Королевская канарейка

Антонов есть огонь, но нет того закону, Чтобы огонь всегда принадлежал Антону. (с) Козьма Прутков

      Я начала понимать, почему чётки вызывают недружественное внимание духов. Если Глоренлин брякает ими так же настойчиво, призывая — хочется ответить на призыв и убить домогающегося.       Зато не очень понимала, почему так стынет Трандуил. Убедившись, что я жива, здорова и не сошла с ума от ужаса, он тут же превратился в айсберг, каким был и вчера. А мне казалось неуважительным обращаться к нему, когда он так откровенно холоден, да ещё при большом скоплении народа.       Это всё не помешало намяться, заедая пережитое. Впрочем, жадно есть можно только очень голодному — хочется не торопиться с ТАКОЙ едой. Попробовала какие-то распаренные золотистые зёрна, подающиеся с лососёво-розовыми маринованными корешками совершенно божественного вкуса; жареный тягучий сыр с кислыми, сложных вкусовых оттенков яблоками (ой, всё-таки люди моего мира пошли по порочному пути, ведя селекцию в сторону улучшения внешнего вида и примитивной сладости этих фруктов… по итогу магазинный голден ни в какое сравнение не шёл с девяностолетней, посаженной ещё прабабкой антоновкой в старом саду…); хрустящие снаружи и мягкие внутри коричневые лепёшки с таким тонким и при этом ярким букетом специй, что хотелось смаковать их безо всего, но я макала в жареную сметанку. Плебейские вкусы)) Заполировав всё любимыми трюфелями, значительно подобрела и с сочувствием поглядела на Глоренлина, не прикоснувшегося к еде. Понимала, что его аскеза жестока и мучительна, и что он терпит её не потому, что не хочет есть.       Вот интересно, чего больше хочется, когда ограничиваешь себя столько, сколько он? Наверное, что-то жирное и жареное кажется более предпочтительным, чем фрукты… Хотя мне, наевшейся, сейчас казались очень соблазнительными сливы размером с кулак. Жёлтые и полупрозрачные, они сияли посреди стола, как блюдо солнышек. Дотянуться до них было сложно, и я помялась, стесняясь попросить Трандуила, обычно ухаживавшего за мной и внимательного, но сейчас такого далёкого и холодного. Что с ним? Я спрошу, но не сейчас.       Оглянулась, ища, кого бы попросить из сотрапезников, но открыть рот не успела: красивая смуглая рука в тяжёлых перстнях с запутавшимися в пальцах короткими чётками уже протягивала мне сливу. Апофеозом чрезмерности на жёлтом полупрозрачном боку россыпью красных точек светился румянец, и вся она была готова треснуть и растечься от спелости. Восхищённо вздохнув, взяла, полюбовалась, вдохнула аромат и вцепилась. Счастливо зажмурилась, когда сок брызнул в рот, втянула его в себя с хлюпаньем — и тут же брякнули чётки. Потянулась к ним духом, смутившись и открыв глаза: Глоренлин смеялся. Завидует, наверное, что я могу, а ему вот нельзя. Проглотив, с мстительной подначкой спросила:       — Неужели эти сливы не стоят силы? Может, ну её, аскезу эту?       Очень мягко ответил:       — Сливы — не стоят.       И, возвращая насмешку, добавил, играя перстнями и чётками:       — К тому же эта слива в детстве очень хорошо кушала, судя по её размерам… Может и пронести.       Ещё помолчал. Хруст костей, лязг перстней — и, о, эта неуловимая картавость на грани слышимости! Было так странно, что таким прекрасным голосом говорится такая дрянь…) Хладнокровно ответила:       — Ничего, эру Ардариэль поможет каким-нибудь отварчиком.       Глоренлин посмотрел мне в глаза:       — Богиня, хватит думать, как бы отделаться от меня и пойти мыться и спать. До последней ночи перед праздником мы будем неразлучны, и, если эти сливы действительно такие многообещающие, какими выглядят, то тебе придётся терпеть моё общество даже поблизости от маленькой комнатки)       Старательно, громко подумала, что, оказывается, дело не в аскезе, а в склонности к поносу, и посмотрела с наигранным сочувствием.       — Воздержание в еде переносится не так тяжело, как прочее, — голос шамана сух.       — Что, неужто так хочется убивать? — не удержалась и тихо хрюкнула от смеха. Сортирные шутки шамана поубавили сочувствия к нему, и сейчас хотелось только смеяться.       — Нет. Дальше гадать будешь, о прекраснейшая?       — Нет.       — Тогда пошли, — и Глоренлин встал из-за стола. ***       Вздохнув, всё-таки решила быть любезной и спросила, где он любит мыться. В ответ получила саркастичное:       — В бочке у себя дома.       Ах, ну да же, забыла, что общаюсь с отшельником, презирающим королевские роскошества) Вот бедолага, тоже выдернули и заставляют повинность отбывать, а святой может страдает. Вздохнула с сочувствием и не повела его в совсем горячие ключи. Не чуждо мне милосердие.       Старательно, с некоторым остервенением смывала с себя болотную грязь, пот, запах усталости и ужаса и чувствовала, как жизнь налаживается. В сущности, моему телу так немного нужно, чтобы почувствовать щастье: быть сытым, намыться в горячей воде… Анекдотик есть, пронзительный такой, несмотря на некоторую пошлость:       «Одного мужика настигли всевозможные несчастья — с работы выгнали, жена ушла, друзья предали и так далее. И решил он повеситься. Подставил табуретку к люстре, чтобы приладить петельку. Залез и увидел на серванте заначенную бутылку водки. Поразмыслив, решил, что вешаться на трезвую голову глупо и выпил стаканчик. Потом ещё и ещё. Выпив всю бутылку, расправил плечи, огляделся и приятно удивлённым голосом возвестил:       — А жизнь-то налаживается!»       Вот и я часто этот анекдотик вспоминаю, как поем и помоюсь. Потому что жизнь налаживается.       Правда, потом начинает хотеться ещё кое-чего. Нахмурилась и закусила губу, гоня от себя мысль, что вот консорта у меня два, и оба волынят. Один пауков гоняет, другой государственными делами занят. А я уже привыкла… к хорошему.       Но тут ничего нельзя поделать было — и мы с шаманом, неразлучные, как Тру-ля-ля и Тра-ля-ля, отдохнули, пока сохли волосы, в кружевной тени террасы, и всё это время — раздеваясь-одеваясь, выныривая с мокрой головой из бассейна, расслабившись под июльским ветерком на террасе, приходилось в самые неожиданные моменты реагировать на бряканье чёток.       Уставшими ногами бредя к кровати, наткнулась на матрас, разложенный рядом с нею на полу. С подушкой и одеялом. Поняла, что гостить шаман собрался прочно, и только вздохнула. Не шутил, значится, что если меня проберёт, то он будет сидеть рядом с маленькой комнаткой. И, надо думать, побрякивать проклятыми чётками. Но думать ни о чём не хотелось, и я счастливо залезла под одеяло и уснула. Спала долго. Здорово меня Глоренлин загонял.       Открыла глаза в чернильной, бархатной июльской тьме. Тихо полежала, просыпаясь. С неизбытым ужасом вспомнила прошлую ночь. Для Глоренлина это был пикник с земляничным чайком, а вот мне… когда шли обратно, в зловещей полутьме слышались тяжёлые шаги и уханье. Хотелось побежать куда глаза глядят, и останавливал лекторский тон шамана:       — Это меречь. Когда слышишь такие звуки, ни в коем случае не надо бежать от них. Охотящаяся меречь быстро двигаться не может, но способна насылать морок, и, когда убегаешь от шагов и хохота, на самом деле бежишь к ней в пасть. Если слышишь подобное — нужно спокойно идти на звук, а не убегать от него.       Запомнила я всё хорошо, но от науки этой икалось, да…       Не считая последующей встречи с омелой.       Помню сказочку, в которой герой, сиротинушка, ходил по свету и спрашивал у разных чудовищ: «Ты ли смерть моя, ты ли съешь меня?» — и слышал в ответ: «Я не смерть твоя, я не съем тебя», — но однажды услышал:       «Да, я смерть твоя, и я съем тебя!» — и был съеден.       