Королевская канарейка

забрали кнут сломать пытаясь всю педагогику мою а я и пряником спокойно убью © Умзар

      В крепости Рамалоки первым делом была представлена эльфу Гаелориэну, приехавшему чуть раньше. Не он мне — я ему. Владыка Элронд прислал первого учителя для моего сына, и относиться к нему полагалось с пиететом. Гаелорион, как следовало из сопроводительного письма, был опытнейшим педагогом. Обучал младенцев боевым искусствам. Почтительно кланяясь и любезничая (Ганконер присутствовал, кланялся и расточал любезности почище меня), старалась не показать удивления. Какие боевые искусства?! Детёнышу три дня исполнилось!       Выяснилось, что самое время: определённые упражнения на моторику и реакцию следовало начинать делать прямо вот с рождения, и эльф прочно осел в дядьках у Ллионтуила. По его указке была сделана специальная колыбелька. Её повесили рядом со стенкой, и я молча, стараясь не показать ужаса, смотрела, как эльф со специфической сосредоточенной улыбочкой периодически тюкает колыбель с младенцем об стену — так, что тому это было достаточно неприятно.       — Богиня, всё идёт, как надо, — Гаелориэн, видя мои глаза, посчитал нужным объясниться, — так тренируется реакция: смотри, аранен уже начинает правильно группироваться, чтобы выдержать удар, и ручку выставляет, гася его. Немного позже организуем детскую, и обучение пойдёт полным ходом.       И так он маньячно улыбался при этом, что я поняла — владыка Элронд действительно прислал в доброте своей великого педагога, очень увлечённого своим делом. Представила детскую в виде полосы препятствий и тут же начала жалеть кровиночку, но не возразила. В жестоком мире Арды нелишним будет научиться всему, чему учат.       Обрадовалась, заподозрив (Ганконер подтвердил), что матери мальчиков балуют — настолько сильно, насколько могут. Испортиться и стать плесенью им не дают отец, преподаватели военных и прочих искусств — и военные лагеря. Мамкины плюшки оттеняют прочие ужасы, и характер выковывается, а озлобление на мир при этом не приходит. То есть моё дело любить и баловать, ни в чём себе не отказывая. Ганконер, у которого никаких мамкиных плюшек в детстве не было, отчётливо боялся, что сыночке их недодадут: я хорошо поняла это после представления принца генералитету.       Действо было организовано на следующий после приезда день. В некоторых вещах Ганконер был очень быстр — и наверняка знал, что делает. В просторной гостиной, залитой светом, на небольшом возвышении поставили кроватку. Меня разодели в золото, и в сопровождении свиты тоже разодетых в пух и прах служанок я стояла слева от кроватки. Справа горелым пнём возвышался благостный Ганконер — в одиночестве. Принц, не пожелавший тихо лежать под парчовым одеяльцем, скинул его и пытался распробовать на вкус большой палец ноги, но, по обыкновению, не скандалил. И чем-то его ввалившаяся толпа орков напугала: во всяком случае, он моментально перевернулся и, стоя на четвереньках, сжался и зашипел потревоженной коброй. Глаза, чёрные, как обсидиан — без белка… Полная пасть полупрозрачных острых, тоненьких, как иголочки зубов — вот чем он Трандуила укусил! И движение в сторону орков сделал агрессивное. Напугалась до ужаса, до тошноты — за него. Что сделают орки? Увидевшие такое крестьяне попытались бы поднять на вилы и адское дитя, и его мать… Напряглась, готовая схватить его и убегать, спасая — да не потребовалось. Далеки орки оказались от крестьян: на грубых рожах расцветало искреннее умиление — как будто прелестного котёнка увидели:       — Юный владыка… — и Ллионтуил тут же оказался одарен со всей щедростью широкой орочьей души.       Я успела рассмотреть погремушку из крысиного черепа с какими-то шуршащими косточками внутри; змеиное чучелко; здоровенный кинжал — то, что оказалось наверху крупной кучи даров, наваленной на полу перед кроваткой. Подходить ближе к «юному владыке» дураков не нашлось, несмотря на умиление. Ллионтуил ещё пошипел и успокоился, видя, что ничего страшного не происходит. Зубы куда-то пропали, глаза стали нормальными.       