***
Проснувшись при свете, как-то сразу поняла, почувствовала, что Трандуила больше нет во дворце. Уехал. Больше, наверное, и не увижу. Плохо мне, человеку, верилось в возможность жить столетиями. Обиженно и печально подумалось, что, кажется, неумение и нежелание прощаться — общая черта и для отца, и для сына. И тут же печаль была смыта волной чистейшей радости — у меня есть дитя! Повернулась, открыла глаза — в колыбели младенца не было. Обеспокоенно приподнялась и выдохнула: он тихо сидел на руках у Ганконера, стоявшего у выхода на террасу. Они оба спокойно так, внимательно смотрели на меня, оставаясь удивительно статичными. Отстранённо, с равнодушием отметила, что сейчас вот очень видно, что оба — нелюди. И разулыбалась, протягивая руки к сыну. Они тут же синхронно отмерли, и Ганконер, посветлев лицом, молча, с трепетностью поднёс ребёнка, положив в ногах. Тот целеустремлённо пополз выше. Да, не человек: мало того, что ручки-ножки, хоть и подрагивают, но он ползёт, так ещё и позвоночник очень гибкий, и движения… ну, как у ящерки. И взгляд осмысленный. Не то чтобы я хорошо разбиралась в младенцах, но человеческие день отроду взгляд фокусировать и голову держать не могут, не то что довольно шустро ползать. И плачут, показывая, что хотят есть. Этот молчком подбирался, и я понимающе спустила сорочку с плеча. Умилённо рассматривая чавкающего младенца, только сейчас заметила, что ушки-то… не круглые и не острые, а висячие немного и с пушком. Как у щенков бывают. Осторожно потрогала, разворачивая: острое ушко, но хрящики мягкие, и оно не держит форму, обвисая и заворачиваясь внутрь, как лепесток в розовом бутоне. — Богиня, — голос у Ганконера отчего-то хриплый, обеспокоенный, — он просто маленький ещё, ушки попозже встанут и оформятся. Это нормально. Умилённо фыркнула и удивилась, что Ганконер заговорил ещё обеспокоеннее; и плечами пожал, как будто извиняясь, и брови домиком сделал: — У меня непородистые уши, и это мой сын. Ты же не будешь любить меньше из-за ушей? Обомлев, с насмешкой смотрела: надо же, говорит-то как жалостно, с надеждой — а издалека уже слышно закипающий гнев на жестокосердную женщину, способную не полюбить вымоленного у судьбы ребёнка за какие-то там неправильные уши. Угу. Не мать, а ехидна. А может, и правда ехидна, потому что мне такая постановка вопроса показалась ужасно смешной, и хотелось продлить шутку. Мягко, с лёгенькой издёвкой спросила: — А что, Ганконер, у тебя непородистые уши? — до этого мне и в голову не приходило, что эльфы могут ушами меряться. А зря, кстати. Глупо было считать, что их критерии красоты совпадают с моими. Стало ужасно любопытно, начала уточнять: — А что с ними не так? Я человечка, я не вижу, — с моей точки зрения, у него были прекрасные эльфийские ушки. Он помялся. Кажется, понял, что для меня это было новостью, и досадовал, что сказал лишнее, но неохотно ответил: — Нет благородства в завитке, не совсем правильный постав… много что. Смеяться было нельзя, чтобы не помешать ребёнку, но я тоненько запищала, веселясь. Благородные тысячелетние эльфы! Видящие в первую очередь, как мне подавалось, красоту души, загонялись по каким-то не видным человеческому глазу отклонениям в поставе ушек. Не могла удержаться и спросила: — А у кого породистые? Ганконер посмотрел зло, но ответ был вежлив: — У беловолосых. Нахмурилась, вспоминая уши короля и принца. Какой-то разницы, делающей уши Ганконера хуже, я не видела, но полюбопытствовала: — А чьи считались эталонными? Ганконер отчётливо начинал злиться, но прошипел в ответ: — Я на мужские уши не засматривался. Эллет же считали, что никто не сравнится в красоте и изяществе с Ланэйром Ирдалирионом. Вздохнула, вспомнив господина посла. Да уж, не только эллет, я тоже на него засматривалась с восхищением. Вот что-то я его в составе посольств не видела… впрочем, я не оглядывалась ни на что и ни на кого, не до того было. Подняла глаза на Ганконера, признавшись: — У меня другие вкусы, и для меня ты ослепительно красив. Никогда не говорила; думала, что это само собой разумеется. Ты самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела. Рада, что наш сын унаследовал твою красоту. Но я бы любила его в любом случае. Он посмотрел внимательно — зрачки бегают, губы дрожат; выдохнул с облегчением: — Ты так удивлялась… я не знал, что