этом мире, в моих ощущениях, был Ланэйр Ирдалирион. Вслух, естественно, ничего не сказала, но и мысли хватило, чтобы король взъелся. Из себя не вышел, только глаза злыми стали, а голос, наоборот, помедовел: — Ну конечно, эталон благородства, красоты и доблести. И племенной жеребец; детки от него, видите ли, рождаются. Понравился, да? Сегодня определённо был день согласия с владыкой во всём. Что я могла ответить? — Рада, что моё мимолётное присутствие в мире не послужило причиной смерти этого прекрасного существа, — вздохнула, опустила глаза, — и что он вас не убил. К чему ссориться — я, может быть, скоро уйду, это ведь возможно? Раз уж король согласился Глоренлина подпустить поближе, значит так и есть. Кто знает, я, может, не хочу уходить, но смерть не спросит. Что сами эльфы знают об этом? И мне всё время казалось, что разговор наш ни о чём. Смотрела, любуясь старыми персиковыми деревьями и розами между ними, и владыкой, так же, как цветами, и совершенно упустила нить разговора. Очнулась, когда он взял за руку: — Мне не нравится, что духом ты уже не со мной. Вернись. Ты заледенела после ночи на болотах, позволь согреть тебя и утешить, — баритон его обретал всё более интимные нотки, и Трандуил подходил всё ближе. Удивившись, нерешительно упёрлась ему в грудь: — Так ведь… нельзя же? Эру Глоренлин говорил… — Да Моргот с ним… Мне нельзя, но тебе-то можно… Он уже осторожно целовал ушко и шептал в него: — Я под этим деревом тебя в первый раз поцеловал. Позволь и сейчас… поцеловать. И, со смешком: — Ой, как заметалась, когда поняла… поднимай подол. Я ужасно заметалась. Не нравилось мне это действо. Когда-то я сказала мужу, что мне не нравится, и он имел глупость ответить, что другим женщинам нравится, да искренне так попытался уверить. Я в тот момент поняла, что его любовнице это точно заходит, но почему-то приступа энтузиазма со мной не случилось — и это было, как с холодным слизняком. Чересчур, неприятно интимно, скучно, холодно и склизко. И всё. Раздосадовалась, что вспомнила, и прохладно ответила: — Нет, — жалея, что возбуждение, вспыхнувшее от близости владыки и его нежности, не найдёт выхода и свернётся болезненным комком в низу живота. Одновременно подумалось, что между человеком и пятитысячелетним эмпатом может быть разница, и что язык Трандуила никогда не напоминал холодного слизняка, а был шершав и горяч. И этим шершавым горячим языком он сейчас вылизывал моё ухо. Не зря владыка сегодня пламя пламенем закусывал — дыхание его было обжигающим и прерывистым, и моё потихоньку становилось таким же. И никакие слюни не мешали. Но ведь — я-то уже не смогу переступить себя? Я ж понимаю, что дело во мне. Нет, нет… Я просто не хочу, чтобы мы оба, и особенно он, пережили это, как разочарование. Такой сказочный любовник должен верить в себя, а неудача веры не добавит. — Подними подол, позволь… Холодея от стыда и обречённости, прошептала: — Это неестественно. — Это самая естественная и сладкая для женщины вещь. Я не делал это тебе, чтобы ты не начала пренебрегать моим членом, но сейчас сделаю, — лихорадочный шёпот наверняка лгал, но опьянял и согревал. — Не здесь и не сейчас, вас ждёт свита. — Здесь, сейчас. Меня почти всегда кто-нибудь ждёт. Подними подол, nandelle, я покажу тебе… разницу. Любопытство сгубило кошку. Я подняла платье, и Трандуил опустился на колени. В последний момент почти передумала и испуганно дёрнулась, но он не выпустил, и я только сжала ноги и притихла, чувствуя, как между бровями залегает складочка горестного терпения, и стараясь ничего не чувствовать внизу. И тут же охнула. Это было настолько прекрасно, что пришлось закусить костяшки пальцев, чтобы не кричать. Не веря своим ощущениям, с трудом хоть что-то соображая, подозрительно прислушивалась к себе — где в этом я чувствовала слизь и гадость? Как это может быть? Не нашла ни тени отвратительного. Хорошо было. Очень. Вернувшись к действительности, отняла искусанную руку ото рта, опустила на шелковистую гриву Трандуила и потянула вверх. Он тяжело дышал, глаза были совершенно кошачьими. Чувствуя животную благодарность, целовала блестящие губы. Забывшись, положила руку на бугрящийся пах, желая вернуть удовольствие. Он, помедлив, с сожалением снял её: — Valie, я не могу. И бархатным самодовольным голосом спросил: — Я смог согреть тебя? — отлично зная ответ. — Если бы я знала… — То предпочитала бы это? — закончил он со смешком. Подумала: — Нет. Но необыкновенно понравилось, — и опустила глаза, думая, что я согрелась и расслабилась, но не насытилась и охотно продолжила бы, приняв его в себя. Пожалела, что сейчас нельзя. — Ты очень горяча. После праздника я трахну тебя так, что ты забудешь весь этот холод, сомнения и страхи. Потерпи, valie, и не бойся, — взял за подбородок, заглядывая в глаза, и улыбнулся смущению. Я подождала, пока он отряхнёт колени и вытрется вышитым воздушным платочком, вытащенным из узкого рукава. Было неудобно выходить на улицу, и Трандуил никак не облегчил мне жизнь: я, хоть и была вся в восхитительных ощущениях, заметила, как он, уже сидя на олене, попрощавшись со мной, взглянул в глаза Глоренлину, рассеянно, напоказ промокая краешек губ платком. Взгляд у владыки при этом был далёкий от рассеянности, и улыбочка неприятная: — Heru Глоренлин, вы забываете иногда про чётки, не так ли? Была бы мужчиной — тоже хотела бы его убить.***