Боже мой, и ведь некоторые психологи ещё уверяют, что русские сказки лучше того же «Гарри Поттера» уж тем, что якобы чётко разделяют добро и зло и приучают к мысли, что для получения чего-либо нужно что-то делать. Нет, понятно, что разные люди, читая одну и ту же книгу, всё равно читают разные книги, но чтоб так вот…       Русские сказки — это хтонические ужасы, слегка замазанные анекдотами и бытом. Ужаснее сказки «Липовая нога» я не знаю ничего. «Скрипи-скрипи нога, скрипи липовая…» По сёлам спят, по деревням спят, а ужас ищет героев — и находит.       Но вот и я познакомилась со своей смертью. Или с бессмертием, которое без смерти оказалось недостижимым. Очень трусила такого бессмертия. Однако понимала, что отказываться от чести бесполезно. Уговорят. А мне будет стыдно за малодушие. Высокородные пели и танцевали для омелы, и проводили обряды, и из кожи вон лезут ради маленькой меня. Это судьба, и я принимаю её.       Полежала, повздыхала и собралась встать. И тут же с содроганием вспомнила, как среди дня побежала, не проснувшись толком, в туалет, и наступила эру Глоренлину на живот, совершенно забыв, что шаман спит внизу. Или не на живот, а пониже, судя по реакции… Впрочем, он тоже пару раз меня будил, брякая чётками. Будем считать, что квиты. Но как так-то, эльфы же должны даже во сне опасность чувствовать…       Тихонько опустила руку, и, нащупав матрас и неподвижного Глоренлина на месте, осторожно полезла с кровати с другой стороны. В такое время его величество наверняка либо на террасе сидит и винище лакает, либо спит. И сегодня я не постесняюсь его разбудить. Раз он консорт, так пусть отдувается. Я хочу забыться и согреться. И я соскучилась — по жару, который источает его тело, когда лежишь под ним, по его губам и рукам… и прочему. Для меня в этом болоте как будто целая жизнь прошла, и намёрзлась я там во всех смыслах.       Нашарила в ногах сброшенную одежду и только завернулась в неё, как шаман сказал совершенно не сонным голосом:       — Не ходи, богиня. Его там нет.       И на моё удивление пояснил:       — Все ночи, начиная с сегодняшней, король будет проводить обряды, связанные с предстоящим праздником. Именно он понесёт тебя в огонь, к этому нужно готовиться.       Ишь ты, стало быть, не фунт изюму смертность-то сжечь…       — Кроме того, до праздника ему придётся соблюдать специальную диету, и… — тут эру Глоренлин помялся, — пост.       Вот жалость-то! Ну до чего же не ко времени! Я старалась не думать, понимая, что Глоренлин читает меня, как открытую книгу, и с недовольным вздохом забралась обратно под одеяло. Вот прямо сегодня — да, мне хотелось, чтобы король утешил меня телом. Или, если уж ему совсем не хочется, хотя бы за ножку подержал. Он умел показать небо в алмазах, поласкав только ступню.       Стеснялась этих мыслей, но перестать их думать не могла. Пожалела, что отказалась от мимолётного предложения узнать, как он это делает языком. Кто знает, я, может, никогда больше? Ведь смерть может перевесить бессмертие… Мерзко злилась, чувствуя себя, как в анекдоте, в котором одна дама другой жаловалась, что у неё-де без конца болит голова, а другая отвечала, что она без него вообще уснуть не может. Кожа горела, мышцы одеревенели; одеяло казалось грубым и царапало. Хотелось, чтобы шаман по крайней мере молчал и делал вид, что спит, но ему не спалось и не молчалось:       — Божественная, что ты возишься, как лесная мышь в гнезде? — в голосе насмешка и сочувствие. — Помочь уснуть?       Ко мне пришло озарение: шаман же! Щас он меня так усыпит, что я без задних ног до утра просплю! Радостно согласилась и была поражена, когда он вихрем взметнулся надо мной и со стоном поцеловал. Взвизгнула, упёршись руками в грудь:       — Нет!       Он замер, окаменев, и, видимо, роясь у меня в голове, а потом со вздохом поднялся и лёг к себе. Помолчал и спустя какое-то время ровно сказал:       — Прости. Я не так понял.       Я, всё это время пытавшаяся, образно говоря, поднять челюсть с пола, не удержалась и дрожащим голосом вопросила:       — Эру Глоренлин, как же ваша аскеза? Это ж сколько трудов, сколько жертв пропадёт?!       