Границы дозволенного не установлены

Постоянные пленумы, партсобрания, заседания и выступления для Бориса Щербины не были редкостью. За годы партийной работы он привык быть на виду, привык ко всему этому, неважно, находился ли он в провинциальном маленьком конференц-зале или в Кремлёвском дворце съездов. Сегодня, однако, всё пошло не по плану, и в Дворец съездов он попал случайно, не в качестве выступающего, а в качестве условного «зрителя», как представитель Партии. На его месте должен был присутствовать один из представителей его Департамента, но он заболел так внезапно, что найти кандидатуру на замену было просто нереально, а Щербина, как человек серьёзный и ответственный, не мог махнуть на это рукой. Пришлось поехать самому. На сцене Дворца съездов происходило награждение лауреатов Государственной Премии СССР. Борис сидел в одном из первых рядов, и свет рамп отражался от его всегда идеально отполированного значка Министра энергетики, однако лицо оставалось в тени. Безучастный к пространным речам благодарности, льющимся из уст лауреатов, звукам фанфар и обилию цветов, он размышлял о дальнейшем ходе работ, за которые он был ответственен. Щербина привык держать всё в голове и не тратить ресурсы на пустое времяпрепровождение. Церемония была долгой, утомительной и не слишком информативной, так что ничего не отвлекало новоиспечённого министра от его продуктивных раздумий. Несколько волосков из его идеальной причёски упали ему на лоб от дуновения воздуха, созданного аплодисментами, встречающими очередного награждённого. Борис откинул голову, чтобы исправить это досадное недоразумение, кинул случайный взгляд на сцену и обомлел, не в силах отвести глаз. Внезапно весь зал ужался до трёх квадратных метров сцены, где, озарённый золотистым светом, стоял человек в белом костюме. От одного его вида захватывало дух – в его облике сквозила какая-то лёгкость, словно он не был в центре одного из самых пафосных событий в Советском Союзе. На губах играла почти что наивная улыбка, тёмные волосы отливали рыжиной… Щербине пришлось вцепиться в подлокотники кресла и медленно выдохнуть, чтобы вернуть себе ощущение реальности. Он никогда не позволял себе терять контроль над собой вот так, просто от того, что перед ним находится очаровательный человек. Человек. Мужчина. Борис запретил себе об этом думать почти сорок лет назад. Это не должно его волновать. Это несущественно. И всё же Щербина был растерян и ошеломлён так, что не слышал ничего, кроме шума крови в ушах. Чёрт. Он осторожно огляделся по сторонам – его замешательство не могли не заметить сидящие рядом такие же серьёзные высокопоставленные партийцы, как он сам. Однако все оставались равнодушны и к его неожиданной реакции, и к ослепительному лауреату Госпремии. Борис вернул взгляд на сцену, чувствуя, как он тонет в собственном бессилии, а сердце заходится от волнения при взгляде на широкоплечую фигуру и мягкое, округлое лицо, и жалел, что его глаза спрятаны за бликующими от софитов линзами очков. Мужчина подошёл к микрофону, кокетливым движением поправил очки и заговорил. – Многие сидящие здесь думают, наверное, что наша работа – работа учёных – это что-то сложное, невидимое, непонятное и зачастую никому, кроме нас самих ненужное. Вот, говорят, Государственная премия за исследование благородных газов – я безумно благодарен моей Родине за столь высокую оценку моих трудов. Но на самом деле это не мой труд, и эта премия – прямое тому доказательство. Это наш труд. Наука не может существовать сама по себе, она – лишь инструмент, чтобы двигать страну вперёд, чтобы подарить будущим поколениям не только коммунистическое, но ещё и высокотехнологичное будущее. Наука, культура, партийная организация, образование – это всё взаимосвязано. Только вместе мы сможем прийти туда, куда стремимся. Поэтому – ещё раз благодарю от всего сердца свою Родину за оценку моего скромного вклада в наше общее дело. Всё