Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами… Н. В. Гоголь, Ночь перед Рождеством
Проснулась ровно в том же положении: почти у носа каблук модный, повыше стилос скрипит. М-да, постелил, как собачке… не понимает. Впрочем, удобно, мягко, чего ж ещё. Но Трандуил бы понял, а этот нет. А если подумать, так разница в масштабе личностей между нами такая и есть, и только его слабость ко мне выравнивает нас, насколько можно человека с лесным колдуном выровнять. Стилос перестал скрипеть, каблук исчез. Приподнялась — шаман уже стоял у сучьев, отгораживающих кабинет от провала библиотеки. Кажется, ему не понравились мои мысли, и я быстренько, стараясь замять, спросила первое, что пришло в голову спросонья: — Почему здесь всегда темно? Он опёрся задом о дерево, раскинул руки по перилам, одну ногу вперёд другой закинул, и, вдумчиво поизучав носок сапога, ответил неторопливо: — Здесь нет окон, божественная, — и, быстро, по-моему, запереживав, что я не оценю шутку, — некоторым книгам, живущим здесь, свет солнца вреден. С пониманием посмотрела вниз и на лестницу колдовскими знаками изрисованную: — Может, некоторые ещё и кусаются? Шутила, но ответил вполне серьёзно: — Всё, что могло навредить тебе, было из королевской библиотеки перенесено сюда. Тогда никто и предположить не мог, что мы встретимся, что ты посмотришь на меня… Но мы встретились, и ты посмотрела, — и, с улыбочкой: — Не ходи по этой лестнице вниз. Что ж, я не из тех людей, что в фильмах ужасов с бодрым «Там так страшно, пойдём посмотрим» спускаются в подвал. Я б подозрительный подвал к чорту заколотила и вовсе оттуда уехала. С укором посмотрела: Глоренлину всё-таки нравилось меня пугать. Понятно, что и я вниз не пойду, и наверх по этой лестнице ничто не взлезет. Это не считая того, что сам шаман надо мной трясётся и ни на шаг не отходит. И король бы, если б уверен не был, не отпустил бы. Но пугать нравится. Он только вздохнул: — Хочу, чтобы ты чувства испытывала. Сильные. Но после стрелы в сердце ты перестала пугаться, как раньше. Ещё и жалуется, сцобака, ты посмотри. А пугаться, как раньше, и правда перестала. Ко всему привыкает человек, к чудесам и ужасам тоже. Но этот тип — я верила, что при некоторой настойчивости он может освежить мою чувствительность, чего не хотелось. «Как-то он детишек с даром учить будет, он же их до икоты запугает в педагогических целях? Вот любопытно, он со всеми женщинами таков был?» — думала, а сама в лицо смотрела. На мысли о женщинах оно стало очень замкнутым, и я поняла, что он никогда и ничего не расскажет. Досадливо дрогнул: — Да не до них мне было, богиня. Во всяком случае, после первого тысячелетия. Магия звала, и целибат был тяжел, но и воздаяние за жертву было велико. Но до того — не скажу, что пользовался успехом. Эллет ищут любовь, страсть или хотя бы искусство, а я… увлекался иными искусствами. И поверь, никто тут не мечтал сбить меня с пути воздержания. Пристыжённо опустила глаза. Мне тихохонько об этом думалось с тех пор, как увидела, что уж себе-то врать. Эллет и правда то ли балованы чище меня, то ли приоритеты совсем иные. — Что-то не рвёшься ты меня растлять, божественная, — он подшучивал, легко и беззлобно, — на шее не виснешь, бонбоньерки не даришь. Уверен, если бы я пытался тебя увлечь и разогреть нарочитым сопротивлением, то преуспел бы только в последнем. Вспыхнула, поняв, о чём он. Ну да, когда в чужой голове копаешься, много что увидеть можно. Невеликая, поди, радость. — Ну как сказать, — сквозь зубы, завистливо. Он как-то затуманился, и до меня дошло, что Глоренлин, конечно, отшельничал, но он не слеп, не глух и мысли читает, и сравнивает себя с прочими: с владыкой, который как раз любовными искусствами не пренебрегал, и с Лисефиэлем, который и вовсе, скажем так, профессионал. Неудивительно, что хочет воздействовать не поцелуями, на них особо не рассчитывая. Алиен среди алиенов, и ухаживает-то как чудовище. Вспомнилось, что коллеги Майю Плисецкую с недоумением спрашивали, как она могла выйти замуж за