Королевская канарейка

Очень многие думают, что они умеют летать, Очень многие ласточки, лебеди очень многие. И очень немногие думают, что умеют летать Лошади очень многие, лошади четвероногие. Но только лошади летают вдохновенно, Иначе лошади разбились бы мгновенно. «Лошадиная песня», С. Никитин — Ю. Мориц я это буду помнить вечно кругом дыхание зимы дрожащий огонёк от свечки и мы © МаГ

      Разгорались прозрачные алые сумерки — уже совсем по-зимнему ранние, в серебряных блёстках падающих медленно снежинок. Впереди маячила развилка: одна дорога уходила выше, к перевалу, вторая спускалась в долину, поросшую лесом.       С непривычки было тяжело весь день провести верхом, и отупляющая усталость не позволила поговорить с владыкой, да и не дал он такой возможности — пока я с мыслями собиралась, разведчики уже вдалеке скакали.       Голова была, как валенок. Ехала молча, куда везли — и не могла, несмотря ни на что, не восхищаться ослепительной красотой заснеженных деревьев по обочинам дороги. Мы слегка приотстали от прочих; эру Лисефиэль ехал рядом и почтительно вёл светскую беседу:        — Снег в предгорьях всегда выпадает раньше, чем на равнинах, — и, не меняя интонации, — спину ровнее, колено прижать. Отлично! В идеале, богиня, животное должно каждое своё движение согласовывать с тобой, — и лошадка снова кокетливо затанцевала под ним. Со стороны казалось, что исключительно по собственному почину, а всадник на спине сидит, ничего не делает и наслаждается жизнью. Напробовавшись за день такого якобы ничегонеделанья, я смотрела с большим уважением, а он продолжал:        — У тебя есть нужное понимание, сможешь научиться хорошо, богиня… со временем.       И, помолчав:        — Что удивительно. Люди обычно бревноподобны, — и тут он ужасно смутился и торопливо забормотал, что нет-нет, я не человек, конечно, но тело-то человеческое… и смущённо, сбивчиво заговорил про то, как это подчёркивает невыносимую красоту и притягательность божественного пламени.       Посмотрела с сочувствием.       Смешно, если подумать: он радуется моим скромным успехам, как заслуженный тренер, нашедший юное дарование, грозящее вырасти в звезду выездки. Ну, или он радуется своим успехам, как знатный дрессировщик, таки научивший медведя ездить на лошади. Это ж попробуй — выдрессируй сначала одну скотину, потом другую! Сам себя зауважаешь)        — Эру Лисефиэль, ваши педагогические таланты впечатляют. Полагаю, через несколько лет занятий с вами я смогла бы стать приличным всадником.       Он явственно расцвёл, когда я наконец заговорила — до этого весь день молчала пеньком; и тут же поморщился:        — Богиня, прошу на «ты»… неужто я стар для тебя?       О, знакомая песня. Всё очень нечисто в этом деле. Так, помнится, владыке я на тот же вопрос в простоте душевной расписала, как он юн и прекрасен — и он тогда засиял глазами, а лицом застыл, не желая, кажется, показывать, что рад.       Нет, спроста выражать восхищение не стоило.        — Эру Лисефиэль, что значит «стар»? Что эльфу тысяча лет туда-сюда? Тут другое, — и, решив всё-таки говорить начистоту, — я не хочу укорачивать дистанцию между нами, вызывая ревность владыки и всё, что может за этим следовать. Мне приятно думать, что вы сможете много лет радовать меня тем, что живы. Петь, учить меня или кого-то ещё… Жить.       Он опустил глаза, задумавшись. Внимательно смотрела, но по его лицу понять ничего было нельзя. Эльф вздохнул, видимо, принимая какое-то решение:        — Блодьювидд, ты спросила, и я не хочу унижать ложью ни тебя, ни себя: моя жизнь, скорее всего, окончится завтра.        — Но почему?! Ведь ничего не будет! — я, кажется, от огорчения стала груба.        — Владыка вызвал бы меня на поединок уже утром — за то, что поднял на тебя глаза. Нет, даже раньше — за то, что посмел выразить тоску и желание в песне. Но есть нюанс.       !!! У сидхе вечно дьявол в нюансах! И речи их, и сердца подобны вязкому болоту! Зло запыхтела, но он, безмятежно и светло улыбаясь, поднял ладони, не желая слышать возражений, и я примолкла, давая ему продолжить:        — Моё фэа близко к твоему — насколько может быть близко фэа простого квенди к фэа богини. Именно поэтому владыка отлучил меня от двора одним из первых — как только в этом мире появилась ты. Он знал, что ты можешь потянуться ко мне, а убивать не хотел. Сейчас иное: я могу согреть и восстановить тебя, и поэтому он отстранился.       Я молчала. По совести, думала, что у меня больше не будет ни одного мужчины — тело не хотело ничего до поры, но вот к этому потянуло, да с низменностью так. Лисефиэль, тоже помолчав, неохотно добавил:        — На одну ночь. Соперника владыка не потерпит. Возможность отказаться он давал, когда спрашивал, не хочу ли уехать в разведку. Так что поединок завтра. В любом случае, захочешь ты меня поцеловать или нет, это ничего не изменит. Я хотел поговорить об этом позже, или вовсе не говорить. Как случится. И я не хочу давить — никак. — Я гневно вскинулась, собираясь возражать, но он весь как будто вспыхнул, вновь поднимая ладони:        — Нет! Богиня, не надо ничего говорить! Будет только то, чего ты захочешь, но прошу о милости: пусть моя последняя ночь в мире живых пройдёт без ненужных препирательств. Просто посмотри ласково, поговори со мной… побудь рядом. С обучением на сегодня — и навсегда — всё.       Смешалась, думая, что сказать, но он тихо засмеялся:        — Посмотри на нас! — И, склоняясь к уху рыжей кобылки, трогая на поляну рядом с дорогой, — Салмаах, станцуем!       Эта лошадь — ей только крыльев не хватало, и поплясать она любила. Вдохновенные па поднимали розовеющую в лучах закатного солнца снежную пыль. Это был танец без музыки, порхание в такт кружению снежинок, и я никогда не видела ничего подобного — и уж не увижу. Они танцевали друг с другом, забыв про зрителя. Как в последний раз — да что там, в последний и есть.       Я смотрела с тоской и уподоблялась папе дяди Фёдора, декларировавшему, что-де, если бы был у него такой кот, как Матроскин, так он и совсем не женился бы. Будь я эльфом да будь у меня такая лошадь, не искала бы я божественного пламени, да со смертью в комплекте. Он сам был пламенем, зачем ему ещё?! Но сердиться на него не могла — скорее, сердилась на себя. С последним солнечным лучом танец иссяк, и они встали. Мне было немного неудобно смотреть — эльф упал на лошадиную шею, гладил шёрстку, что-то шептал. Лошадка тихо стояла и слушала, насторожив ушки. Постояв, они встряхнулись, как ни в чём не бывало, и эльф подъехал поближе:        — Богиня, позволь проводить тебя к костру, — и всё, ни слова больше о сказанном ранее.       Изначально, до объяснения, был у меня какой-никакой план: быстро-быстро, не давая ухаживать за собой, мешком свалиться с оленя, пусть и ушибусь, и неэлегантно покинуть сборище. Спрятаться в палатке и носа не высовывать. И избежать нежелательного развития событий. Но всё уже было сыграно и терять нечего, поэтому я просто расслабилась, не думая о завтрашнем дне. Соскользнув с лошади, Лисефиэль осторожно снял меня. Окостеневшие мышцы болели, я замёрзла — и позволяла всё: и усадить себя у костра, и помассировать ноги, вливая в них тепло.       