***
Речка, разлившаяся на выходе из каньона и слегка поспокойневшая, была черна и подёрнута ледком, на который сверху уже выпала вечерняя пороша. У берега лёд был тоненький, как стекло, свежеустановившийся, и подрагивал от плескающейся под ним воды. Эльф смотрел на меня и было видно, что ждал: сейчас я образумлюсь и захочу вернуться в сероводородный котелок. Горестно вздохнула и начала раздеваться. Входить, ломая ледяную кромку, было невыносимо холодно, но это даже как-то гармонировало с раздраем на душе… и с моим горем. Отвернувшись, чтобы Леголас не видел слёз, отмывала кровь Ланэйра, стягивавшую и жгущую лицо, засохшую в волосах, запекшуюся под ногтями — и безнадёжные рыдания снова перехлестнули горло удавкой. Понимание, что иной исход был бы ещё хуже, никак не мешало оплакивать ушедшего. Об иных исходах думать не хотелось, а тот, что случился, делал жизнь горькой. Предзимняя вода обжигала тело; казалось, что у меня нет сердца, оно ухнуло в страшную чёрную пустоту, но тут было лучше, чем в тёплом вонючем пруду. Начала вспоминать, как цеплялась за землю и за траву, в которую ушло его тело, как кто-то пытался оттащить, а потом вдруг чужие руки отпустили и знакомый и вместе с тем чужой и страшный голос на квенья спросил, есть ли ещё желающие умереть — и тут же грохнуло, земля затряслась и пахнуло озоном. Похоже, со следующими противниками Трандуил церемониться не собирался. Помню молчание и наступившую ватную черноту. Надеюсь, он там больше никого не убил. Впрочем, что мешает узнать? И, плеснув водой на лицо, повернулась: — Там больше никто не умер? — и осеклась, думая, что непонятно, наверное, говорю. Леголас понял: — Нет, Блодьювидд. И тебя отец усыпил, а надо же, чтобы ты смотрела… он просто забрал тебя. Владыка Элронд было видно, что думал, не напасть ли — но против небесного огня они бы не устояли, и он отпустил. — И, с беспокойством: — Вылезай, у тебя губы синие. Не чувствуя тела, вышла. Посмотрела в сторону платья, оставленного на кусте и не увидела его. — Оно в крови, Блодьювидд, не надевай его больше. Всхлипнула, севшим голосом выдавила: — Кровь всё равно на мне, — и поразилась его бесцветности. Как они умеют смотреть с достойной скорбью и с сочувствием! Подошёл, завернул в одеяло (запасся ведь, я так вовсе не подумала!), подхватил на руки: — Ты очень правильно мылась в текущей воде, она уносит кровь и печаль. Не надевай старую одежду, не думай о боли, — закрыв глаза, потеряв контроль над телом, позволяла нести себя, и становилось странно хорошо от его голоса и от близости. — Отец говорит, ты не умираешь от горя, но я не знаю… надеюсь, вода исцелит тебя. Не уходи от нас, в этом мире у тебя есть дитя, есть те, кому твой уход принесёт невыносимую боль… — и, после мучительной паузы, отчаянно: — Я люблю тебя. Останься, желанная. Чувствовалось, что говорит искренне, то, что думает, не было никакой грязи в этом «желанная», только чистота и тоска. И любовь. Он ещё говорил, но звуки тонули, я как будто проваливалась в перины. Стало тепло и глухо, как в зимний день под пуховым одеялом, когда никуда не надо идти, а надо только пить малиновый чай да смотреть из уютной норки на метель за окном. Разбудили меня в темноте, к ужину. В мою честь, оказывается, сварено было что-то очень духоподъёмное самим эру Глоренлином, сидевшим у костра и помешивавшем палочкой в котелке. И вот совершенно шаман у меня не ассоциировался с едой. Казалось, что уж этот-то способен только на духоподъёмность, и я опасливо скосилась на булькающее варево, подозревая в нём аналог радужного сета — но нет, может, шаман и вбухал туда кучу пользительных заклятий, но на вкус это был кулеш из кукурузной муки с сыром. Спросонья есть не хотелось, но попробовала и тут же вспомнила, что два дня не ела. Хотелось поговорить с эру Глоренлином и с остальными, но сон давил как будто огромной подушкой, слово сказать было лень и глаза закрывались. Поела и еле до палатки обратно доползла.***
Утром из палатки вытряхнули рано, до свету, но чувствовала я себя очень хорошо. Легко, спокойно, всё тело радовалось жизни. По сравнению со вчерашним пробуждением — земля и небо. По тому, как переглянулись присутствовавшие Трандуил и Глоренлин, поняла, что да, в кулеш вчера заклятий насыпали больше, чем сыру. Только спустя несколько минут вспомнила, что такое плохое в жизни случилось — а и то, вспомнив, чувствовала, что тело осталось радостным. Странненький был диссонанс. Ехала на своём белом олешке. Трандуил пояснил, что лучше так — в предгорьях Карадраса могут быть дикие орки, ему нужны свободные руки, а из Великих шаманов у нас только Глоренлин, так его самого охранять нужно — на болотах он ухитрился никого не убить и не нарушил обеты, так уж сейчас ему и подавно стоит поберечься. Что Глоренлин бережётся, я поняла, когда он во время сборов ушёл в сопровождении шестерых воинов, а я сдуру спросила, куда это он и почему не верхом. Трандуил не замедлил с ответом, сообщив, что туда, куда пошёл эру Глоренлин, даже великие владыки пешком ходят, а охрана ему нужна, чтобы, если вдруг нападение, шаману не пришлось бы нарушать обет и убивать. Раз уж он на болоте ухитрился его не нарушить, здесь и подавно рисковать не стоит. Скисла, подумав, что и я небось так же хожу, просто за мной не так явно приглядывают. Из деликатности. — В ближайших окрестностях орков нет — а всё же, всякое бывает. Риск ни к чему, — король с утра, кажется, был в хорошем настроении, раз изрекал очевидные такие сентенции. — Ты тоже в хорошем настроении, valie, и это тоже очевидность, — он мурлыкнул, и я вспомнила, что да, думать лучше повежливее. — Ты вежлива. И прекрасна. И сияешь. Нет, про твоего ребёнка и Ганконера я не хочу говорить, пока мы не в Эрин Ласгалене. Потом, — и подбородком двинул, указывая, чтобы оленя подвели. Тот какое-то время косился, похоже, думая, нет ли у меня амбиции запрыгнуть на него. Он был значительно выше лошади, а я человек неамбициозный, и спустя несколько секунд животное неохотно опустилось, примяв снег. Сжав пушистые бока коленями, вздохнула — хоть рыжика мне выторговать у судьбы удалось. Сердце снова сжало болью, к горлу подступили рыдания — чего бы я только не отдала, чтобы… Король, идущий к своему оленю, буркнул, не оборачиваясь, сквозь зубы: — Ничего. Ты не могла ничего. Он хотел быть единственным. И когда тронулись, догнал и вкрадчиво сообщил: — А тебе, как я подозреваю, это противопоказано… но посмотрим, — и, дав своему оленю шенкелей, вырвался вперёд, где уже ехал принц, и заговорил тихо с ним, а я осталась в центре кавалькады.