Сколько я знала людей, многие бы тут же попытались выместить зло на бабе, и я, неприятно взбодрившись, подсознательно ждала какого-нибудь изысканного оскорбления. Эльфы умеют. На своей шкуре я не пробовала, но видела не раз. Но нет — я, кажется, и правда священная корова, и никакое недружелюбие в мою сторону невозможно для эльфа. Эру Глоренлин был мягок и вежлив, хоть и насмешлив по обыкновению. Мы тихонько продвигались к дворцу, и он спросил: — Божественная, как ты хочешь провести время? Немного растерявшись, подставилась: — А как надо? Он так посмотрел, что я почувствовала жар от крови, бросившейся в лицо. Опустил глаза, помолчал и выдал: — Всё. Необходимости кончились. Я больше не буду тебя пугать. Оставшиеся дни нужно отдыхать. Расслабиться и получать от жизни радости и удовольствия. Я буду сопровождать тебя до последней ночи перед праздником. Потом мне нужно будет подготовиться, а тебе выспаться и быть спокойной. Я бы, конечно, предпочёл, чтобы удовольствия ты желала получать со мной наедине. Эти три дня проскочили бы росгобельским кроликом, и тебе было бы не до переживаний… может быть, всё-таки? Ого, шаман настойчив. Покачала головой, чувствуя, что запылали и уши, на что Глоренлин не преминул заметить: — Что ж, моё общество полезно для тебя хотя бы тем, что кровь разгоняет. Кстати, для нежелающей дамы ты слишком сильно смущаешься и сопротивляешься, божественная. Подумалось, что он может быть прав, но это ничего не меняло. И да, оранжерейный этюд раздразнил меня. Кровь разгонялась будь здоров. Стараясь уйти от этих мыслей и ощущений, бездумно смотрела на бабочек над розами, но Глоренлин не унимался: — Итак, чем мы займёмся в смысле удовольствий? Пропустив мимо ушей подтекст, задумалась. — Эру Глоренлин, вы говорили… — «Ты», Блодьювидд. Ты богиня, а я всего лишь Великий шаман. — Хорошо. Речь шла о том, что эру Ирдалирион подарил мне вещь, которой нет цены. Могу ли я подарить в ответ что-то, что покажет, что подарок, хоть и бесценный, оценен, и я благодарна? — мне было неудобно, что я так и не ответила ничем на письмо и подарки. Глоренлин, сначала фыркнувший, что отдариться можно собой, но себя дарить я не горазда, это он хоть вот на своём опыте может сказать, потом всё-таки стал серьёзнее: — Эру Ирдалирион любит орешки, причём настолько, что ему их с дипломатической почтой присылали, и он их только что на заседаниях королевского совета не грыз. У нас тут пинии не растут, но есть кедровая роща. Не удержалась и перебила: — Но как? Июль же, орехи не созрели? И выяснилось, что для сбора орехов самое время. Бурундуки, прошлой осенью наделавшие запасов по норам на всю оставшуюся жизнь, к этому времени, за обилием другой пищи, про нычки забывают навсегда, и охота на орехи начинается как раз в июле. Он меня научит, и я собственноручно накопаю этих орехов. В бурундуковых нычках они всегда самые лучшие, и выдержка под землёй им на пользу идёт — посол как попробует, так на пинии больше и не посмотрит, и ему уже в Лотлориэн дипломатической почтой отсюда придётся кедровые орехи слать. Мы сходили в табун за лошадками, доехали до рощи и оставшуюся часть дня сами, как бешеные бурундуки, копали эти норки в поисках орехов. Было весело, и даже периодическое бряканье чёток не слишком портило праздник жизни. Я была удачлива и накопала немало, и Глоренлин мне накопанное пожертвовал. Боюсь, нонешний лориэнский посол не обрадовался, когда ему в дипломатическую почту добавился пудовый мешок с орехами. Но улыбался и не возражал — наверное потому, что богине можно всё. Меня слегка смущало недостаточное изящество подарка, но утешалась тем, что я ведь не эльф, а простая крестьянка, и подарунок мой от чистого сердца. Усталые (ну, я точно устала), но довольные, как пионеры из учебника русского языка, мы шли на ужин, и я с высоты одного из переходов увидела внизу, у входа знакомую фигуру. Глаза ещё близоруко щурились, но сердце уже узнало аранена. Сбежав вниз, кинулась к нему на шею, вдыхая запах, шепча, что рада видеть, жалуясь, что мне было страшно, а будет ещё страшнее, и что Глоренлин хочет убить, а я не хочу, чтобы это случилось. Он только засмеялся: — Меня тут по той же причине каждый первый убил бы. Если б мог. И, улыбаясь, глядя в глаза, спросил: — Ты подаришь мне стрелу?