в душе наивного олега весной подснежники цветут оттаяли говно и трупы в душе цыничного петра © Natan
Чувствовала я себя малость нетрезвой, смущённой — и повеселевшей. Дождь шёл, но Ланэйр, высказавшись в том смысле, что терять нам уже нечего, двинулся дальше по песчаной косе вдоль речки. Шла следом, скрипя мокрым песком и думая, каким чудесным воспоминанием обзавелась, и что надо разместить его в самолучшем уголке памяти. И иногда обсасывать, как конфету — и уже обсасывала, стесняясь сама себя, но вспоминая, как он раздевался — и как медленно развёл ноги, а я, прежде чем, так сказать, слиться, всё равно увидела… красивое. Замечталась и удивилась, когда он резко остановился и поднял руку. Тоже остановилась, молча, ничего не спрашивая. Всё-таки некоторые вещи, вроде азбуки жестов, он в меня вбил намертво. Дождь шуршал, и я, кроме этого, ничего не слышала — но Ланэйр слышал. Смазанное от быстроты движение, калейдоскоп взбесившихся красок в глазах — и вот я уже смотрю с вершины сыроежки, потирая рёбра, за которые он жестковато прихватил, и недовольно думая, сколько пыльцы невинности он с меня сейчас стряс — а главное, безо всякого удовольствия. Горестно пыхтела, но молчала, ожидая. Вогнутая шляпка сыроежки была мокрая и скользкая, и я чуть не съехала в стоящую в центре лужу, в которой уже мокли нападавшие со склонов иголки, дохлые муравьи, птичьи какашки и пёрышки — и две еловых шишки. Я была мокрая, конечно, но попасть в эту лужу всё равно не хотелось: подразмокшие, белые с серой продресью загогулинки птичьих хохоряшек разглядеть удалось хорошо. Однако шляпка, сволочь, была скользкая-прескользкая. Осторожно, цепляясь пальцами за крошливый сыроежечный край, присела, а потом и прилегла. Надёжней будет. Вопросительно скосилась на Ланэйра, припавшего рядом на одно колено в картинно-красивой, полной внутреннего напряжения позе эльфийского разведчика — и ведь не скользко ему, как будто в другой вселенной существует! — он поймал взгляд и я услышала тихое, нарочито спокойное: — Идут. Не эльфы, — и посмотрев на меня, — не переживай, здесь безопасно. И, помолчав и помявшись: — Просто никого не хочу видеть, кроме тебя. И чтобы тебя не видели. То, что есть, только моё. Я поразмышляла над этой сентенцией, не желая при этом ничего уточнять; он ещё помолчал и послушал. Острое ухо насторожилось, верхушечка дёрнулась, и Ланэйр выдал: — Гномы, штук десять. На пони, — и лёг рядом, устраиваясь поудобнее: — Торговый караван, скорее всего. Давай подождём, пока пройдут почтенные купцы. И им, и нам хорошо — не надо терять время на приветствия и поклоны, превозносить величие рода и великолепие бороды… пусть этим во дворце занимаются. Данную позицию я разделяла полностью и притихла, глядя на рябящую от дождя реку. Караван всё не показывался — впрочем, кто его знает, с какого расстояния такими ушами, как у Ланэйра, слышать можно; но и скучно не было: дождь помаленьку стихал, над блестящими грибными шляпками и чернеющими по склонам каньона мокрыми ёлками появилась радуга. Воздух был такой, что уж только дышать счастьем ощущалось. Отвлеклась и не заметила гномов, вздрогнула только от короткого ржания чуть ли не под нашим грибом. — Точно, купцы. Издалека, с Мглистых гор… — Ланэйр шептал над самым ухом, и дыхание его шевелило подсыхающие волосы, — вон, впереди идёт сам Наугладур Длиннобород. Ты смотри, какую он себе сетку на бороду нацепил, умора! Гном, идущий впереди, как раз отвернулся, и я еле слышно вздохнула, досадуя: — Не разглядела… — интересно было, что там такого, что обычно сдержанный Ланэйр развеселился. Пока я близоруко вглядывалась в надежде, что гном повернётся, мимо меня просвистела, обрызгав немного, шишка — та самая, из лужи в центре шляпки, и с влажным шлепком шмякнулась Длиннобороду аккурат в прикрытый шлемом затылок. Светлый семитысячелетний эльфийский герцог только что исподтишка метнул раскисшей шишкой в почтенного гнома. — Смотри, смотри… да не на меня! — я, закрыв открытый от изумления рот, оторопело перевела взгляд на ругающегося Длинноборода, — да не высовывайся ты так, они ж, если узнают, убить попытаются! Оскорбление, скажут, совсем шуток не понимают, барсуки подгорные! — Он хихикал, как мальчишка, и я с насмешкой глянула уже на Ланэйра. Рыжая борода и правда была прикрыта подобием собачьего нагрудника для медалей, и этими самыми медалями была увешана. Гремучая простыня