Скажи, Смирнов, откровенно, Ты крысу кормил Из гуманных соображений Или из шалости? Смирнов опустил глаза И сквозь слезы сказал: — Не из гуманных соображений, Из жалости. © О. Григорьев
«В первый раз меня выпороли за то, что я, купив сусального золота, вызолотил и высеребрил Жужу такие места, которые у собак совершенно не принято золотить и серебрить.» © Гиляровский, «Мои скитания» Как-то Ганконер разговаривает со своими прихвостнями на расстоянии. Это я узнала, когда, с трудом сползя с дракона и разминая затекшие мышцы, вспомнила про Халаннар. На Темнейшего уже налетели приспешники с важными делами, и он порывался сдать меня на руки пришедшим харадримкам и уйти. Вспомнив, торопливо, безо всякого вежества влезла в разговор на чёрном наречии: — Владыка, у меня есть просьба. — Я ни в чём не откажу тебе, прекраснейшая, — как он легко переходит с этого отрывистого рычания на музыкальный синдарин! — Я хочу, чтобы не проводилось никакого расследования и никак не наказывались те, кто рассказал мне… лишнее. Владыка досадливо прикусил губу: — Да какое тут расследование… как будто я не понимаю, кто сказал. Хорошо, — он бросил несколько рычащих слов, и пара орков отделилась и торопливо куда-то ушла. — Сейчас твоих служанок освободят. Во как. То есть, если бы я не вспомнила… Убил бы и прикопал. Злопамятен соловушка и мстителен. И на расправу скор. Успел приказать Халаннар ещё с кем-то в тюрьму законопатить. Интересно, поймут ли его приспешники, что через меня можно получать помилование, и поменяет ли это мою жизнь? Вряд ли. До меня они не будут успевать добегать) А ведь могла разом всё кончить. Но не захотела жить в мире, в котором Ганконер умер бы второй раз. Кисло бы мне там жилось. То-то Гэндальф с эльфийскими королями обплюются, если узнают… кстати, об этом: — Ещё я бы хотела поговорить с Леголасом. Наедине, без свидетелей. Через зеркало или как-нибудь. Недовольно опустил глаза: — Не выйдет. В степи, где он сейчас, нет ни зеркал, ни стоячей воды. Могу отправить письмо. Тебе принесут бумагу и принадлежности. Завтра вечером я вернусь и отправлю. Разговор можно организовать с Трандуилом. И, помолчав: — Да так и лучше будет. Если ты думаешь, что Лаэголас будет ласков с тобой, то это вряд ли. Ты выдрала его жизнь из моих зубов, но не последовала за ним. Поговори лучше со старым, этот всё понимает… Без свидетелей тоже не получится: неизвестно, на какие пакости способен Трандуил. А если я тебя потеряю после того, как ты сама, по своей воле осталась — неважно, почему ты этого захотела, — Эрин Ласгален умоется кровью. Я был готов отпустить один раз, на этом всё. Ты сделала выбор. И глазами сверкнул. Владыка Тьмы, да… но с ним умер бы и соловушка. Но ведь замучал, замучал бы насмерть светлого принца! И просьбы со слезами на Темнейшего не подействовали. И тут меня осенило: — Интересно, если бы я пообещала убить себя в случае твоей казни — Трандуил помиловал бы тебя тогда? Ганконер вздохнул: — Да. Меня тут же освободили бы и вручили тебе. Только что к цветущей ветви бы не привязали, как с подарками делают. Но обещать надо было абсолютно правдиво, с безупречным намерением это сделать, а ты так не могла. И добавил с горечью: — В моём случае. Ну, мне это тогда и в голову не пришло. Что ж, хорошо. Есть, значит, последнее средство, и эльфийские рощи останутся целы. Не прокатится по ним вонючая орочья орда, даже если Ганконер обретёт непомерную силу. И так меня от этого осознания развезло, что плохо помню, как мылась и спать ложилась. А Ганконер опять уехал куда-то со своими разбойниками. Вот удивительно: этой ночью помирать собирался, а как жив остался — так столько дел, столько дел! Да, живым всё что-то нужно…***