ещё игриво улыбаясь, говоривший кивнул человеку, вручавшему ему букет, помахал кому-то в зале и под формальные аплодисменты направился обратно на своё место. Борис не мог аплодировать вместе со всеми, потому что не мог поднять рук. Он даже дышать не мог, он весь окаменел от ужаса и благоговения, раздавленный эффектом, произведённым на него этим необычным человеком. Весь остаток церемонии Щербина просидел в прострации, погружённый в мысли об этом лауреате; образ мужчины, звук его мягкого, интеллигентного голоса, его плавные движения, лишённые скованности – всё это вызывало горячие волны по всему телу, так что Борис с трудом сидел спокойно, сохраняя невозмутимый вид. Так быть не должно, чёрт возьми, ему надо успокоиться. Он один из первых направился к выходу, когда всё это закончилось: ему срочно требовалось глотнуть свежего воздуха, постоять на крыльце немного, подальше от этой шумной толпы, а потом уехать отсюда как можно дальше и желательно не возвращаться, чтобы только не видеть этого странного человека, сметающего одним фактом своего существования все границы приличия. Когда он был на полпути к двери, уже накидывая пальто, его догнал товарищ из другого департамента и в качестве приветствия положил руку на плечо. Щербину чуть не передёрнуло от внезапного приступа отвращения – он не желал сейчас ничьих прикосновений. Почти ничьих… Да что ж с ним сегодня такое! – Не рано ли Вы засобирались, Борис Евдокимович? – усмехнулся товарищ, даже не тушуясь под взглядом Щербины, брошенным на него из-под насупленных бровей. – Впереди фуршет! – Я не пью, – отозвался Борис железным голосом, однако сердце вновь забилось как бешеное. Фуршет? Есть ли у него шанс познакомиться с тем невероятным чудом, которое вот так завладело всем существом обычно невозмутимого министра энергетики? – Да ладно Вам, товарищ, на фуршет не ради шампанского приходят, а ради гостей! – хохотнул чиновник, подтверждая безумную мысль Щербины. – Оставайтесь, Борис Евдокимович! Он должен сказать «нет», должен уехать, навсегда забыть этот соблазнительный образ, вернуться к своей обычной жизни, лишённой таких фейерверков, размеренной и рациональной. Он должен, это не просто его обязанность, это закон бытия. Мужчины не должны так реагировать на мужчин. И всё же… Борис кивнул товарищу, который оскалился в фальшивой улыбке, ещё раз похлопал Щербину по плечу и скрылся на лестнице, ведущей к фуршетному залу. Богатый интерьер зала соответствовал его статусу Кремлёвского. Между высокими столиками, обтянутыми белоснежной тканью, сновали официанты в бордовых передниках, балансируя с тяжёлыми подносами между помпезно одетыми, напудренными и надушенными гостями. Мужчины все при галстуках, женщины в строгих платьях или костюмах, все негромко переговаривались, создавая равномерный гул голосов, изредка нарушающийся смехом и звоном бокалов. Щербина взял себе стакан минеральной воды и какой-то символический бутерброд, который прожевал, даже не чувствуя вкуса. Прислонившись к ближайшей колонне, он принял свой обычный невозмутимый вид, с вялым интересом разглядывая гостей. Время от времени к нему подходили по двое-трое, переговаривались о чём-то малозначительном, с чем-то поздравляли, за что-то пили и чокались, и точно также расходились, оставляя Бориса в одиночестве блуждать дальше взглядом по залу. Спустя полчаса бесцельного стояния Щербина с досадой посмотрел на часы – время близилось к десяти вечера, но кровь до сих пор играла в нём с такой необычайно молодецкой силой, что, даже приедь он сейчас домой, он не смог бы успокоиться и уснуть. Хотя, может быть, немного уединения ему бы и не помешало… В тот момент, когда в голове мелькнула эта мысль, Щербина снова поднял взгляд на толпу и тут же заметил того, кого втайне ожидал и в то же время боялся увидеть – он стоял в нескольких шагах от Щербины, а на его локоть опиралась высокая и строгая дама, которую Борис бы мог назвать