свешивалась ниже колена. Ланэйр лихорадочно зашептал в ухо: — Да видишь, прекрасная, Наугладур для гнома очень талантлив и обладает всеми отличными, с точки зрения гномов, качествами: жадный, упёртый… и при этом выдающийся торгаш и хороший воин. Но есть недостаток, очень крупный — ему ковка не даётся. А у гномов самое злое ругательство: «Не откуёшь и ложки!» Когда я в последний раз послом в Мглистых горах был, Наугладур всеми силами старался научиться, — Ланэйр помолчал, кажется, от полноты чувств, — и научился, на свою голову. Видишь эти блямбы? Так на каждой отковано какое-нибудь событие из истории его рода, и он всю историю в эту бандуру впихнул. — Какой молодец! — вздохнула с восхищением. Ланэйр, похоже, обеспокоился: — Он тебе нравится? — и как-то вдруг побелел губами. Удивилась. Осторожно, подбирая слова, спросила: — В каком смысле? Ланэйр поглядел внимательно, что-то как будто понял и смущённо замял тему. Гномы как-то очень легко восприняли внезапную шишку, не напряглись и не оглядывались, но я слегка беспокоилась и спросила: — Они нас точно не видели? — кто их знает, чем оно всё кончится! — Нет. Не горазды подгорные коротышки голову задирать, шеи короткие, как у свиней их, и подслеповатые они на ярком свету, а на нас им сейчас против солнца смотреть нужно… — и, говоря это, ещё одну шишку метнул! Глянув на меня, почти виновато пояснил: — Где одна, там и две… что ей тут зря лежать! Я поражённо молчала, а вновь обернувшийся Наугладур что-то проскрежетал на неизвестном языке. Гномы дружно захохотали. — Говорит, богиня, — внимательно слушавший Ланэйр тут же перевёл, — что житья от местных белок нет, но удивляться не приходится: чего ещё ждать в дурацких лесах безбородых эльфийских недоносков, которые сами, как белки, по деревьям скачут, вместо того, чтобы ходить, как подобает приличным воинам! Наугладур ещё что-то говорил, но эльф только плечами пожал: — Непереводимая игра слов. Ничего приличного. Глаза у него были весёлые, сам он вполне расслаблен, и я слегка удивилась, зная, что эльфы почище гномов чувствительны к оскорблениям: — Они же торговцы, на чужой территории — неужто не опасаются, что хозяева могут услышать? Ланэйр был хладнокровен: — Так он на кхуздуле говорит, это язык тайный. Его мало кто знает. Гномы верят, что вообще никто, кроме них. Если б он это на всеобщем сказал… А так — шутки для своих. Заинтересовалась: — А ты его откуда знаешь? Эльфийский герцог обомлел и разъяснил, что он в посольстве не просто штаны протирал, а работу работал, и эффективно. Стало быть, кхуздул втихаря выучил, а то как бы он был без него? После того, как он предотвратил военный конфликт, невыгодный Лотлориэну и переупрямил тамошнего гнумского короля насчёт торговых пошлин, довольный владыка Элронд, сказав, что, раз Ланэйр способен с твердолобым гномом договориться, так и с лихолесским королём общий язык найдёт, отправил его в Лихолесье. Элронд был прав. В том смысле, что Трандуил оказался упрямее гнома, и они друг другу немало кровушки попили за время дипломатической деятельности Ланэйра. Гном всё что-то говорил, и Ланэйр, снова перевёл: — Говорит, что по сравнению со стадом белок, обстрелявшим их ранее, эта хотя бы одна, и подбадривает спутников: говорит, придём скоро. Отдохнём, говорит. В поганых эльфьих недобанях помоемся, мерзкой травы пожуём. Музыка, говорит, дрянь у нас, и по ночам мы скачем, как дураки, да зато, потерпев, надеется он хорошо расторговаться и отправиться домой с прибылью — за изумруды и за мифрил, говорит, эльфийские дрыщи платят хорошо, — ему смешно было, и лукавая ямочка играла на щеке. И как-то подозрительно он оглядывался. Я тоже порыскала окрест глазами и облегчённо выдохнула, не увидев больше шишек. Ланэйр, кажись, этим был не так доволен. Вздохнул: — Ладно, пусть идут, куда шли. И мы пойдём. Подхватил на руки и поскакал по сыроежкам, как белочка.***