С утра хотела сесть писать письмо, но в спальне негде было это делать, а в библиотеку без паранджи не покажешься. Позвала Халаннар: — Хочу, чтобы тут, — указала на окно с видом на горы, — поставили письменный стол и стул, стеллаж для книг и перегородку, ширму — что угодно. Та понятливо покивала. Про случившееся мы с ней ни словом не обмолвились. Я думала, что задолжала ей, и сильно. Но говорить тут не о чем — будет случай, припомню. Смотреть на таскание мебелей не стала, ушла писать на террасу. Сидела, неудобно перекособочившись, с трудом видя, что пишу, — дождь, который вчера унял Ганконер, хлынул ночью с новой силой, и в тени апельсинового дерева и беседки было темновато. Малодушно радовалась, что в глаза принцу смотреть не нужно. Он к чорту в зубы спасать меня полез, а я добровольно с этим чортом осталась. Но изложила всё попросту, как чувствовала. Просила простить и настаивала более не делать попыток — ни к чему, а его гибель разобьёт мне сердце и, возможно, убьёт. Умоляла беречь себя и попрощалась. Всё. Ганконер прав, выбор сделан; ну и нечего сердце рвать. Тихо, горестно порыдала над своими каракулями, легонько отпихивая босой ногой тигра, порывающегося лизаться, но делать было нечего. Надеяться усидеться на двух стульях, как в Эрин Ласгалене, было бы смешно. На закате, только начала беспокоиться о Ганконере, пришла харадримка и повела за собой, попросив взять письмо. В Северной башне я уже бывала. Ганконер ждал наверху, у зеркала. Не приветствуя, молча протянул руку. Я догадалась и отдала письмо. Было видно, что не нравится Ганконеру это делать. Свернул письмо в трубочку и, читая речитативом заклинание, сжёг пламенем, появившимся на ладони, — кудрявый дымок утянулся наружу. Ага, почта уехала. — А как почта приходит, как её читают? Бумага ведь сгорает? — Ты же получала от меня письма… они доходят в целости и просто падают сверху на адресата. Пойдём к зеркалу, я уже Трандуила вызвал. Заранее не предупреждал, чтобы у него было время только дойти. Не хочу, чтобы он созвал шаманов. Созданную Глоренлином щель между мирами я заткнул, но они ведь ещё что-нибудь придумать могут, и в следующий раз сюда весь эльфийский спецназ вывалится. И они тут все передохнут, а в твоих глазах виноват буду я. Лучше подстраховаться. Да, к зеркалу близко не подходи, руками его не трогай. Ганконер не спеша поднялся по ступеням и уселся на трон теней, и чёрная, лаково поблескивающая корона начала вырастать над его головой. Выглядело это тревожно — как будто в африканском лесу напоролся на гнездо чёрных мамб и смотришь, как змеиные головы поднимаются над лесной подстилкой всё выше и выше. Было видно, что Трандуил и правда не готовился к встрече — простоволосый, в тёмно-серой, с голубым узором хламиде и с бокалом в руке. Сидел, наверное, как часто делал вечером, на террасе и выпивал на сон грядущий. Я быстро сказала: — С принцем всё в порядке. Трандуил помолчал, отпил из бокала: — Да, я уже знаю. Благодарю, — и наклонил голову. — Я осталась сама, хотя элу Ганконер отпускал меня. — Ты называешь его «элу», королевским поименованием? — с оттенком гнева спросил Трандуил. — Он не коронован, а уж его предки… — тут он умолк, предоставляя самой додумать, что там с его предками. — По делам своим он сам себе предок. Впрочем, речь не о том: я осталась добровольно. Если воевать предполагалось только из-за этого, то повод для войны исчерпан. Я хотела бы мира. Это лучше для всех. Ганконер силён, я видела. И в скором времени может стать ещё сильнее. Мир с ним гораздо лучше войны. Сам он воевать с эльфами не хочет. — Хм… ты вряд ли