прекрасной, если бы был хоть вполовину так же заинтересован в женской красоте, как он был заинтересован в мужской. – Я очень устала, – громко сказала она. – Ты можешь оставаться, сколько хочешь, это твой праздник, а я хочу спать, и ещё детей уложить. Щербина не мог оторвать взгляда от мужчины, и наверняка на его лице отражалась дикая ревность. Словно чувствуя на себе чьё-то пристальное внимание, лауреат обернулся, и их взгляды встретились. Борис должен был бы вежливо отвести глаза и по возможности скрыться, но он не мог. Он продолжал смотреть жадно, почти маниакально, не в силах насытиться этим человеком, и прекрасный незнакомец точно также смотрел в ответ – или Борис так хотел думать, а его воспалённое воображение видело то, чего не было. – Да, да, конечно… давай… – рассеяно отозвался мужчина, с трудом возвращаясь к разговору с женой. Щербина видел, как он нервно сглотнул – как дёрнулся кадык и напряглись мышцы шеи, которую так хотелось облюбовать. Женщина глубоко вздохнула, поцеловала его в щёку (Борис сжал кулаки так, что ногти впились в ладони) и прошествовала к выходу из зала. Щербина знал, что это всё неправильно, что он ломает свои же собственные границы, но сдержать себя уже было просто невозможно – ноги сами несли его в направлении этого прекрасного мужчины. Министр обогнул стол и оказался лицом к лицу с неожиданным объектом своего обожания. – Простите мне моё внимание, – попытался сдержанно оправдаться Щербина, наблюдая за реакцией своего визави. – Вы сказали совершенно потрясающую речь на сцене, я восхищён. Я правда восхищён. Взгляд незнакомца задержался на значке минэнерго, а потом поднялся к лицу Щербины. – Спасибо. Очень приятно, – мужчина выглядел чуточку растерянным. Он улыбнулся уголками губ – только намёк на ту очаровательную улыбку, которая запала в сердце Щербине. – Однако я совершенно не запомнил Вашего имени, – продолжил Борис, стараясь, чтобы его голос не выдавал волнения. – Позвольте мне узнать… – Легасов, Валерий Алексеевич, – представился лауреат, расплываясь теперь уже в настоящей широкой улыбке. На его щеках вспыхнул лёгкий румянец, когда он протянул руку для рукопожатия. – Член-корреспондент академии наук в области химии. – Взаимно приятно, Валерий Алексеевич. Борис Евдокимович Щербина, Министр Энергетики и Нефтегазовой промышленности, будем знакомы. Ох. Ладонь Легасова была такой же мягкой и тёплой, как и он сам. Борис сжал её в своих мозолистых пальцах очень аккуратно, словно какую-то драгоценность, стараясь по максимуму запомнить ощущения. Что-то горячее поднималось из глубин его груди от этого простого прикосновения, заставляя трепетать его как двадцатилетнего юношу – и с сожалением вздохнуть, когда рукопожатие распалось. – Я наслышан о Вас, товарищ министр. Ваши достижения в области энергетики замечательны. Стране есть чем гордиться, когда ею управляют такие люди как Вы, – о, этот голос, такой текучий, такой умный, чуть приглушённый, что Щербина, казалось, готов слушать его вечно. – Сегодня можно без церемоний, Валерий Алексеевич. Как Вы сказали – каждый министр находится на своём месте и чего-то стóит благодаря работе каждого из вас. И мой богатый опыт работы совместно с учёными подтверждает Вашу речь, восхищение которой я высказал ранее. – Тогда это в очередной раз доказывает, насколько верно Вы организуете свою работу, товарищ… ой, простите, – Легасов мягко рассмеялся, когда Щербина приподнял бровь в ответ на это обращение. – Право, неловко… Борис Евдокимович. Кажется, Борис умер, и это его личный рай – смеющийся Валерий Легасов, называющий его по имени. Щербина едва чувствовал опору под собой. Учёный взял новый бокал игристого напитка, отпил, и его румянец на щеках стал ярче. Оба не заметили, как сдвинулись с места и стали мерным шагом прохаживаться по залу, поглощая бутерброды и увлечённо разговаривая. Легасов оказался воистину заинтересован вопросами энергетики – и очень простым