Часть 1
8 июня 2020 г. в 18:29
Единственное, что я, пожалуй, теперь вспоминаю о ней, сидя в своей небольшой квартире в заливаемом дождями городе – это чудесный запах сочных апельсинов, сопровождавший ее повсюду. Ее имя в моей памяти постепенно кануло в небытие, смешавшись с похожими именами женщин, с которыми мы когда-либо были близки. Она ничем не отличалась от них: симпатичная, но не модель, умная, но не стремившаяся к научным достижениям; забавная, но не затмевающая рассудок. Впрочем, немного покопавшись в бумагах и обнаружив несколько набросков, сделанных в один из летних вечеров в окрестностях Лидо, я выяснила, что ее звали Франческа. Ее родители владели небольшой цитрусовой плантацией, и летом она ходила вдоль берега моря, продавая сочные фрукты многочисленным туристам. Торговля шла неплохо, во многом благодаря ее яркой итальянской внешности: оливковая кожа, копна непослушных темных волос и выразительные карие глаза создавали манящий образ южанки. Поражала и та легкость, с которой Франческа шла по пляжу: будто бы не было ни тяжелой корзины с апельсинами, ни изнуряющей жары, властвовавшей в Италии в летние месяцы. Ей поневоле любовались все, она же лишь отвечала полуулыбкой на многочисленные комплименты. Признаюсь, пожалуй, что ее яркая внешность сыграла ключевую роль в нашем знакомстве, состоявшемся в ту пору моего существования, когда жизнь, казалось, пошла под откос. Развод с мужем, срыв намеченной выставки, ссора с одной из любимых натурщиц – все эти события погрузили меня в мутную пелену тяжелых мыслей и, когда пошел третий месяц без единого наброска, я бросила все и рванула в Лидо в надежде привести в порядок свои чувства.
Первая наша встреча состоялась на следующий день после моего приезда, когда я проводила время на пляже, прихватив с собой лишь несколько листов акварельной бумаги. Надежды на появление стоящей идеи, впрочем, не было. Шум волн убаюкивал, и в голове лениво ползли несвязные тоскливые мысли, когда вдруг в нос ударил свежий аромат апельсинов, и кто-то спросил на английском с присущим итальянцам тягучим акцентом:
– Синьора, желаете апельсин?
Ветер раскидывал черные локоны, и ей приходилось постоянно убирать их с лица. Я улыбнулась этому, взяла у нее апельсин и получила ответную улыбку. Возможно, чуть более искреннею, чем та, которой она одаривала прочих туристов.
Еще несколько дней я видела ее на пляже, и каждый раз о ее приходе первым возвещал приносимый ветром аромат цитрусовых. Мы улыбались друг другу, и я каждый раз поневоле любовалась ее тонкими длинными пальцами, держащими фрукт. Я нарисовала ее на одном из листов: она заметила это, но не сказала ни слова, лишь легким кивком головы оценив изображение. Этот первый рисунок хранится у меня и сейчас: рассматривая его дождливыми вечерами, я сразу вспоминаю ее такой, какой увидела в то яркое летнее утро, когда она впервые появилась в белом сарафане на шумном пляже Лидо. Прочие изображения пестрят деталями ее личности, открывшимися мне гораздо позже, тогда как это раскрывает те самые черты, пленившими меня. Я была ей очарована: не только как объектом романтического влечения, но и как образом, который хотелось запечатлеть в своих работах, позволивших теперь мне более детально вспомнить нашу историю. Жизнь била в ней мощным фонтаном: она была чувственной, страстной и решительной. Не думаю, что ее часто одолевали сомнения: она имела множество желаний и спешила претворять их в жизнь.
Пожалуй, именно поэтому она решила все за нас обеих. В один из дней, когда все апельсины были проданы, она подошла ко мне, и, коснувшись рукой моего плеча, тихо сказала:
– Пойдем со мной.