Я так поняла, что одаривать младенца не собирались: предполагалось только принести клятву верности наследнику. Пассаж с подарками, умилением и лёгким подхалимажем был спонтанен. После принесения клятв атмосфера из торжественно-официозной моментально перешла в сентиментально-семейную: присутствующие перемешались и, попивая из золотых бокалов пеларгирскую лозу, завели светские беседы. Ганконер чрезвычайно по-доброму (насколько возможно для Темнейшего) смотрел на всех окружающих, и к нему периодически подходили с тостами, на которые он весело и с благосклонностью отвечал. Зря ведь боялась: Великий Дракон, конечно, защитил бы сына… просто неожиданно всё это случилось.       Кстати, погремушка из крысиного черепа оказалась вовсе и не погремушкой — дарить-то ребёнку ничего не собирались — а чьим-то талисманом. Что, впрочем, не помешало Ллионтуилу позже играть им, как погремушкой. Дипломатической почтой новорождённому принцу были доставлены подарки от эльфийских владык, и в том числе игрушки — невесомые, поражающие тонкой работой и сложностью, но играл он с одинаковым интересом как ими, так и крысиной черепушкой и змеиным чучелком.       Ганконер после всего вечером, когда стояли у колыбели, любуясь на спящего сына, завёл осторожный разговор:       — Богиня, ты испугалась сегодня, когда мальчик… немного трансформировался, — и, проникновенно посмотрев на меня, — ты же понимаешь, что он ещё маленький, не умеет это контролировать?.. Не надо бояться, он не сделает тебе ничего плохого — ты мать… Он любит тебя. Мы оба любим.       И так у него по-сиротски это звучало, что аж слеза наворачивалась. Я бы вчуже возмутилась жестокой женщиной, которую так уговаривают любить своего ребёнка — если бы не знала, что эта женщина я — и что я его безо всяких уговоров и объяснений люблю. Сухо усмехнувшись, объяснила, что испугалась не младенца, а за него. Потом подумалось, что это так Ганконеру своё сиротское детство икается, и сочувственно пообнимала, утешая — кажется, поверил и успокоился.       Но не только этим икалось Темнейшему сиротское детство. Бывало и другое. Недели через две Ллионтуил уже не то что ползал — бегал на четвереньках с шустростью ящерки. Что уж там, дракончика… особенно родство чувствовалось, когда он плавал — извиваясь всем телом. Меня его не совсем человеческая анатомия не смущала, но удивляло такое быстрое развитие. При этом на ручках принц любил сидеть до дрожи, становился тихим и ласковым, как котёнок. Нянек у него было немало, да и я с рук его не спускала — и всё равно он всегда радовался женскому вниманию, а вот мужчин недолюбливал (о да, весь в отца), и, чтобы наладить с ним контакт, мужчине нужно было приложить усилия. Безоговорочно хорошо относился к Ганконеру, понятное дело. Доверял Гаелориэну, несмотря на то, что тот обучал его всякими ужасающими, на мой взгляд, способами. Также расположения принца удалось добиться Згарху — при виде огромного орка Ллионтуил приходил в восторг и охотно с ним играл. И эти игры чуть не стоили Згарху жизни — но он об этом так и не узнал.       Чудесным летним вечером прогуливалась с Ганконером по крепостной стене, любуясь видами закатных гор. Золотая клетка и правда стала домом после того, как я вернулась сюда с ребёнком, и владыка это чувствовал — гораздо охотнее показывал мне дворец и окрестности, безмятежно выбалтывая секреты, о которых раньше помалкивал.       Подошла посмотреть на внутренний сад и остановилась, глядя, как весело играет Згарх с Ллионтуилом. Сама по себе игра была несколько одиозной — с точки зрения человека. Но ни Згарх, ни Ллионтуил об этом не догадывались. Поэтому орк бросал какую-то кость, чтобы та улетала подальше, а принц, азартно подвякивая, на четвереньках бежал по травке и приносил во рту — и оба были очень довольны. Давясь от смеха, смотрела на эти щенячьи игрища. Обернулась на Ганконера — он уже смотрел нечеловеческими глазами, каких я у него раньше не видела, и давился не смехом, а клокочущей яростью. Я потом поняла, что только чудовищный гнев помешал ему хладнокровно распылить Згарха сразу же. Вцепилась в рукав, шепча немеющими губами:       — Они играют, просто играют!       — Посмел!!! С моим сыном, как со щенком! — у него побелели губы, он смотрел мимо меня, в пустоту — туда, в своё детство, и говорил с трудом, шипя и присвистывая. Создавалось ощущение, что зубы перестали помещаться у него во рту, и черты лица действительно начинали меняться.       — Он играет, как играл бы со своим ребёнком! — панически привизгнула, вцепляясь в рукав сильнее, и это остановило Ганконера.       К его чести, он понял — к Згарху ни сразу, ни потом не было применено никаких санкций, и он действительно так и не узнал, что был в тот день близок к смерти.