подумать. Надо же, какой переживательный цветочек. Подавив ухмылочку, нежно посмотрела в ответ: — Я не видела раньше эльфят, и только. Хотя эльфёнок-то только на четверть; в кровинушке нашей чьих только кровей не намешано… ах, красавец будет, когда вырастет! И тут же почувствовала материнское тщеславие. Опустила взгляд посмотреть на него: младенец сосал. Да, что ему наши разговоры, он серьёзным делом занят. Запереживала: не объелся бы… вдруг они меры не знают? Попыталась отнять грудь, но он недовольно закряхтел. Оставила как есть и спросила: — Он не переест? Ганконер так же беспомощно посмотрел в ответ: — Я не знаю, богиня. Сейчас позову госпожу Силакуи. Мда, таким родителям, как мы, дама с опытом жизненно необходима. Хорошо, что она есть. Силакуи влетела, сияя не хуже, чем если бы была осчастливленной бабушкой. Нарядная, цветущая, с какой-то интригующей коробочкой в руках. Выяснилось, что объесться ребёнок не может, а вот если ему будет не хватать молока, то придётся искать человеческую кормилицу. — Поздравляю, владыка Ганконер! У вас чудесный ребёнок! — дав консультацию по кормлению сына, Силакуи повернулась к отцу. И умилённо-льстиво добавила: — Ах, ушки-то, ушки какие породистые! — кажется, это была традиционная эльфийская похвала новорожденному. Ганконер несколько скис, но Силакуи, не обращая внимания, открыла коробочку: — Знаю, богиня, после родов хочется сладкого. Эти конфетки очень хороши для усиления лактации, их всегда дарят матери, — коробочка была доверху полна чем-то, похожим на кусочки белого лукума. И я тут же всё почувствовала: и голод, и жажду, и острый приступ счастья, что жива осталась. Силакуи забрала наевшегося принца, а мне поднесла бокал с настоем: — Поспи ещё, богиня, это восстановит силы. Рассасывая сладкую тянучку и запивая густым, тоже сладким настоем, пахнущим мать-и-мачехой и мятой, и утопая в золотистой, тягучей, как этот настой, дрёме, лениво размышляла, что эльфы всё-таки ужасные сладкоежки, и это отнюдь не роднит их с людьми. Скорее с осами. Удивительные существа, конечно.***
На закате проснулась от требовательного вяканья. Дежурящая служанка тут же поднесла маленького. Пока он ел, пришла Силакуи ещё с несколькими, и они понесли его мыть в купальни. Меня не пустили, мотивировав тем, что не надо пока много ходить. Я и сама ощущала слабость и, сворачиваясь клубочком, чувствовала животную благодарность судьбе за то, что есть у меня тёплое безопасное логово и еда, и не надо никуда бежать с младенцем на руках. Вспомнила, как в «Хижине дяди Тома» рабыня с ребёнком убегала от работорговцев, прыгая по льдинам во время ледохода на реке Огайо, и повздыхала. Понимала, что смогла бы так же, и что проснулась во мне эта подспудная чудовищная сила, которой обладают матери, но радовалась тому, что могу спокойно восстанавливаться и не трястись за ребёнка. Захотелось скорее вернуться из Посольского дворца в крепость Рамалоки — драконье гнездо в скалах было ещё безопаснее, а это вдруг стало очень важным. Ночью пришёл Ганконер. Спалось под шум дождя и уютное потрескивание камина хорошо, но я проснулась от шороха снимаемой одежды. Обрадовалась: соскучилась по живому теплу; казалось, так много времени прошло с тех пор, как мы спали вместе. Детёныш тоже услышал и завозился, подал голос. Встала, спустила ноги с ложа, но Ганконер, успевший снять верхнюю одежду и остаться в рубашке и кожаных штанах, сам поднёс ребёнка. Служанок не было — видно, отослал их, пока я спала. Глядя, как младенец упоённо чавкает, заворожённо придвинулся поближе, прикоснулся к груди — сын тут же выставил ручонку, беспардонно уперевшись отцу в лицо. Начал сосать сильнее, давясь от торопливости и недовольно подвякивая. Ганконер очарованно, с восхищением выдохнул: — Действительно жадный собачонок! — я с укором взглянула, понимая, что все слова, которыми Трандуил честил Темнейшего и его сына, до Ганконера доходили тут же. В ответ услышала только мягкий счастливый смех. Но дразнить маленького он перестал. Спокойно дождался, пока тот поест и срыгнёт воздух, и снова уложил. Тот сразу засопел. — Хватает ли ребёнку молока или нужна кормилица? — спросил тихо, с озабоченностью, и складочка залегла между атласными бровями. Вздохнула, тоже понижая голос, чтобы не разбудить младенца: — Кажется, я бы и двух прокормила. Он наелся, а молока