Игрушка

Микаса сдержала обещание. Она приехала в Джинай перед самым Рождеством и гостила чуть больше недели. Леви тоже был там. Аккерман общалась в основном с Изабель, которая радовалась, что между ними ничего не переменилось, а еще с Шарлоттой, которая, казалось, растет по часам. Она рассказывала им о том, как удачно обосновалась в Орвуде и устроилась ассистенткой — на некоторое время, — к одному из тамошних докторов. Господин Торрес с радостью принял к себе столь амбициозную молодую особу и пообещал, что через год-два она сможет работать в городских поликлиниках без получения разрешения. Все-таки практика ценится выше, чем теория. Азиатка начала было опасаться, что они с Риваем возвращаются к былым временам, когда, не считая не очень вежливого обмена любезностями, они только и делали, что избегали друг друга и изображали безразличие. Почему письма не подготовили их к такому исходу событий? И ради кого она вернулась?.. В один из вечеров Микаса долго сидела на кухне, поскольку сна не было ни в одном глазу. Она услышала звонкий смех в прихожей — это Изабель опять целует Фарлана. Чуть погодя раздались шаги: знакомые, твердые, тяжелые… — Поговорим? Леви уже хотел было пойти спать, но мельком заметил свет в одной из комнат и, видимо, решил проверить, все ли в порядке. Он сел на соседний стул и выглядел так смущенно, как, должно быть, выглядела Микаса, когда прощалась с ним. — Как думаешь, долго мы будем притворяться? — усмехнувшись, спросила она. — Надеюсь, что нет. Ривай поцеловал ее в губы, но этот поцелуй был совсем не похож на тот, у ворот его особняка, в Каранесе. Аккерман мгновенно узнала этот вкус и только теперь поняла, как сильно она привязалась и скучала по нему. — Я не могу, — Микаса прервала поцелуй, отпрянув на полметра. — А я могу. — А я — нет. К следующему утру между ними окончательно пролегла пропасть. Больше они не сказали друг другу ни слова. Зима пришла и ушла. Микасе часто хотелось написать ему, рассказать о своих успехах, похвастаться тем, что доктор Торрес позволяет ей рассматривать не очень сложных пациентов и самостоятельно назначать лечение. Но девушка отправила Риваю одно-единственное письмо девятью неделями спустя — в нем она сообщала, что проездом будет в Каранесе и не прочь увидеться. Но он не ответил. Затем наступили месяцы тишины. Если бы Микаса хотела в подробностях описать свою жизнь от начала до конца, она бы разделила ее на «до Леви» и «после Леви» — и величайшим облегчением для нее было бы подвинуть назад эту разделительную черту во времени. Все, что она узнавала, Аккерман непроизвольно проносила через ряд вопросов: знала ли она об этом, когда жила в том особняке, читала ли об этом в его библиотеке, рассказывала ли об этом Изабель? И все-таки Ривай сумел проделать в ней дыру: большую, зияющую, которую невозможно ничем заслонить. Но это можно было пережить. Однажды весной, спустя год после его последнего письма, когда Микаса проходила практику в Стохесе — в тот момент в стенах бушевала оспа, — она получила приказ помогать работникам больницы с телами. Впрочем, работа была не пыльная и живых людей особо не касалась: контролируешь перевоз тела в морг, сообщаешь родственникам дату смерти, подписываешь документ о заборе тела. Все проще некуда, а трупов Аккерман не боялась. — Эй, мелкая, посмотри имя девчонки из пятой палаты, — мужчина по имени Ян склонился над очередной тележкой, ввезенной в морг буквально минуту назад, и стал осматривать того, кто был на ней. Лица Микаса не видела. — Да, секунду… — девушка пробежалась глазами по списку больных, который в этот нелегкий период был чересчур длинным, и вдруг остановилась на уже знакомом ей имени. Изабель Магнолия, двадцать пять лет, Джинай, ветряная оспа. Говорить сквозь нарастающий ком в горле было тяжело, но только он в этот момент давал хоть какое-то ощущение жизни: руки вмиг стали ледяными, а сердце, казалось, совсем перестало биться или пребывало в состоянии шока. А может, и вовсе впало в кому на многие многие недели. Рыжеволосая перестала писать около месяца назад. Оспа — болезнь затяжная, схожая с обычной простудой, но Микаса думала, что та просто замоталась или по непонятным причинам не хочет говорить. Возможно, будь в больнице меньше народу, она бы пересеклась с нею в коридоре или хотя бы попрощалась, сидя около ее койки, потому что рядом никого не было. Умирать в одиночестве страшнее всего. Фарлан объявился на следующий день, забрал тело, пригласил на похороны — все было так туманно и расплывчато, что азиатка уже и не помнила. Рассказывая ему об Изабель, Микаса словно переходила последний связывающий их мост, поскольку было ясно: они не будут упоминать Леви, то, что между ними было, и даже сам запрет на упоминание. Спросить о том, где он сейчас Аккерман не решилась. Пускай решает случай. Прийти на церемонию она не смогла. А если быть точнее: не успела, но приехала днем позже на скромную, усаженную васильками и ромашками свежую могилу, и долго, непрерывно плакала, прислонившись спиной к холодной гранитной плите. Может, оно и хорошо — в тишине прощаться всяко лучше.