В другое время кусок не полез бы в горло, но сейчас полез, да ещё как. Есть хотелось ужасно, и я таки сгрызла сухарь. От еды и тепла опьянение наступило довольно сильное, я чувствовала, как горят щёки. Тело перестало болеть и начало радоваться жизни. Стало повеселее, и утро было таким далёким, как будто никогда не наступит. А лучше бы и не наступало. Смотрела в магическое пламя и думала всякое, не относящееся к делу. Вот огонь этот — почти не пахнет, не потрескивает. И тепло его ласковее, чем обычное, но чувствуется в нём какая-то неправильность, непривычность для человека. Понимаю, почему случайные люди, попадавшие на эльфийские сборища, тут же начинали всё воспринимать не слишком реальным — да хотя бы из-за пламени этого. Втягиваешь носом воздух, чтобы учуять знакомый горьковатый запах, а пахнет снегом, хвоёй да мокрыми шишками. И сами высокородные… я думала, что доеду как-нибудь до Эрин Ласгалена, посмотрю в последний раз на аранена — пусть он и сердится на меня, но хоть увижу его — и легко покину жизнь тела, становящуюся в тягость. Разлагалась я здорово и понимала это. И то, что Трандуил оказался полон идей, как это отменить, и бодрости, чтобы эти идеи воплощать, меня ни разу не спрашивая, огорчало. Способствовать смерти рыжика (и кого бы то ни было!) не хотелось.       Король, конечно, вертит мною, как пожелает. «Богиня, богиня…» — и тут же с непринуждённым изяществом ставит в известную позицию, при этом невинно разводя руками, объясняя традициями-необходимостью-стечением обстоятельств… впрочем, не врёт при этом.       И вот сидит передо мной смертник, которым предполагается воспользоваться для улучшения здоровья и завтра посмотреть на его гибель. Можно и не пользоваться, но убьют его всё равно. С отвращением вспомнила Дадана Карамболо, бандита (ах, в фильме его величали «истинным патриотом-бизнесменом»)) из фильма Кустурицы «Чёрная кошка, белый кот». Он сестру замуж насильно выдавал. Дама сидела мрачная, брат же ейный счастливо отплясывал, от чистого сердца так, и довольно приговаривал, что если бы родители видели с небес, как он славно пристроил сестрицу, то радовались бы. Начал приглашать сестру потанцевать, и был крайне удивлён, что она не хочет и крысится. Но не смутился. Со щедрой снисходительностью воскликнув: «Это твоя свадьба! Ты можешь делать всё, что пожелаешь!» он утанцевал от стола.       С такой же лёгкостью Трандуил утанцевал в разведку, ага. И это, стало быть, моя свадьба. Хочу — танцую, не хочу — не танцую. Но она состоялась.       Посмотрела на Лисефиэля — глаза опущены, лицо напряжено. Сидит молча и с тех пор, как я призадумалась, не привлекает к себе внимания. Эльфы заняты, кто чем, на нас как будто и не смотрят, но я уже достаточно знала остроухих, чтобы понимать, что смотрят, да ещё как.       Встала, потопталась по снегу. Лисефиэль, кажется, не выдержал: вскинул глаза, обжёг взглядом — и тут же снова замер.        — Эру Лисефиэль, я хочу лечь. Пожалуйста, проводите меня к палатке.       Встал, медленно, как будто ему неловко было. Не прикасаясь, почтительно указал рукой направление:        — Прошу.       Палатку лично я почувствовала только ощупью: свет костра сюда не доходил. Рыхлый снег проминался под ногами. Споткнулась и чуть не упала, уцепившись за ветку. Дерево тут же беспрекословно рассталось со всем снегом, налипшим на ветки, и окатило снежным душем. За шиворотом и на груди зажгло от снега, попавшего под одежду и начавшего таять. Лисефиэль, который днём так легко и спокойно прикасался, держался отстранённо и не подхватил, когда запиналась. Его присутствие почти не ощущалось, был слышен только голос:        — Пришли, богиня, — эльф умолк и снова стал очень тихим и неподвижным.       Я молчала. Уже очень хотелось попасть в тесное тепло палатки и согреться под пуховым одеялом. Лисефиэль выдохнул, пошевелился. Я поняла, что он сейчас пожелает мне хороших снов и уйдёт, и торопливо сказала:        — Я хочу лечь с тобой, — голос дал мерзкого петуха и пропал, так что больше ничего сказать не получилось бы.       