разлюбила моего сына… во всяком случае, стояла за него насмерть. Так что о любви к этому, — он указал глазами на Ганконера, — речь не идёт. Владыка опустил глаза, холодно помолчал и через мою голову обратился к Темнейшему: — Богиня в этом воплощении добра и жалостлива, даже ко всяким помоечным тварям… Да, «элу» Ганконер? — последнее слово он произнёс так глумливо, что сразу стало понятно, что он думает о королевском достоинстве Великого Дракона. Ответ на оскорбление был мягким, с еле уловимой насмешкой: — Что ж, ну и пожалела… по-женски. Меня всё устраивает. Сам я от вас мира не жду, да не больно-то он мне и нужен. Поговорить было желанием богини. Быть великодушным гораздо проще, когда побеждаешь, не так ли, владыка? Ганконер, не ожидая ответа, обратился ко мне: — Блодьювидд, ты хочешь поговорить ещё о чём-то или можно разрывать связь? Трандуил поднял на него стремительно темнеющие, становящиеся пустыми глаза: — Куда ты торопишься, грязнокровка? Ганконер с безмятежной улыбочкой ответил: — Не терпится, элу Трандуил, — и вскинул руку. Зеркало эффектно разлетелось на мелкие осколки. Зажмурившись, потихоньку осмелилась открыть глаза — некоторые зависли прямо перед лицом, остановленные магией. Ганконер что-то бормотал под нос, и осколки чёрной пылью осыпались вниз. Закрывал, небось, все возможные щели, чтобы сквозь них эльфийский спецназ не просочился, хе-хе. Хотела поговорить с Трандуилом и попрощаться с человечностью, но не вышло. И мира не будет. Печально. Ганконер взял за руку и потянул за собой. Молча шли по вечереющему, засыпающему саду, я наконец спросила о том, что мучало: — Ганконер, зачем ты пытаешь? — голос сорвался, я кашлянула, но продолжила, — ты таким родился? Думала, что он пренебрежёт ответом, уж очень личный вопрос, но он ответил. Мягко, певуче, безэмоционально: — Богиня, в племени, где я родился, изначально меня не воспринимали, как своего. Не убили сразу потому, что откармливали на мясо. Несколько лет выдались сытыми, поэтому имело смысл кормить чужого. В голодное время съели бы. Лет в пять на меня обратил внимание местный шаман — начал проявлять себя магический дар. Съесть уже не хотели, но в племени всякий, не имеющий защиты родственников и не умеющий защитить себя сам — добыча сильного. Ты понимаешь, о чём я? — Нет, — я правда не понимала. — Оркские шаманы соблюдают целибат. Им недоступны женщины, но до инициации ничто не мешает использовать смазливого мальчишку, как девчонку. Защититься я не мог, а наставник защищать меня смысла не видел — моему предназначению всё это не мешало. Он помолчал, переглотнул: — Ненавидел. Пройдя инициацию и обретя силу, по очереди переловил всех, кто глумился. Обездвиживал и медленно резал. И здесь, — Ганконер приложил руку к груди, — перестало болеть. Но резать понравилось. После этого меня изгнали из племени. — А что с твоим племенем сейчас? Ты его нашёл и уничтожил? — Нет, я не собирался. Там, кроме мужчин, были и женщины — а они кормили, били меньше… иногда даже ласковы бывали. Племя само загнулось, уничтоженное другим, более сильным. Давно. …!!! Ну и жизнь! Я шла молча, не в силах что-нибудь сказать. Впрочем, в моём мире тоже случалось всякое. И Ганконер молчал. На пороге моего жилища остановился, взял за пальцы, поднял руку и, вместо поцелуя, провел губами по руке от запястья до локтя, по пушку, вставшему дыбом от его прикосновения: — Что, не противен я тебе? Обомлела: — С чего бы? Он промолчал. Прижал к стене, и от него снова полыхнуло, как от раскалённого металла. Почти грубо оттолкнул и собрался уйти, но мне не хотелось оставаться одной, и я сама схватила его за запястье: — Не уходи. Он