композитора Щедрина, ведь разве можно спать с человеком, у которого в голове только музыка? На что Плисецкая буркнула, что очень даже можно. С музыкой, то есть с магией в голове у консорта моего всё хорошо, тут сомнений не было. А всё остальное… Вот одежду взять — сапоги новые модные, штаны при этом крепко ношеные, рубашка с разодранным воротом (почти всегда разодранным, где он их рвёт?), ещё и травинкой зашнурована. И при этом магическая ювелирка в товарных количествах на пальцах, на запястьях, на шее, на поясе. Некрасивый для эльфа и приятно похожий на человека живостью лица, и тайное внутреннее пламя, делающее его таким живым — ну сказочное же существо. Богиня урвала себе лучшее. — Я рад, что богиня так считает, — похоже, рад, но скрыл под показным недовольством. И, с уже откровенной печалью: — Тебе не нравятся мои подарки. Они ужасны? Я… так люблю и не знаю, как иначе… Откровенно (всё равно в голове подсмотрит) ответила: — Они ужасные. Но лестные. И твой подарок, Нурарихён, мне жизнь спас. — А твой мне вернул её радость, — и, на удивлённый взгляд: — Я бы постарался не умереть. Но жизнь была горечью и гнилью. А, ну да. Это он про то, что консортом стал. Он вдруг оказался близко, подал руку. Подумала, что и вправду нечего лежать, раз проснулась, к тому же хочется сходить туда и сюда, сполоснуться… дала себя вытащить из тёплого кокона одеяла. И тут же оказалась прижатой животом к перилам, а он шептал, уже нагибая: — Не могу больше. Я был нежен и сдержан в первый раз, но это было трудно. Я всего лишь мужчина, — прижал сильнее, грубо закинул подол рубашки почти на голову, и тут же вошёл одним пальцем, осторожно, но глубоко, и замер, чуть ли не обречённо: — Готова. Тугая, но выдержишь. Прости, — и толкнулся. С толчка войти не получилось, но он не остановился, мелкими частыми ударами загоняя себя внутрь. Удерживал сильно. Я не сопротивлялась, но он, кажется, поплыл и не понимал: — Я консорт, я хочу этого, — вошёл и выгнулся, задрожал, схватился за перила, те жалобно скрипнули. Тихо напряжённо сказал, как будто сам себя уговаривал: — Нет, не сразу… надо немного переждать, — а дышал уже часто и неровно, но справился. Зашептал, наклонившись к уху: — Я мечтал насытиться крепкими толчками, не жалея, — начал двигаться, немного неловко из-за тесноты и зажатости, но вдруг стал мокрым и заскользил легко. Сначала было подумала, что он всё-таки кончил, но нет, просто намок от возбуждения. Беспомощно застонал, участился — мне показалось, он сейчас сорвётся, но снова выдержал и вошёл наконец в ритм. Монотонные сильные удары, от которых жалко скрипело дерево перил, заставляли терять дыхание. Отстранённо думалось, что деревяшки не выдержат, и мы полетим вниз. Перила и правда рассыпались, но он как-то удержался и удержал меня, и мы какое-то время балансировали над темнотой провала чёрт-те куда. — Ты так сладко боишься, — толкнул грудью на стол, и, не обращая внимания на злое рычание, продолжил двигаться, — и злишься. Остановился, почти вышел и задумчиво так спросил: — А ведь для твоего удовольствия много не надо, достаточно было бы и большого пальца, да? — несколько ритмичных, небыстрых и неглубоких толчков, и мне и правда хватило, он просто нашёл нужную точку. Захорошело — и злило, что он и в такой момент сохранил насмешливость. Сам меня боится, а форс держит. Нежной паузой и расслабленностью тела он воспользовался, чтобы вогнать наконец на всю длину, а там было длинно. Стол, вроде бы мощный, тоже начал поскрипывать и жаловаться на жизнь, и я поняла, что слова про нежность и сдержанность в первый раз пустыми не были. Нет, я была очень даже небезучастна, но побаивалась, что мы со столом можем не выдержать такого напора. Да как же шаман воздержание это своё выносил? Хотя, может, как раз поэтому и сорвало крышечку-то… Он останавливался иногда, выходил почти — так, чтобы упираться туда, куда нужно, и я снова кончала за три секунды, а он врывался и продолжал, и становился всё горячее. Попросила пощады, но он попросил её в ответ — ведь я так