Но говорить больше и не надо было. Ощутила ищущие губы Лисефиэля, он покрывал поцелуями лицо, голову, плечи:        — Я не мог устоять… Знаю, что не рада ты и не нравится тебе это, но не мог противиться твоему зову… мне так сладко сейчас, я не верил, что это случится, — голос тоже отказывал ему, пересекался, — не печалься обо мне, за ночь с тобой стоит умереть…       Да что ж его несёт-то так? Сам же не хотел лишних слов…       Удивительным казалось, что такое древнее, сильное и страшное существо так беспомощно перед пламенем; и как невероятна моя жизнь; и что эльф действительно до последнего не верил, что я позову его (а вот владыка, зная меня, как облупленную, думаю, ни секунды не сомневался, что я захочу утешить Лисефиэля тем, чего ему хочется, раз уж всё равно вышло, что вышло).        — Пожалуйста, пойдём в палатку? Мне холодно.       Он всё не мог оторваться, целуя:        — Сейчас я лягу с тобой… Мы согреем друг друга, божественная, — его длинные пальцы интимно прикоснулись к шее сзади, под волосами.        — Этот пушок у тебя на шее, он шелковистый, как шёрстка новорожденного лисёнка, — он говорил быстро, лихорадочно, а ласкал медленно, не спеша, чуткими пальцами гладя шею и затылок, зарываясь в волосы.       Тоже потрогала его гриву, вдохнула запах — он пах мятой, тысячелистником, каким-то кошачьим теплом — и дышал уже очень часто.       Странным и чудным казалось, как он не может сладить с собой, и, несмотря на четырёхтысячелетний опыт (и талант, что уж там!), дрожит и запинается.       С низменным интересом думала про его подобранные, очень подтянутые бёдра — весь день старалась на них не смотреть и не могла удержаться, не мазнуть иногда взглядом, чтобы тут же его отвести. И думалась всякая дрянь: про то, что лошадей объезжать он ловок, да… и про то, каков он с женщинами.        Женщин (или только меня?) он стеснялся гораздо больше, чем лошадей. Отпуская себя (можно, уже всё можно!), с любопытством провела рукой по груди: глухой ворот, нигде не ощущается никаких застёжек, пальцы зацепились только за ремни с пряжками, идущие крест-накрест через грудь, да за низко сидящий пояс. Осторожно, смущаясь, но не желая себе в чём-то отказывать, приподняла короткую тунику и провела пальцами по бедру.        — Там, где ты трогаешь меня, всё горит, — он не делал попыток останавливать, но дышал часто и неровно. И, внезапно, почти с отчаянием:        — Если бы ты знала, как это всё для меня, как кружится голова сейчас… — и слегка подтолкнул ко входу в палатку.       Внутри было так же темно, как и в лесу. Пожалев об этом, тихо спросила:        — У тебя нет огня? — он вопросительно двинулся, кажется, не понимая. — Ты можешь сотворить светлячка?        — Ты хочешь посмотреть на меня? — его голос стал низким и каким-то беспомощным. Чувствовалось, что он на грани.       Мне не хотелось торопиться и да, хотелось посмотреть.        — Да. А ты на меня? — кто знает, может, на моё человеческое тело не очень-то ему и хочется смотреть, а нужно только пламя или что там ещё им нравится. — Я тебе нравлюсь… внешне, кроме огня, или ты бы предпочёл в темноте?       Он фыркнул, кажется, удивившись:        — Я вижу тебя, даже иголки, запутавшиеся в волосах, — он протянул руку, стряхивая, и тут же убрал, как будто боялся коснуться лишний раз, — просто трудно держаться… — и, с внезапной силой, севшим голосом: — не набрасываясь. И мне сладко будет показать себя; посмотри, богиня.       Мягкое золотистое сияние разлилось вокруг. Он стоял рядом на коленях, с раздвинутыми бёдрами. Опять мазнула по ним взглядом, стесняясь своей похоти и понимая, что он эти взгляды очень хорошо читает — и замерла, глядя, как он медленно и плавно снимает оружие и одежду.       Разделся, дерзко глянул в глаза и замер в той же позе. Спросил, с поверхностной насмешкой и каким-то затаённым опасением (ого, я не одна тут боюсь не понравиться!):        — Ну как?       