Всё-таки у высокородных с насекомыми странные отношения.
Во всяком случае, третий рой напал на меня. Сначала всё шло нормально. Глоренлин постучал по дереву, вызвав в памяти бессмертное: «Открывай, сова, медведь пришёл!»
Пчёлки сговорчиво вылетели они из высоко расположенного дупла и облепили меня, но то ли я раздавила там кого, то ли пахла им не так — а очнулась уже, когда бежали мы вдвоём с Глоренлином, он на шаг впереди. Я бежала опрометью, а он не торопясь, и ещё иногда оборачивался, отмахивал рукой — и бешеный рой сдувало, они разлетались в стороны. Но бодрости и злобы не теряли, останавливаться надолго не хотелось. Я только надеялась, что шаман знает, куда бежит. И правда: мы проломились сквозь кусты, и показалась заводь, запруженная в ручье бобрами. Опрометью пробежав по бобровой хатке, булькнулась в воду. Проплыла под водой до другого берега, там кубышки цвели и рогоз торчал, и, только почувствовав стебли вокруг, рискнула всплыть.
Редкая сеть из пчёл реяла над водой, из зарослей вылезать точно не стоило. Чуть погодя рядом всплыл Глоренлин. Пока я вспоминала приличные слова, чтобы цивилизованно высказать свои ощущения и спросить, как это насекомые из-под контроля великого шамана вышли, оный, покопавшись в неприличных невысказанных, елейно сообщил:
— Богиня, я и не контролировал их, только просил… ты просто была неосторожна и придавила пчёлку.
Мороз продрал по коже. Странные были ощущения, при условии, что я в воде по ноздри. То есть всё это время, с первого раза…
— Ну да, а что? Даже некоторые люди умеют договариваться с пчёлами, а ты богиня, в сидовом лесу… да ничего ж страшного, а пробежаться полезно. Не убивать же их.
На это я не нашлась что ответить, но думы мои были нелюбезны. Что, впрочем, не помешало высокородному безмятежно тарахтеть, что-де не в первый раз, и всегда так эллет лечатся, и для репродуктивного здоровья небольшие стрессы, связанные с пчелолечением, очень хороши. А попозже и муравьёв попробуем. Я ведь обещала подарить владыке дитя? На слове «дитя» хлебнула водички, но согласно покивала, и шаман продолжил, что на эллет-де такое лечение отлично действует, организм настраивается на нужный лад.
Я в ответ только булькала. Хотела сердиться, но как подумала, на кого мы похожи были, сигая по лесу голышом… на кого, на кого: вот мультик был про смешариков, там Совунья с Карычем, оба пожившие, эликсир молодости варили. И, когда ингредиенты для него добывали, и от пчёл бегали, и ныряли, и по горам лазили. В конце концов рецепт оказался недействующим, но беготня их знатно омолодила. Небось шаман знает, что делает. Горестно вспомнила, как омолаживающиеся в мультике, спасаясь от пчёл, бегающую молодёжь обогнали, и крепко понадеялась, что поблизости никого нет и никакие пионэры эльфийские аттракцион не видели. Потому что Совунья в одежде бегала, а я без.
— Зрелище дивное, — лицо шамана стал мечтательным.
Ничего не ответила, однако посмотрела тяжело и полезла на берег, потому что пчёлы разлетелись уже.
На берегу, посмотрев вниз, взвизгнула: на ногах висели чёрные блестящие пиявки. То-то мне казалось, что ощущения странные, словно морозцем пробирает!
— Ничего, богиня, это тоже полезно.
Благостные интонации стали последней каплей, и я в ответ успела наговорить больше, чем хотела бы.
Во всяком случае, было потом очень неудобно, что великого шамана Дуремаром и ещё похлеще называла.
Действия большого это не возымело; похоже, эру Глоренлин и правда то ли всех женщин скопом, то ли меня лично стихией воспринимал — во всяком случае, он, укоризненно улыбаясь, двинул кистью, и извивающиеся пиявки поотваливались. Я тут же отскочила от них подальше. Из ранок по мокрой коже полосами заструилась кровь, и пришлось постоять, пока Глоренлин останавливал кровь, лечил укушенную опухающую щёку и ногу, зашибленную обо что-то во время бегства.
Его вся эта беготня, похоже, очень взволновала в определённом смысле, потому что он полечил, дал немного обсохнуть — и прижался сзади, давая почувствовать свой жар. Я набегалась, замёрзла, и странно приятным ощущалось его тепло, его худое даже для эльфа тело… нахмурилась, упёрлась в грудь:
— Увидят.
— Только бобры.
Оглянулась рефлекторно — и действительно увидела круглую бобриную голову, неодобрительно взирающую на нас из воды.
Замялась, думая. Ласки шамана были легки, теплы и прекрасны, и он ждал, во всяком случае, с надеждой спросил:
— Да? — и горячо попросил: — Позволь быть твоим, здесь и сейчас.
Вздохнула, сдаваясь, и только руки подняла, заслоняя локтями лицо. Я не вижу вас, вы не видите меня.
Ему нравилось, кажется, отсутствие опоры; во всяком случае, мы так и стояли на песчаном берегу. Я ничего не делала, только позволяла — обнимать, ласкать, делать всё, что хочет. Подумала, что со стороны, наверное, смотрюсь белой, как молоко, статуей, и рядом татуированный худой демон, которому приходится совершенно непристойно раздвигать ноги и слегка приседать, чтобы смочь… неожиданно испытала смесь низменной похоти и чистейшей нежности.