долго была дождём для него, так пусть побуду солнцем. В голосе была такая мольба и надежда, что охота сопротивляться пропала. И пощады он не дал. Я как-то видела, как жеребец, кроющий кобылу, пританцовывает на задних ногах, переминаясь с одной на другую, и вспомнила это, когда мой любовник затанцевал жеребцом, стремясь войти ещё глубже, сжал бёдра, не давая отодвинуться — и упал сверху обессиленный. Мы, наверное, довольно долго лежали на столе; по-моему, мы даже вздремнули в таком положении, и было дивно хорошо, время как будто остановилось. Я очнулась первая, двинулась, и стол скрипнул и покачнулся. По ногам текло. Щека, которую я задела плечом, показалась мне шелковистой, как никогда. Глоренлин вздохнул, приходя в себя, и слегка прикусил за шею сзади. По телу разливалась счастливая истома, и, похоже, я это испытание выдержала гораздо лучше, чем стол. Всё-таки непонятно, как этот жеребец целибат соблюдал. Глоренлин потерял свою насмешливость и стал ласковым. Разделся наконец и меня раздел, обнимался нежно и благодарно, сладко заговаривал зубы. Возможно, эта идиллия прекрасная ещё бы продолжалась и плавно перешла в очередной приступ жеребцовости, но я неромантично спросила, где тут у него удобства и бочка его хвалёная, в которой можно помыться.***
Любовью мы занимались одетыми, а вот завтрак получился голым. Как-то не было желания одеваться. Приятно удивилась, увидев на столе вареники со сметаною. Усаживаясь за низкий столик, простодушно спросила, не в голове ли у меня Глоренлин подсмотрел их. В королевском дворце таким не потчевали. Он только покивал, и я подняла глаза от миски на него — и поняла, что впервые вижу его голого на некотором расстоянии, позволяющем рассмотреть. Костистые плечи, выступающие ключицы, худые мускулистые ноги… Там, где кожа не была покрыта татуировками, он был красным и разгорячённым: кровь, прилившая во время занятий любовью так и не отлила, бледность пока не вернулась. Было пришедший в спокойное состояние член от взгляда вздёрнулся — и плакали мои вареники, сметённые в сторону. Столик оказался хлипковатым, долго не выдержал, и мы перешли таки в спальню, а завтрак имел место быть только в виде позднего обеда. И уж на него я предусмотрительно оделась. И имела достаточно дурновкусия, чтобы не только вспомнить и рассказать про запорожца Пацюка, но и принять предложение поесть вареничков таким же способом. С восторгом смотрела, как они шмякаются в сметану, валяются в ней, и старалась вовремя рот открывать, так что конфуз только с первым получился, когда не успела, и он упал, и со вторым, когда хохотала и чуть не подавилась. И чёрт эльфийский, мановением пальца эти вареники в полёт отправлявший, тоже смеялся — и я ни на секунду не жалела о том, что у меня пятеро. И то правда, что в разгар веселья на Глоренлина свалилось гневное письмо от владыки. Сначала-то шаман как и не почувствовал, был всё так же весел, но вдруг посмурнел. Я было решила, что он осознал гнев государев, и засобиралась, чтобы не усугублять раздражение Трандуила промедлением. Но дело было в другом. Мы уже вышли из лауринквэ, когда Глоренлин остановился и внимательно посмотрел в глаза: — Скажи, прекрасная, ты хочешь, чтобы я ждал, не зная, снизойдёшь ли ты, изворачивался, придумывая, как зазвать тебя, просил… стоял на коленях? — на моё удивление пояснил: — Ты не подарила мне определённые дни, как другим. Ну да. Точно. Консортов много, дней мало. И рыжик свои дни недавно отстоял таким способом, что вспоминать лишний раз не хотелось. Надо было что-то сделать, и я не знала, как влезть на эту ёлку и в смоле не запачкаться. Замялась с ответом, и шаман понимающе промолчал. Только протянул руку, и тяжёлая ветвь опустилась к нам. Я не совсем видела и понимала, что он делает, пока мне на раскрытой ладони не протянули кольцо. Деревянное, сплетённое из тонких красноватых побегов с зеленеющими почками. Так же молча, как оно дарилось, приняла и надела на палец. В конце концов, надо показать, что я ценю и самого эльфийского чёрта, и его подарки.