Голова тоже начинала кружиться, свой голос казался чужим и хриплым:        — Ты светишься изнутри, — эта белая, как снег, кожа казалась полупрозрачной и сияющей собственным светом. Не в силах сдерживаться, выдохнула:        — Я… ты прекрасен… я никогда такого не видела, — и всё бесстыдно пялилась на стекающее по белым широким плечам золото волос, на пламенеющие соски, на то, что между ног — оно было таким оранжевым, и отсвечивало светом затухающих углей.        — Судя по удивлению, у тебя, прекрасная, не было никого из клана рыжих? А своего сияния ты не замечаешь, да? Позволь… я тоже хочу увидеть тебя голой.       Кивнула, и он осторожно придвинулся. Давая себя раздевать, нежно гладила его плечи и скользила пальцами к низу живота. Лисефиэль коротко охнул, руки ощутимо затряслись, когда я потрогала там, но никак не окоротил, и я медленно ощупывала и гладила. Мужской орган был очень горячий и шелковистый, с тяжёлой мошонкой, легко заполнившей ладонь. Тихо порадовалась, что он не огромный и не выглядит травмоопасным.       Лисефиэль дышал очень часто; облизывал губы, морщил нос, прикрывал глаза от явного удовольствия; от понимания того, что сейчас ему хорошо, внизу живота разливался жидкий огонь.        — Прекрасная, я не могу больше, — он просяще толкнулся в руку и провёл пальцем у меня между ног — и выгнулся, замер, выдыхая сквозь стиснутые зубы:        — Там огонь и влажно… ты хочешь, — мне показалось, что он близок к тому, чтобы упасть, но стальные мышцы ног удерживали его на коленях.       Он вдруг придвинулся ближе, заглянул в глаза — там была болотная, зелёная хмарь и безумие, но он ещё не совсем утонул, находя в себе силы спрашивать хотя бы взглядом. Всё поняла и немного развела колени — и он тут же ворвался, скалясь и закатывая глаза, с силой вбиваясь так глубоко, что его член едва не сгибался внутри. Этого оказалось достаточно, и от нескольких толчков мир закружился и запульсировал. Лисефиэль зажал мне рот поцелуем, резкими движениями бёдер сбивая с волны, и удовольствие нахлынуло с новой силой. Я уже не понимала, где нахожусь, только плакала и задыхалась от этих волн снова и снова.       Наконец, он отстранился, дрожа. По бёдрам стекало его семя, и я не знала, чем вытереться. Он молча дал свою рубашку; подождал, пока вытрусь и притянул под одеяло.       Чувствовалось, что ему хорошо, и что плывёт он здорово, а меня всё никак не оставляла мысль, что завтра я увижу его смерть. Пальцы на руках и ногах были холодными, хотелось плакать, но, прислушиваясь к себе, поняла, что прав был владыка — жизнь не стала лучше, но стала отчётливей и ярче. Полностью исчезла холодная отстранённость от тела и мира, ставшая привычной в последнее время.       Не хотела показывать печаль эльфу и обняла его, шепча, как он согрел меня, какой он прекрасный и как я желаю его. Этого хватило, чтобы он взметнулся, гортанно прорычал, как сладко терять себя рядом со мной, и я ощутила, как его колено раздвигает ноги, а руки подхватывают под зад, раскладывая поудобнее.       И да, за четыре тысячи лет этот эльф кое-чему научился. После первого торопливого соития, во время которого я хоть что-то соображала, голова не включалась до позднего утра — разве что, когда светать начало, я попыталась прийти в себя и хотя бы собрать слова в какую-то фразу, но получалось только стонать, стискивая зубы. Он понимающе шепнул:        — Нет-нет, ещё рано… не переживай, нас не побеспокоят.       Оргазмы накрывали неожиданно, наслаивались друг на друга. Я обычно предпочитала процесс, а не его завершение, и зачастую хотела продолжать подольше, а иногда бывало просто трудно кончить от чрезмерного возбуждения — сейчас же это случалось легко, и я раз за разом сжимала его в себе. Потеряла всякий контроль над языком. Помню, смотрела комедию. Там в суде слушали аудиозапись, в которой дама кричала, что ей очень хорошо. Запись была доказательством измены, и адвокат, прослушав часть, поспешил спросить — а с чего суд решил, что дама не во время супружеского секса стонет? И тут же привял: дама как раз закричала, что муж так не умеет. Мне казалось, что в жизни такой вульгарности быть не может, и уж тем более на себя это не примеряла.       