Я последовала за ней, и, недолго побродив по извилистым улицам города, мы вышли к небольшому дому с белыми стенами и красной крышей. Она в очередной раз улыбнулась мне, откинула черные локоны с глаз, и молча открыла дверь, пропуская в прохладную полутьму своей квартиры. Мои глаза едва успели привыкнуть к полумраку, когда я почувствовала ее губы на своих. Я ответила на поцелуй, прижимая ее к себе, вдыхая всей грудью запах апельсинов, кожи и цветущего южного лета. Она чуть отстранилась, стягивая с меня цветастую пляжную тунику. Под ней был чуть влажный от купания купальник, от которого я избавилась сама, пока она снимала свой белоснежный сарафан. Белья на ней не было: обнажив превосходное тело, она снова поцеловала меня, и ее руки заскользили по моей шее и плечам, остановились на груди, нежно поглаживая ее. Ощущение теплых пальцев на холодной от купальника коже вызывало мурашки. Я запустила руки в ее волосы, чуть сильнее, чем нужно, натягивая их, ощущая, как ее пальцы путешествуют ниже по животу, бедрам, проскальзывают между ними. Она двигалась уверенно и нежно, и я чувствовала, как расходятся по телу электрические импульсы, как шумит в ушах и пустеет в голове. Не позволяя мне дойти до пика, она увлекла меня в соседнюю комнату на огромную кровать с белоснежным бельем. Я успела почувствовать прохладу простыни, и в следующий момент все мои ощущения вновь были сосредоточены внизу живота. Влажное и мягкое прикосновение языка, которым она виртуозно владела, в совокупности с ускоряющимися движениями пальцев заставляли меня тихо постанывать, и, когда внизу будто бы взорвался фейерверк, я шумно выдохнула, стараясь прийти в себя. И конечно, я тоже постаралась ее не разочаровать.
Секс с ней – вот что еще, пожалуй, сложно было бы забыть. Она проживала жизнь в едином порыве страсти, и для нее каждая минута в сплетении тел была апофеозом чувственности и любви. Не любви персонализированной, скорее любви к жизни, к свободе, к человеку и человеческим отношениям в целом. Мы никогда не говорили с ней о будущем, о моем неминуемом отъезде, о неотвратимом конце лета. Мы наслаждались моментом, и впервые, наверно, за всю жизнь я чувствовала себя свободной.
Я помню, как она привела меня на пустынный пляж – небольшой песчаный островок в окружении скал, куда можно было попасть, только зная секретную тропу. Ни секунды не колеблясь, она скинула одежду и бросилась в воду, абсолютно нагая, стремительная и прекрасная. Мне – жителю города, где мрачное море ежегодно стремиться поглотить все живое и грозно ревет у дамбы, – никогда бы не удалось так слиться со стихией. Я любовалась ей, как она плыла, ныряя и смешно выплевывая воду, когда та заливалась в рот. Немного помедлив, я присоединилась к ней. Это был, наверно, первый раз, когда я плавала в море без купальника – и это казалось таким правильным, таким естественным. Вода, повторяя изгибы тела, ласково напоминала старый, давно забытый дом. Конечно, так оно и есть, если верить биологам. Потом мы долго целовались, лежа на мокром песке. Ее кожа блестела на солнце тысячами капель, а в черных волосах застряли мелкие светлые песчинки. Соленые от морской воды губы требовательно, но нежно обхватывали мои, пока пальцы путешествовали по телу. В тот день я сделала много набросков, часть которых затем обрели форму, цвет и цену, и теперь украшают стены в некоторых богатых домах. Впрочем, тогда я об этом не думала. Тогда были я, она и потрясающее итальянское лето.
Довольно быстро я перебралась из отеля в ее квартиру. Она была совсем небольшой, всего лишь спальня, ванная и небольшая кухня, но нам этого хватало. Напротив ее кровати располагалось высокое окно, через которое каждое утро лился солнечный свет, а через приоткрытую форточку доносился шум моря. В первую половину дня она все так же продавала апельсины, привозимые ей одним из братьев, пока я ждала ее на пляже с альбомом для набросков. Каждый раз, проходя мимо меня, она улыбалась. Ей нравилась эта работа, а мне – совершенно непередаваемый запах апельсинов. После полудня мы садились в машину и отправлялись в один маленький, совершенно не туристический, городок, где выращивали устриц и мидий для шикарных ресторанов Венеции. Там, на стихийном рынке, они продавались прямо в руки за копейки – и, сидя на парапете, мы ели дары моря в окружении таких же беззаботных смеющихся людей, сбрасывая ракушки прямо вниз на песчаный берег.
По вечерам на набережной мы пили ледяное белое вино из запотевших бокалов и разговаривали обо всем. Я рассказывала ей о работе и выставках, о своей кошке и предыдущих поездках, о холодной петербуржской зиме и потрясающей осени. Она делилась со мной историями о двух своих младших братьях, темпераментном, но любящем отце –владельце апельсиновой рощи, и о матери – в прошлом модели, променявшей подиумы Милана на любимого человека. После этого, взявшись за руки, мы гуляли по ночному Лидо, старательно обходя шумные толпы.