языком объяснял какие-то сложные материи из области физикохимии, так что Борис краем сознания поразился, насколько легко и приятно разговаривать с этим молодым и очаровательным человеком. В нём было идеально буквально всё – плавная семенящая походка, едва заметная элегантная небрежность, которая ему, надо сказать, очень шла, блестящий ум и схожие с борисовыми интересы. Борис желал, чтобы этот вечер никогда не кончался – или кончился очень даже определённым образом, о котором он запрещал себе думать. Когда он во второй раз посмотрел на часы, то сдержанно ахнул: уже было без четверти полночь. Неужели вот так незаметно за разговором с Легасовым прошло почти два часа?! Между тем у самого учёного уже алели шея и кончики ушей, а речь становилась чуть развязнее, и Борис, всё ещё путешествующий по залу со стаканом минералки, понял, что их вечер подходит к концу. – Я боюсь, нам пора, – Щербина обвёл рукой пустеющий зал. – Было приятно познакомиться, Валерий Алексеевич. – Мне тоже, Борис Евдокимович, – внезапно голос учёного упал почти до шёпота, становясь глубоким, каким-то нездешним, посылающим мурашки по спине министра. – Вы прекрасный… собеседник… и человек. Легасов поставил на ближайший столик пустой бокал, но не торопился уйти даже после слов прощания. Глаза за линзами очков странно блестели – а Борис всё не мог оторвать от него взгляда, надеясь, что не слишком выдавал себя этим. – Я мог бы Вас подвезти. – Что? Эти слова вырвались у Щербины помимо воли, но оставлять его здесь, такого прекрасного в одиночестве Борис не хотел. Если есть ещё возможность продлить последний миг расставания, то Борис этим воспользуется. – Я на личном автомобиле, и мог бы Вас подвезти, – повторил Борис, чувствуя себя сказочным героем, когда та самая обожаемая им улыбка снова расцвела на лице Легасова. Это просто какое-то сумасшествие, ломающее все границы, так долго и тщательно выстраиваемые Борисом всю сознательную жизнь. Так не бывает, и всё же Щербина спускается вместе с прекрасным мужчиной на парковку и садится в автомобиль, и мчит по ночной Москве – улицы пусты, многие светофоры работают в режиме «мигающего жёлтого». Щербина втихомолку любуется румяными щеками учёного, его наклоном головы и ладонями, которые то поправляют очки на носу, то небрежным жестом откидывают с лица чёлку, то пытаются зажечь сигарету. Борис против курения, особенно в его личном автомобиле – но этому человеку он не может запретить, да и не хочет. Если после него салон будет пахнуть табачным дымом, Борис будет по-идиотски рад. Он хочет помнить, что мужчина его мечты когда-то сидел бок о бок с ним и, запахнув поплотнее пальто, курил, игривым жестом стряхивая пепел на дорогу. Борис свернул с ярко освещённого Волоколамского шоссе на улицу, и сразу стало гораздо темнее и тише. Легасов закрыл форточку, словно отделяя их от всего мира. Автомобиль затормозил на обочине – вокруг не было ни души, в окнах коттеджей не горел свет, всё как будто вымерло на много километров вокруг, оставив двух мужчин в одиночестве под ночным небом. – Спасибо за вечер, Валерий Алексеевич, – негромко сказал Борис, теперь уже не скрывая дрожи в голосе. Легасов выглядел странно печальным, и это взволновало сердце Щербины ещё сильнее, чем когда он был улыбчивым и чуточку кокетливым в шикарном фуршетном зале Кремлёвского дворца. – Мой отец тоже был партийным деятелем, – внезапно тихо сказал Легасов, глядя куда-то в область солнечного сплетения Щербины. – Я, можно сказать… сроднился с этим видом деятельности. С партийным, то есть… Можно взглянуть? Он нерешительно протянул руку, и тогда Борис понял, куда он смотрел. Его значок. Борис кивнул, заворожённый тем, как Легасов приближается к нему, как чуткие пальцы касаются маленького кусочка металла, а потом широко раскрытая ладонь ложится на его грудь поверх белоснежной рубашки. Учёный поднял голову – он был близко, очень близко, и пока Борис пытался понять, что