Отскакав подальше, спустился и позволил идти своими ногами. Был очень весел, травил анекдоты про гномов. Весьма шовинистические. Я неприлично хохотала, считая, что раз вся эта нетолерантность на синдарине, а не на всеобщем рассказывается, так значит это шутки для внутреннего эльфийского употребления. Небось на всеобщем Ланэйр с постной рожей тем же гномам действительно про величие их рода и великолепие бороды затирал бы. Где-то через час пути с прибрежных сыроежек посыпались эльфы в зелёных неприметных одеждах. Они так тихо и естественно появились, что даже не вздрогнула. Молча смотрела с умеренным любопытством. Скосилась на Ланэйра — только что живое и весёлое лицо его поражало специфическим, спесивым таким эльфийским холодом. Они молчали, не двигаясь. Я не очень понимала ситуацию. Ланэйр, досадливо вздохнув, спросил: — Где эру Риэллос? Один из эльфов тут же заговорил, выразившись в том смысле, что у эру Риэллоса образовались срочные дела и он их отпустил по домам. — И что ж вы… не по домам? — Ланэйр говорил очень мягко и вкрадчиво, но у него только что яд с клыков не капал. Эльфы молчали, и я вдруг поняла, что они очень молоды. Раньше, чем Ланэйр буркнул: — Блодьювидд, это воины, не достигшие совершеннолетия. Пользоваться детскими именами они уже не могут, а на взрослые права не имеют, поэтому представить тебе этих маминых жуков, — в голосе слышалась легчайшая издёвка, — я не могу. Даже если бы захотел. А я не хочу. Они не должны показываться тебе на глаза. У них нет гражданских прав, в том числе и права вызова на поединок, и что они здесь делают, я не понимаю, — хотя, как мне показалось, всё он понимает. Тот эльф, что заговорил первым, шагнул вперёд, хотел что-то сказать и смешался. Протянул то, что до этого прятал за спиной — это был венок из пронзительно синих горечавок. Про невозможность вызова на поединок я услышала и поняла, поэтому спокойно приняла, надела и улыбнулась. И мне тут же поднесли, сложив к ногам: сотовый мёд, завёрнутый в какие-то лопухи, орешки в лиственном кульке, ещё другие орешки, букет лотосов, бриллиантовую нить и драгоценную булавку с навершием в виде экзотической розовой бабочки. Семь подарков, по числу… гм… дарящих. Немножко недоумевая, поблагодарила. Ланэйр стоял за спиной молча, но я отлично чувствовала его холодный гнев. Они смотрели молча, и, я так поняла, хотели уйти, но всё-таки, поколебавшись, тот, что говорил и подарил венок, заговорил снова: — Богиня, этим летом, на третий день после солнцестояния, будет инициация воинов дома Бабочки. После неё мы станем полноправными воинами и мужчинами, — переглотнул, кажется, от волнения, но продолжил, — приходи, посмотри на нас. На меня, — и посмотрел с такой надеждой, что страшно стало. У него было интересное лицо: тонкое, умное, и, я бы сказала, злокозненное. Как у подающего большие надежды злодея — но юного совсем, и я счастливо засмеялась, подумав, что вот и Ллионтуил, может, похож будет лет через четыреста — и я, может, доживу и посмотрю на него, почти взрослого, но такого маленького всё равно. Да, им было почти по четыреста лет, но я, пообживясь у эльфов, видела четырёхсотлетних мальчишками, и нежность испытывала исключительно материнскую. Они исчезли так же тихо и быстро, как появились. Я раздумчиво постояла над подарунками и спросила у Ланэйра, что с ними делать. Он неохотно сообщил, что оставить или выбросить — неуважение. Хоть и стоило бы, мальчишки дерзки не по чину. Вздохнув, приладила на себя украшения, взяла букет. Мёд Ланэйр завернул в ткань, в которую раньше грибы паковал, и спрятал за пазуху — и как будто его и не было, орехи же бестрепетно ссыпал в мешочек и тут же начал плеваться скорлупой, сообщив, что юные дураки расстарались, насобирали лучших, каких и у короля на столе не бывает, но что, пожалуй, надо указать эру Риэллосу, что его подопечные краёв не видят совершенно и что-то надо с этим делать. Восхищённо разглядывая белые лепестки и роскошные, пылящие золотом серединки лотосов, рассеянно спросила: — А что происходит во время инициации? Состязания какие-нибудь воинские? — меня интересовала этнография. Ланэйр же почему-то подавился орехом и поражённо так задышал. Я непонимающе глянула, и он, справившись, совсем уж невпопад ответил вопросом на вопрос: — Богиня! Ты же не пойдёшь туда? — неверяще так. И добавил, с ужасом и с укоризной: — Это же дети! — голос его дрогнул: — Прекрасная, если ты хочешь поединка, то эру Глорфиндель — вот достойный соперник для меня! — и посмотрел умоляюще. Хотела оскорбиться, но смогла только захохотать. Ланэйр смотрел огорчённо, сделав брови домиком, и я бы успокоилась и утешила его, но тут до меня дошло, что за стадо белок успело обстрелять почтенных гномов до того, как этим занялся великолепный эльфийский герцог, и остановиться стало ну совершенно невозможно, и даже смех олимпийских богов, клянусь, не достигал такой беззаботности и счастья.