Зря зарекалась. Я от чистого сердца, веря сама себе, рассказала, что мне никогда ни с кем не было так хорошо, что ни один мужчина не сравнится с ним, и что у него идеальный член, у эльфа должен быть именно такой; идеального размера, очень красивый, сладкий, что я его не боюсь и что с ума схожу, когда он внутри.       Плохо, что я всё запомнила, и этот момент тоже. Поэтому, когда поздним утром мы таки встали, я понимала причину легчайшей издевательской самодовольной улыбочки на лице Лисефиэля. Костёр на поляне ещё горел, нас ждал и травник, и сухари. Я набросилась на еду, стесняясь собственной жадности. Эльф был сдержан, от еды отказался и принял только коряной стаканчик с горячим питьём, но и пил мало. Смотрел с нежностью — и молчал.        Я пила второй стакан и не знала, что делать дальше, когда на поляну выехал Трандуил со свитой. Окружающие подскочили, начали кланяться. Я тоже встала. В присутствии владыки как-то плохо сиделось. Он милостиво покивал тем и этим царственной своей головой. Ему бодро поднесли стакан и сухарик. Сухарик он отверг, из стакана задумчиво, не торопясь, прихлёбывал. Глядел на меня. Очень так внимательно глядел. Я молча смотрела в ответ, видя, что глаза его становятся всё более восхищёнными, сияющими, кошачьими. Он помолчал, счастливо вздыхая, и, перенеся внимание на Лисефиэля, выдал длинную, исполненную восхищения тираду на квенья. Что-то о том, что такой красоты он не видал никогда; только тоньше, умнее и душевнее. Лисефиэль почтительно поклонился, убрав с лица сомнительную улыбочку.       Я, когда поняла, что оба не стали есть и много пить, чтобы не отяжелять себя перед поединком, было совсем отчаялась, но тут воспряла духом. Может, обойдётся? Он же сам ему приказал, а меня почти лишил выбора! Это же казнь, а не поединок…       Владыка откровенно так любовался на меня и молчал. Весь в льдисто-голубом, на фоне сияющего от солнца снега, холодный и неподвижный, как снежная королева, и такой же невыносимо прекрасный.       Повздыхал и снова заговорил на квенья — насколько я поняла, эру Лисефиэля осыпали благами, специфическими эльфийскими. Было сказано, что дочь его возглавит хоровод на весеннем балу, и что для сына король сам высватает какую-то там слишком родовитую эллет, которую раньше не отдавали. И что-то ещё, я не слишком хорошо поняла. Но обрадовалась, что всё не так ужасно, как я думала. Мне полегчало от такого вот… э… лекарства. Король доволен и не гневается вовсе. Всё как-нибудь утрясётся. Испытала прилив жавороночного веселья от облегчения и заозиралась, ища глазами своего оленя, мня, что мы сейчас выедем. Оленя не увидела, а увидела, как на другом конце поляны что-то делает Рутрир. Приехав, он очень мрачно на нас глянул и исчез, а я об этом и не думала, напряжённо ожидая встречи короля с Лисефиэлем.       Шаман ворожил, и от мановения его посоха снег моментально растекался, оголяя рыжеватую лесную землю, на которой тут же проклёвывались и распускались ярко-жёлтые цветочки. Сверху уже празднично толклись мухи и бабочки.       Сердце гулко застучало в ушах и стоять стало трудно. Захотелось присесть, но я и двинуться не могла, глядя, как Лисефиэль достаёт какой-то деревянный свисток. Он свистнул, но звука не было. Ну, или это был звук не для человеческих ушей, потому что тут же прибежала рыжая лошадка Лисефиэля. Он погладил её, дал корочку и подвёл к стоящему неподалёку эльфу:        — Салмаах твоя, Норлинрэль, — тот в глубоком молчании очень почтительно принял повод и поклонился.       Лисефиэль повернулся к королю — тот, тоже кланяясь, указал на весёлую жёлтенькую полянку и мягким, исполненным глубочайшего уважения голосом произнёс:        — Прошу, эру Лисефиэль.