за эмоции отражаются на этом идеальном лице, его коснулись, губы, настойчивые, горячие, они очень ловко нашли его рот, вырывая у Бориса изумлённый вздох. Водоворот поцелуя унёс с собой все связные мысли – он никогда не думал, что это вправду будет настолько хорошо – гораздо лучше, чем он изредка позволял себе представлять. Борис обхватил ладонью шею и затылок Валерия, привлекая его ещё ближе в поцелуй, позволяя оглаживать себя со страстью, неожиданной для такого мягкого на первый взгляд человека. У этого учёного был стержень, которому бы позавидовали чиновники из партийной верхушки – и Борис понимал, что теперь потерян в этом человеке безвозвратно. Его всегда привлекали сильные личности, а Легасов был личностью без сомнения – сегодня весь вечер он с успехом доказывал это. Борис тонул в ощущениях – мужская грудь, мужские ладони, щёки, уже колючие от вечерней щетины, его горячее тело, тесно жмущееся к нему… Ладонь Валерия спустилась вниз, обхватывая набухающий член Бориса через брюки, и в этот момент Борис скользнул языком в рот учёного, чувствуя знакомую горчинку. Алкоголь. Легасов был пьян. Это всё – всего лишь алкоголь. Щербина резко отстранил мужчину от себя, чувствуя, что задыхается, как после пробежки. Губы Валерия поблёскивали от слюны, и сейчас он был багровый просто весь, контрастируя с воротом своей рубашки, видневшейся из-под лацканов пальто. – Что-то не так? – прошептал Валерий, намереваясь снова впиться в губы Бориса, но чиновник не дал ему этого сделать, как бы ни хотелось сдаться на милость страсти. – Ты… ты пьян, – прорычал Щербина, пытаясь прийти в себя. Та его часть, что весь вечер была осаждена красотой и умом Легасова, всё ещё была невероятно сильна и буквально требовала отставить все сомнения и доводы и продолжить начатое во что бы то ни стало. – Я напился, чтобы сделать это, – всё так же горячо прошептал Валерий, тоже явно не намеренный отступать просто так. Его дыхание опаляло щёку, а руки всё ещё обхватывали бока, ломая волю Бориса. – Трезвый я бы не осмелился. Я хочу тебя, и я знаю, что ты тоже хочешь. Ты хоть понимаешь, что я чувствовал весь вечер, как держался… Пожалуйстаааа… Эта мольба, перешедшая в стон, заставила член Бориса дёрнуться от желания. Но он упрямо повторил: – Нет. Ты пьян. Ты не отдаёшь себе отчёта в своих действиях. Что если завтра ты пожалеешь? – Как я могу пожалеть?.. Я всю жизнь мечтал… Борис, пожалуйста… Его влажные губы скользнули по подбородку Щербины, вызывая новую волну наслаждения, но Борис был непреклонен: согласие пьяного нельзя считать согласием. Он не хочет сломать жизнь новоиспечённому лауреату Госпремии. Этого он не сможет себе простить из уважения, из обожания к этому невероятному, очаровательному мужчине. Легасов может ошибаться. Легасов может переступить границы по неведению, и трезвый Щербина должен его остановить. Он с грубой силой оттолкнул от себя учёного. Валерий выглядел донельзя несчастным, и это полоснуло болью по сердцу Бориса, но он знал, что так правильно. – До свидания, товарищ Щербина, – пьяно пробормотал Легасов и выбрался из автомобиля: Щербина с тяжёлым сердцем наблюдал, как он, пошатываясь, направляется к калитке своего дома, несчастный, поникший и взъерошенный – а потом завёл двигатель и рванул, почти не соображая, куда он едет. В каком-то трансе он очутился в тёмном безлюдном переулке, выключил свет в машине, расстегнул брюки и стал быстрыми движениями гладить свой жаждущий внимания член. Перед глазами всё ещё стоял образ Валерия Легасова в белоснежном костюме и его неповторимая улыбка, на губах остался вкус шампанского и табака, а в паху всё ещё ощущалось тепло его мягкой ладони. Борис кончил до стыдного стремительно, совершенно забыв, что находится в центре ночной Москвы, погружённый в собственные безумные фантазии. Он чертовски сильно попал. Щербина никогда больше не увидит Валерия Легасова, но, кажется, навечно обречён мечтать о нём.