Однажды на выходных мы отправились в Венецию. Лето – не лучшее время для посещения этого города: на узких улицах неизбежно сталкиваешься с такими же туристами, на Сан-Марко и у Санта-Мария-делла-Салюте не продохнуть от обилия людей и уличных торговцев. Но с ней все становилось особенным: проулки Дорсодуро переставали быть мрачными, американские туристы – раздражающими, а разовые билеты на вапоретто – неоправданно дорогими. Мне даже удалось тогда впервые распробовать знаменитый «Беллини», раньше казавшийся водянистой отрадой гостей города.
Любила ли я ее? Была ли это просто страсть к привлекательной южанке? Мне всегда казалось, что любовь возможна лишь тогда, когда знаешь человека от и до, со всеми его скрытыми особенностями и тайными страхами, с его проблемами, с его взглядами на семью, государство и устройство вселенной. Я знала о ней очень мало, только то, что она сама рассказывала долгими летними вечерами. И все же мне казалось это достаточным. Я чувствовала ее, будто мы становились целым, единым, неделимым.
И еще был этот поцелуй в самом центре площади Сан-Марко. Мои правила, сформировавшиеся под влиянием не самого терпимого общества, были против проявления чувств на людях. Разумная осторожность, как водится, превыше всего. А ей, конечно, было все равно на социальные конструкты. Поэтому тем вечером, когда мы стояли у «Флориана», слушая музыку, она просто повернулась ко мне и поцеловала, не обращая внимание на то, как я вздрагиваю и пытаюсь посмотреть по сторонам. Я тогда ответила на поцелуй, и в этот момент поняла, что не хочу уезжать. Потому что жить дальше без нее было, пожалуй, бессмысленно.
Но лето заканчивалось. Приехав сюда изначально на две недели, я осталась на полтора месяца. Август подходил к концу, как и мои деньги, а также терпение моих художественных агентов. Мне нужно было вернуться домой: писать картины, выставлять их и в целом поддерживать статус светской личности. Да, конечно, можно было бы остаться и работать здесь, продавая рисунки. Но – в этом следовало себе признаться прежде всего – у меня бы так не вышло. Мне нужна была моя мастерская, мои агенты, знакомые галереи и организаторы выставок. Она тоже не могла поехать со мной – на ферме отца кипела работа, и спад туристического сезона планировался лишь через пару месяцев. Мы договорились, что я вернусь, когда закончу с делами дома. Мне тогда казалось, что я смогу все быстро организовать и со спокойным сердцем переехать в Лидо. Предварительно, я планировала вернуться на Рождество.
День отъезда – господи, почему расставания всегда так терзают душу – мы встретили, как и все предыдущие, в ее кровати. Открыв глаза, я наткнулась на ее взгляд, в котором смешались задумчивость и тихая грусть. Я притянула ее к себе, она прижалась лбом к моему плечу, и в нос ударил родной аромат апельсинов от ее волос. Запах любимого человека всегда особенно западает в душу – но этот я не могу забыть и по сей день.
Я поцеловала ее в макушку, и мы отправились варить кофе. Этот процесс, обычно мимолетный, в тот день превратился практически в ритуал. Оттенок «последнего раза» всегда придает действиям особую значимость. Это последний раз, когда я насыпаю этот кофе в турку. Это последний раз, когда она протягивает мне эту странную чашку с картой Неаполя. Это последний раз, когда мы смотрим с ней новости на итальянском, которые я не понимаю, а она не слушает. Это последний раз, когда я загружаю посудомоечную машину.
Все вдруг стало особенно важным и родным, и в голову лезли мысли «Еще неделю. Еще хотя бы день. Я не все здесь закончила, я не могу уехать сегодня». Но чемодан уже стоял у двери, а она смотрела с легким отчаянием. Решение уже принято, и отступать было поздно.
До аэропорта мы ехали молча. Ее руки на руле были напряжены, губы поджаты. Я провела пальцами по ее щеке в попытке успокоить, убедить, что я скоро вернусь.
– Nella guerra d’amor chi fugge vince, – сказала она, скользнув по мне взглядом.
– Что это значит? – за пару месяцев я научилась некоторым итальянским словам, но целые фразы представляли для меня сложность.
– В любовной войне выигрывает тот, кто уходит, – перевела она.