так потрясённо уставился на мою руку, как будто невесть что случилось, потом посмотрел в глаза: — Я не могу. Не удержусь. Не отпуская запястье, потянула его за собой: — Мне одиноко, не надо держаться. Я сама не могу, но поласкаю тебя. Он же так домогался, что ж сейчас-то, как обухом ударенный? Не сопротивлялся — но и только. Следовал, куда вела, остановился у кровати, схватившись за резной столбик. Задрожал, когда начала раздевать. Стащила через верх его кожаную одежду, и он остался в одних штанах. Обняла, стоя на кровати на коленях, зарываясь пальцами в шёлковую гриву, гладя шею, спускаясь ниже по спине и прижимаясь всем телом, чувствуя его дрожь и жар. — Так мечтала об этом… Скучала, ждала… Так рада, что ты не сложил голову, что вернулся ко мне… Соловушка, ну что же ты? Он был, как пламя и шёлк, и тихо постанывал от прикосновений. Дышал очень быстро и поверхностно. С трудом расцепив зубы, прошептал: — Делай, что хочешь. Я не сделаю больно, подожду, пока ты станешь здоровой — но посмотри на меня, потрогай, погладь меня там. Он никак не помогал, и я медленно и неловко распустила шнуровку на боку и спустила штаны, облегавшие его, как вторая кожа. И удивлённо уставилась. Его уд был короче, чем у Трандуила, но такой же толстый. Он наливался тёмной кровью, подрагивая, и на нём медленно проявлялись татуировки, светящиеся перетекающим под кожей живым золотом. Осторожно взглянула Ганконеру в лицо: не оскорбляет ли его моё удивлённое разглядывание, но у него были закрыты глаза, и роскошные ресницы лежали на покрывшихся тёмным румянцем щеках. Он еле стоял, вцепившись в прикроватный столбик, и пальцы, исколотые ежевичными шипами, были в крови. Заставила его отпустить ежевику и улечься. Окончательно стянула с него одежду и замерла, любуясь напряжённым бледным телом, постепенно краснеющим от возбуждения. Он быстро дышал, весь уйдя в ощущения, и, когда я провела рукой по его бедру, тихо застонал, не открывая глаз. Член его намертво прилип к животу, закрывая узенькую шерстяную дорожку, сбегающую вниз от пупка. Взяла его в руку и отвела, вызвав судорожный вздох. Я так мечтала провести по этой дорожке губами — и вот провела, медленно, еле дыша, касаясь щекой возбуждения. Целовала его раздвинутые бёдра, сначала легко, потом всё сильнее. Ганконер вцепился в одеяло руками, тихо, севшим голосом попросил: — Не оставляй меня так, позволь кончить, потрогай ещё, — но он лежал, по-прежнему позволяя делать с собой всё, что угодно. Очень лёгкими движениями гладила его, рассматривая и удивляясь: член опоясывали татуировки, состоящие из золотых, не знакомых мне знаков и букв, и они то угасали, то начинали сиять на тёмной коже. Он не дал долго рассматривать, с коротким умоляющим стоном положив мою руку на себя. Крепко сжала его возбуждение в руке и начала двигать ею. Ганконер сначала держался и сдавленно, сквозь зубы стонал; потом начал вскрикивать в такт движениям, всё сильнее и сильнее, но не двигаясь и не подаваясь навстречу, а всё больше каменея — и вдруг выгнулся, заметался, хватая ртом воздух, не умея вдохнуть и не в силах крикнуть. Я поняла по его напряжению и сокращениям мышц, что это оргазм — и удивилась отсутствию семени. Гладила его сильно покрасневшее тело, слыша, как глухо и быстро стучит его сердце. Наконец он всхлипнул и очнулся. Молча притянул к себе, обнимая. Не удержалась и спросила: — Эти татуировки — для красоты? Он тихонько фыркнул, целуя в ушко: — Нет, магические. Запирают семя и дают возможность кончать насухую. Сделал, когда начал спать с демоницами — чтобы случайно не оставить его в них. Уберу. Через два дня ты поцелуешь моё ухо и позволишь мне всё.