***

Через два года, проезжая мимо штаба, где работал Леви, Микаса вдруг решила с ним встретиться. Она спросила у какого-то молодого солдата номер кабинета и поднялась к нему. Однако, идя по заполненному коридору, девушка вдруг различила в толпе знакомое лицо. К нему обратилась какая-то девочка-кадетка с вопросом, и Аккерман стала дожидаться своей очереди. Вскоре она подошла. — Привет, — начала она, пока Ривай, замерев, открыто пялился на нее, будто пытаясь понять, не почудилось ли ему. — Поговорим? — она повторила его же слова, которые последними отпечатались в ее сознании. — О чем? Он — забыл. — Прости, я не ожидал… — видимо, поняв, что его вопрос прозвучал немного грубее, чем должен был, Леви решил таким образом загладить свою вину. Он сказал, что Микаса сбила его столку, обнял и потрепал по розоватой щеке, словно она по-прежнему была его. Обнял так, как не смог обнять в то Рождество, когда девушка решительно оттолкнула его от себя. Так, как обнял во время их прощания у ворот особняка. — Сколько же времени прошло? — приглушенно спросил он. — Три с половиной года. Я все считаю, — пояснила Аккерман в ответ на его удивленный взгляд. И как теперь объяснить ему — и самой себе в частности, — почему она пришла сюда и захотела увидеть своего давнего мучителя? Почему всей душой желала сделать это и не смогла сопротивляться внутреннему позыву? — Ты какая-то чересчур серьезная. Все еще не простила меня? — как бы между прочим поинтересовался Леви, приглашая ее войти в свой кабинет. — Не за что прощать. Я помню только хорошее. Микаса не врала. Вчера вечером и сегодня, когда она размышляла, стоит ли ей заходить сюда, в ее голове всплывали только самые теплые моменты, которые происходили между ними: вот она готовит завтрак, а он подходит со спины и ласково целует, вот они выбирают чай в уютной лавке, вот пьют вино за тем чертовым столом, за которым когда-то сидела и Петра; вот они вновь сливаются в поцелуе, прижавшись друг к другу холодным осенним днем, вот прощаются, глядя друг другу в глаза… То был ее радушный жест, которым она хотела его поприветствовать. Однако другая ее часть надеялась, что он осознает: ни к чему пытаться наверстать упущенное, они оба пережили слишком много друг без друга, и теперь их почти ничего не связывает. Ривай сказал, что купил дом поменьше, поскольку ему одному такие хоромы ни к чему. Может, в чем-то он был прав: восемь спален с гардеробными, четыре ванных комнаты и огромный сад ему явно не нужны. Тем более после того, как уехала Микаса. Это место ей понравилось гораздо больше, нежели старый особняк, в котором Аккерман провела почти год своей жизни. Здесь было весьма просторно, но комнаты всего лишь три, не считая кухни с кладовой: его личная и две гостевых. Как он сказал, после смерти Изабель Шарлотта остается у него очень и очень часто. Микасу едва не пробило на слезу. Сама возможность встретиться с ним изначально тревожила ее: слишком неожиданно, слишком резко, слишком по-настоящему — а она, быть может, еще совсем не готова. У нее ушли годы на то, чтобы оставить навязчивые воспоминания о Леви в невозвратном прошлом; она отложила их до лучших времен и, словно трофей, спрятала в самый дальний угол своего сознания. Время от времени она доставала его, отряхивала от пыли и вновь засовывала глубоко-глубоко. Он больше не был частью жизни, частью ее маленького и такого хрупкого мира. Все это время, вспоминая о нем, Микаса каждый раз думала об их последней прогулке, либо о молчаливом Рождестве. Все случившееся с ними до сих пор живо и свежо, и кажется, словно здесь, рядом с ним, сердце пульсирует так, будто готово в любой момент разорвать грудную клетку и высвободиться на волю, как когда-то освободилась она сама. — Можно у тебя кое-что спросить? — тихонько позвала она Леви во время ужина — тот любезно позволил ей похозяйничать на его кухне. — Разумеется. — Ты бы начал все сначала? Мужчина улыбнулся. Он точно знал, к чему был задан этот вопрос и знал, что обязан ответить на него честно и беспристрастно. Микаса очень любила такого Леви — который думает точно так же, как она. — Начал бы я сначала? Даже не раздумывая. Я бы отдал за это все, что у меня есть и еще будет. В какой-то момент все-все печали, которые Аккерман когда-либо знала, неожиданно соединились в одну. Она пыталась скрыть это, и если Ривай ничего не заметил, то, вероятно, потому что сам чувствовал то же самое. На улице стремительно темнело. Микасе нравился этот покой городской окраины с ее розоватым закатом, окрашивающим стену, и чернеющем в полумраке небом. И быть здесь наедине с Леви ей тоже нравилось. Он ничего не говорил. Говорить было нечего. По крайней мере, ему. — Знаешь, я только сейчас стала понимать, насколько я восхищаюсь тобой, — Микаса прервала тишину, нервно поджимая губы. — Тем, как ты все пережил. Петру, меня, Изабель… — А кто сказал, что я пережил? Каждое предложение давалось ей тяжким трудом, тянуло на дно, обволакивало со всех сторон, словно вода и не давало произнести вслух то, зачем она, собственно, сюда явилась. — Я слышала, в полиции нужны медработники, — спросила она спустя несколько минут тишины. — Возьмете, капитан? Все потихоньку вставало на свои места. Снова Микаса в его доме, в его объятиях, а теперь и в его подчинении, только на этот раз законном. И когда Ривай предложил ей занять одну из свободных спален — ту, что справа от его, — она не раздумывая ответила: «Да». Пускай решает случай.