– Я не ухожу. Я вернусь, обещаю, – ответила я, а на душе скреблись кошки. Мне постепенно передавался ее мрачный настрой.
Она лишь покачала головой, отчего черные локоны упали ей на лицо. Она была прекрасна.
В аэропорту время всегда течет иначе, особенно когда провожаешь кого-то, уезжающего надолго, или улетаешь сам. Вот человек помогает тебе запаковать и сдать багаж, вот он как ни в чем не бывало покупает кофе, а вот через несколько десятков минут он надолго исчезает из твоей жизни. Мы тогда долго стояли перед выходом к рейсу, не в силах произнести ни слова. Это всегда больно – расставаться.
Наконец, она подошла ближе и поцеловала меня. И мне показалось, что я снова чувствую соль на ее губах, как на том заброшенном пляже.
– Возвращайся ко мне, – выдохнула она, опаляя дыханием кожу, и решительно зашагала прочь, исчезая из виду в шумной толпе путешественников.
В груди что-то сжалось, и ощущение гремящей пустоты обрушилось на душу. Я не помню, как долетела до дома – виной тому или тяжелые мысли, или красное сухое, купленное в Duty Free.
Через пару дней после возвращения я вся погрузилась в дела. Из Лидо я привезла безумное количество набросков, каждый из которых сочился ее атмосферой. Почти на всех работах была она: вот ее обнаженное тело на песке, вот она идет по пляжу с корзиной, вот солнечный свет играет на ее волосах субботним утром. Несколько дней я не выходила из дома, только писала и писала новые картины, переживая с каждой работой дорогие сердцу моменты. Мои агенты были в восторге от результата – картины удалось представить на престижной выставке, а многие из них были проданы за хорошие деньги. В этой суматохе нам никак не удавалось поговорить о моем переезде – а дел становилось все больше, появились новые заказы, мои работы хотели выставлять многие галереи. В голове все смешивалось, и пережитое отходило на задний план, приобретая образ невероятного, но далекого, приключения.
Мы с Франческой переписывались: я рассказывала о своих успехах, она говорила о конце туристического сезона и об уровне продаж в этом году. Сначала мы писали друг другу каждую неделю, и я с нетерпением ждала конверт, от которого всегда пахло апельсинами. Затем – она говорила, что с наступлением осени работы стало много – письма стали приходить реже. К началу зимы весточки появлялись раз в две-три недели, и, когда я вознамерилась четко дать понять своим агентам, что на новогодние праздники уезжаю в Лидо, от нее пришло письмо: ее брат заболел каким-то легочным недугом, и они всей семьей уезжают к родственнице в Рим на пару месяцев. Она говорила, что очень скучает, и предложила приехать после их возвращения. В конце января Франческа сообщила, что они вернулись. Я тогда была занята крупным проектом от одной благотворительной организации, и сослалась на холод, обещая, что приеду весной.
Письма становились все более и более однообразными. «Как дела? Как погода? Как работа? У меня все по-прежнему. Когда приедешь? Скучаю». Но в апреле, после череды писем, которые скорее напоминали игру, чем реально общения стремящихся к друг другу людей, в ее рассказе появилась роковая фраза: «я кое-кого встретила».
Тогда я почувствовала себя преданной, хотя сейчас понимаю, что отчасти виновата была сама. С тех пор вектор общения изменился с романтического на дружеский. Оказывается, пока ее брат проходил лечение, она познакомилась с врачом. Они часто бывали у него на приеме, а потом и он стал захаживать к ним, чтобы «проверить состояние юного пациента». Спустя несколько месяцев их общения он сделал ей предложение – без лишних колебаний. Она писала мне об этом со сквозившей между строк упрямой горечью. Ей нравился тот врач, но она давала мне знать, что соглашается на свадьбу, потому что больше не верит в нас.
Надо признаться, я тоже больше в нас не верила. Я пожелала ей тогда семейного счастья и отправила в качестве подарка на свадьбу одну из своих картин, самую чувственную и искреннюю, которую она, конечно, никогда не сможет показать мужу.
Я вспомнила теперь об этой картине, держа в руках набросок, по которому она впоследствии была написана. Он был сделан на том заброшенном пляже, когда она, обнаженная, выходила из морских волн, улыбаясь мне самой пленительной из всех своих улыбок. С той поры прошло уже пару десятков лет, и все же я, вопреки здравому смыслу, подношу набросок к лицу.
И чувствую едва уловимый запах спелых апельсинов.