Забыться в таком месте и позиции не могла, и тем сильнее ощущалось, что партнёр-то как раз полон чувства, что дышит через раз, и что со всеми потрохами моим быть желает. Это трогало и нравилось, его огонь грел, искренние беспомощные стоны опьяняли. Чувствовалась его борьба с самим собой, в которой он безнадёжно и скоро проигрывал.
Оба мы, выйдя из пруда, пахли сырой водой, но Глоренлин разогрелся, кожа его начала источать яркий аромат мускуса. В нормальном состоянии он смутил бы, но сейчас казался прекрасным; хотелось вдохнуть поглубже, изваляться в нём, стать им. С каждой секундой и каждым вдохом запах становился всё сильнее, стоны всё отчаянней.
Приятно было сохранять хоть какое-то соображение — это давало острее почувствовать, что да, мой консорт от меня с ума сходит. Это льстило и возбуждало, делало податливой сытой кошкой, блаженно щурящейся на солнце и на воду, и никуда не торопящейся. Благосклонно преклоняющей слух к благодарному опустошённому шёпоту:
— Если бы ты знала, как я это чувствую… как это для меня.
Да уж думаю, ослепительно должно быть, раз этого чёртушку так пронимает.
Бобёр, кстати, проявил себя настоящей сволочью: с видом занятого существа таскал туда-сюда ветки по пруду, прилаживал к хатке, а сам всё время косился. Хвостом по воде шлёпал. Иногда останавливался и смотрел, как на дураков — но шамана, мне кажется, и стадо бобров не смутило бы. И не бобров. А я старалась не портить ему удовольствие.
***
После радостей приближения к природе и единения на её лоне было прекрасно увидеть светского Лисефиэля.
Вот лорд так лорд! Не хуже короля умеет надуться спесиво, уж насчёт него не подумаешь, что такой будет бегать по буеракам, ломать хатки приличным бобрам и в пруды прыгать.
Смотрела с удовольствием на разодетого неторопливого рыжика и радовалась, что Глоренлин ушёл и мысли мои не прочитает. Нет, я очень ценила заботу о себе и чувства тёплые, но от заботы шамана иногда икалось здорово. Поэтому, может, в иных обстоятельствах показавшиеся бы скучными услужливость Дживза и тихое времяпровождение очень нравились. Я, пожалуй, видела, что меня подмариновывают к ночи — чтобы не устала за день, но ничего против не имела.
Слушала как-то похвалы породе кур билефельдер. Хозяка говорила: «Хорошие курочки! Села посидела, встала постояла, а чтобы бегать сломя голову — это нет! Ведут себя красиво и на лужке и на газоне, ходють гуляют стайкой. Картина, а не куры!»
Ну так я после перформанса с прудом была не хуже нисколько. Сесть посидеть, встать постоять, погулять по травке, задумчиво глядя на закат — привет вам, куры.
Такую же радость доставляло отчётливое желание Лисефиэля добраться до кровати, а не сделать это на столе или на краю обрыва. Опять же, не сказать, чтобы на краю не нравилось, но контраст…
Теряющий голову от разрешения целибата шаман — и имеющий огромный опыт, сдержанный рыжик, у которого всегда и всё было для меня, по крайней мере, в первую часть ночи. Я уже что-то понимала, и в шкатулочке заветной копалась хоть и смущаясь, но с интересом.
Сегодня, сидя на его бедре, протянула выбранную серёжку и не дала отвернуться, как обычно, хотя он дёрнулся было, похоже, считая это либо слишком интимным, либо могущим не понравиться мне на вид. Начал вдевать, и я накрыла его руку своей, слегка подвинула и продолжила сама, чувствуя, как металл втискивается в его плоть, как защёлкивается магическая застёжка, как он вздрагивает от легчайшей боли — и всё это время в глаза глядела.
И да, ему не нужно было оглушать меня ничем, он достиг понимания женского тела. Судя по обмолвке его давней, что-де отсутствие связей с кем бы то ни было воспринималось облегчением, опыт принёс и боль, и чувство вины, и чёрт-те какой моральный груз, но я-то, как богиня, получала сливки. Чистую радость. Он дарил её от души, и счастлив этим был.
Совсем себя не стеснялся, не пытался казаться сверхтемпераментным любовником. Уставал от первого раза, хотел просто поспать рядом — говорил об этом и просто спал. Его объятия во сне ощущались отдельным удовольствием. Просыпалась чаще всего ночью от того, что он уже был во мне и двигался — только для себя, просто и бесхитростно, но от искренности его тела я заводилась чуть ли не больше, чем от ухищрений, на которые он был горазд.
***
С утра в понедельник ехала во дворец без большого желания — видела, что свет подходящий для скульптора Наина, стало быть, можно не сомневаться, что он в меня сразу же и вцепится.
Он и вцепился, но не затем, чтобы заставить позировать. Счастье случается: гнум, оказывается, завершил работу. Не ждала и не надеялась, и такой это стало радостью!
Наин тут же простодушно выложил, что сам король отложил дела, чтобы посмотреть на его работу, и что только меня не хватало. Но вот я здесь, и можно пойти — и рукой указующе ткнул, куда.