Он долго молчал, и я было решила, что шаман либо уснул, либо не желает со мной разговаривать, как он ответил — уже обычным своим, спокойным насмешливым голосом:       — Ах, богиня, зачем же приравнивать ночь с тобой к сливам, которыми ты пыталась накормить меня утром?       А, стало быть, это того стоит. Вздохнула и более ни о чём не спрашивала, но он, ещё помолчав, снова начал говорить:       — Зная, что ты появилась в мире, я пытался избежать встречи, но случайно встретил в Гудящей роще и с тех пор мечтаю о тебе.       О, не зря король шипел, что ещё один шаман в чертоги Мандоса просится… нет уж, одного хватило. Ни в коем случае. Надеюсь, за поцелуй и домогательства Трандуил его не убьёт.       — Не бойся, божественная: он не убьёт меня и за большее.       Удивилась и спросила, с чего бы это вдруг. Выяснились интересные вещи. Глоренлин в последнее время очень сильно вырос, и рост этот продолжался, причём скачкообразно — как я поняла из объяснений. Он имел все шансы сравняться с королём даже в нынешнем его состоянии, причём когда это случилось бы, угадать было невозможно. Но в случае, если Глоренлин отвергнет аскезу — рост силы прекратится надолго. И у владыки в подчинении будет сильный шаман — но не сильнее, чем сам Трандуил. Поэтому король, несмотря на ревность, где-то даже заинтересован в том, чтобы падение Глоренлина произошло сейчас, когда он сорвёт, так сказать, несколько поцелуев, а не вырастет и не отберёт богиню совсем. Слушая, плюнула про себя, удивляясь мастерству компромиссов и расчётливости душки Трандуила. Понятно, что это он таким айсбергом смотрел. Ревновал заранее. Поделили меня, как говядинку, даже не потрудившись спросить.       На эти мысли Глоренлин, судя по голосу и дыханию, огорчился:       — Божественная, ну зачем ты так… Никакого насилия, что ты.       Ага, то есть предполагается, что он вырастет, убьёт, если ему повезёт, короля — и принца!!! — и дальше безо всякого насилия будет за мной ухаживать?! Нет и нет!       — Что ж, Блодьювидд, ты прямо сейчас можешь повлиять на ход событий. Да, если я буду в силах, я вызову обоих твоих консортов и убью их — ради возможности за тобой ухаживать. Я считаю это честным. Но я не могу устоять перед тобой, и, если ты сейчас ответишь на моё желание, я буду с тобой до праздника — а потом исчезну из твоей жизни. Такие дела.       Мда, чем-то это всё напоминает мифы Древней Индии, в которых боги, боясь чрезмерного духовного роста некоторых брахманов, подсылали к тем соблазнительных апсар с тем, чтобы они отвратили праведников от аскезы. Я, пожалуй, заинтересована в том, чтобы Глоренлин рос помедленнее. Задумалась и пропустила момент, когда он присел на край кровати, обнял за плечи и начал горячо уговаривать:       — Блодьювидд, я чувствую, что ты голодна, и знаю, что нравлюсь. Отпусти себя, позволь мне стать счастливым — хотя бы только на эту ночь! Ты любишь удовольствия — так представь, на что способен шаман, отказавшийся от столетий аскезы ради ночи с женщиной! Я достану тебе до сердца, ты согреешься и забудешь о пережитых ужасах, и никогда не пожалеешь о согласии. И все останутся живы, как тебе того хочется…       Покачала в темноте головой:       — Нет, эру Глоренлин. Я не могу, — сама себя при этом не понимая.       Но очень благодарная эльфам за то, что они такие, какие есть, и что мои слова не были поняты превратно. Что Глоренлин не пытался давить и продолжать уговоры, а просто провёл кончиками пальцев по моей щеке и лёг к себе. Молча.       С ужасом и стыдом прислушалась к королеве чужих, прошипевшей в моём мозгу что-то вроде: «Всем давать — п...а сотрётся».       Но Глоренлин тихо засмеялся:       — Это значит, что ты хочешь увидеть поединок в твою честь, и, возможно, быть со мной дольше, чем одну ночь, богиня… Я и рад, и не рад. Не горюй, всё будет, как будет.       И я почувствовала, как проваливаюсь в милосердно наведённые сонные чары.