ещё много. Наверное, сейчас сцеживать придётся, — молоко и правда всё прибывало, и ребёнок уже не справлялся с количеством. Поразилась реакции: Ганконер потемнел и тяжело сглотнул. В моей вселенной не было ничего асексуальнее, чем женское молоко, и пить его мне показалось бы противным и непристойным. Но в моей вселенной и женская грудь асексуальна, так что… — Не надо сцеживать, — он подошёл и встал напротив, раздвинув ногами мои колени. Смущённо отвернулась — затянутые в чёрную кожу узкие бёдра оказались совсем рядом с лицом, и пах вздувался бугром. Коротко вдохнула: эта близость и этот запах — мускусный, тяжеловатый для эльфа, заставляли кровь приливать к щекам, и не только к ним. Затрясло от предположения, что он собирается делать — это ощущалось невозможным, извращённым, но и отказать казалось глупым и жестоким. Он уже опускался на колени, и от его невесомых касаний сорочка стекала вниз по плечам, обнажая грудь. Потянулся к лицу, прижался губами. Подавленный короткий вскрик выдал застарелый тяжёлый голод, и импульс к сопротивлению угас совсем. Во время беременности Ганконер был очень сдержан, почти ничем не выдавая желания. Не думала, что для него это так мучительно. Тут же захотелось отдать ему всё, что он захочет, и я расслабилась, отпуская себя и свои представления о пристойном. Он сосал жадно, тихо голодно постанывая, давясь и захлёбываясь, лаская длинными пальцами грудь. Опустил руку, и я почувствовала, как он распускает шнуровку на штанах и упирается в складки моей сорочки. Стараясь не думать о тоненьком оттенке инцеста в происходящем, положила руку ему на затылок. Гладила шелковистые волосы, спускаясь на сильную шею; потрогала чувствительно дёрнувшееся ушко, со смешком вспомнив про его «непородистость». Ганконер высосал всё молоко, и его настойчивость стала болезненной; тихо, умоляюще хныкнула, попытавшись отобрать грудь. Он выпустил сосок и снова потянулся поцеловать в губы. Потрясённо почувствовала вкус своего молока, судорожно задышала, вонзая когти ему в спину — но он уже кончал, путаясь в складках подола и заливая их своим семенем. Ночь прошла в полусне: Ганконер нежно невесомо ласкал всё тело, не останавливаясь. Под утро вдруг лёг сверху, сильно прижавшись, и начал облизывать ухо, тяжело дыша. Укусил за мочку — и меня накрыло нежданным оргазмом. Прикусила губу, чтобы не кричать, обняла, положив руки ему на спину. Ганконер прижимался к бедру, шепча: — Люблю, люблю, люблю, — и закинул голову в беззвучном вопле. Шторм мышц на его спине заставил кончить во второй раз настолько сильно, что я, кажется, впала в беспамятство.***
Утром проснулась от лёгкой суматохи: Ганконер счёл, что я и ребёнок достаточно окрепли, чтобы перенести переезд в Рамалоки, чему я обрадовалась. И то правда, что паланкин, который в сопровождении маленькой армии несли каменные тролли, двигался, как по облакам: не тряхнули ни разу. Мы с Силакуи дорогой придумывали имя младенцу: она считала, что это должно быть что-то связанное с ландышами, запах которых спровоцировал его рождение. Я кивала, думая что надо бы назвать в честь Трандуила — чего уж там, эту беременность владыка вывез на себе. Я видела, как он не то что похудел к концу — худ он был всегда, а попрозрачнел. Что ж, «тран» — «бурная», «туил» — «весна». «Ллион» — «ландыш». — Ландышевая весна, — я оторвалась от лицезрения гористого пейзажа и нежно взглянула на не спящего, тоже с интересом рассматривающего окружающее с рук Силакуи принца. Вот удивительно нескандальный ребёнок. Ласковый, всем довольный, если кормить вовремя. Точно весь в папеньку. — Ллионтуил? — Силакуи вопросительно подняла брови, пробуя имя. — Ллионтуил Ганконерион. А неплохо. И да, владыке Трандуилу будет приятно, что ты не забыла… Ну конечно, она ж мысли читает… — Кстати, владыка перед отъездом оставил тебе письмо, — она протянула свиток. О, всё-таки он, кажется, попрощался… взволнованно приняла, развернула. Нет. Трандуил довольно сухо оповещал, что родить ещё, при желании, я смогу — но есть нюансы. Без его помощи в первом триместре я со стопроцентной вероятностью потеряю плод, а помогать с вынашиванием владыка станет только в том случае, если это будет его ребёнок. И что он взял на себя смелость отключить мой цикл — за ненадобностью оного на ближайшие четыреста лет. Так и не попрощался, стервец.