***
Ривай повел ее в какие-то закоулки Каранеса около восьми вечера. Воздух был тяжелый и влажный оттого, что по городу недавно пронесся ливень, а теперь закончился, напитав его влагой. До полной темноты оставалось около часа: уличные фонари блестели нимбами света, а освещенные дома пестрели удивительными сочетаниями красок. Влага из воздуха беспощадно оседала на лице испариной. Микасе очень нравилась эта знойная истома, нависшая над городом, — словно лежащая на плече рука близкого человека, усталая и ослабевшая. Леви заверил ее, что покажет одно уютное место, в котором они с Фарланом частенько выпивали, когда только-только выбрались из Подземного города. Около здания разносился приятный запах крепкого вина — должно быть, от бочек со склада. Этот запах невольно напомнил Микасе о Петре: о тех редких днях, когда они ужинали все вместе; когда на улице часами не было ни малейшего дуновения ветра и в воздухе стоял лишь сырой, пепельный запах гравия и земли, и дом был наполнен терпким ароматом летней ночи. Поднимаясь по каменным ступеням вслед за Риваем, Аккерман понимала: таких мгновений, вероятно, больше не будет — и все же не до конца этому верила. Мужчина, по всей видимости, думал о том же. Возможно, именно от всего этого он был таким разговорчивым, даже в какой-то степени дружелюбным. Возможно, он просто подыгрывал, наблюдая за Микасой. Возможно, он еще никогда не привязывался к кому-то настолько сильно, а она просто оказалась в нужное время в нужном месте и стала его опорой на какое-то время. Правда, в убыток себе. Они зашли в бар, приветливо оглядывая всех присутствующих: посетителей, которые еще не успели напиться до бессознательного состояния, суетящихся официанток, разносящих кружки пива и тарелки с закусками, джентльмену в синем костюме. Молоденькая девушка у входа сказала, что садиться можно куда угодно. — Где-то здесь все началось, — приглушенно произнес Леви, помогая Микасе снять верхнюю одежду. — Что началось? — Все. — Решил напоследок покорить меня философскими размышлениями? — от его слов девушка рассмеялась — легко, непринужденно, словно она пришла на встречу со старыми друзьями. — Ты поэтому хотел прийти сюда? — Прийти с тобой, — поправил ее Леви. — Да, поэтому. Все, кто находился в этом зале были свободными и жили свободной жизнью, как сам этот город, — а потому полагали, что и остальные хотят жить так же. Микаса мечтала быть такой, как они. Сначала принесли что-то, напоминающее макароны, но обильно политое сливочным соусом, немного позже — салат. Затем сыр, откупоренную бутылку и два высоких стакана. Они пили вино, и читали друг другу стихи, и оба успешно делали вид, что не было этих восьми месяцев; не было их бесконечных ссор, заканчивающихся либо пощечинами, либо сексом, не было уютных посиделок с Фарланом и Изабель, во время которых Аккерман ни на шаг не отходила от Ривая, подкрепляя их легенду о том, что они пара. Не было Петры, которая, быть может, перед смертью вспоминала их, не было кладбища, белых орхидей, и кольца тоже не было. Не было ничего. Когда они покинули сие заведение, на часах было около одиннадцати. Леви сказал, что ночью Каранес гораздо увлекательнее, нежели днем. Воздух был по-прежнему напитан влагой, и она оседала на лицах и одежде, отчего оба выглядели поникшими и промокшими, и даже волосы, казалось, тоже поникли и промокли. До них то и дело долетал ветерок, пробивающийся между домов, — а это означало, что завтра снова будет дождь, пускай влажность никуда и не денется. Как же это восхитительно — бродить полупьяной прохладной, осенней ночью по блестящим мощеным улочкам Каранеса и не целоваться, даже не касаться друг друга. После того случая на кухне у азиатки остался довольно неприятный осадок, и повторять она не хотела. Леви тоже не высказывал особого желания. Через месяц-другой, когда Микаса окажется далеко отсюда, эта ночь с Риваем покажется ей совершенно ненастоящей, словно все происходило с кем-то другим, не с ней. Он появился. Он исчез. Ничего не изменилось. Она не изменилась. Мир не изменился. Однако ничто уже не будет прежним. Все, что осталось, — лишь мечтать. Хотя мечты эти, конечно, тоже дурость...***
Следующим утром Микаса уже собирала вещи, аккуратными стопками складывая их в кожаную сумку, которую Марта достала из кладовки. Она никак не комментировала ситуацию — впрочем, ее никто и не спрашивал. Вульгарные платья, чулки, чокеры, ожерелья — все это осталось в шкафу нетронутым. Только самое необходимое: брюки, рубашки, пара скромных платьев, белье. Из украшений Аккерман взяла только один браслет. Звенящий, успокаивающий. — Пойдешь в училище? — в дверях появился Леви. Микаса еще не говорила ему о своих планах — не думала, что ему это интересно. — Нет. Я хочу начать все сначала. — То есть? — Той Микасы, которая мечтала о разведке, больше нет. Как и той, которая была убеждена, что всю жизнь проведет в твоей клетке. Есть я, — девушка машинально прижала руку к груди. — И планы у меня совсем не такие, какие были раньше. — Можешь не рассказывать, если не хочешь, — с легким удивлением ответил Ривай. — Пока нет, — Аккерман демонстративно застегнула легкую сумку. — Может, потом. — Мне некуда деть твои вещи, — предупредил мужчина, увидев, что большая часть шкафа по-прежнему заполнена. — А мне некуда их носить. Разве что ты не предлагаешь мне идти на панель, — улыбнулась Микаса, накидывая на плечи теплое зимнее пальто — последнее, что ей купил Ривай. Мужчина проводил ее до ворот, не выпуская ее руки из своей. Прощались молча, будто уже давно были готовы к чему-то подобному, будто знали, что скоро это случится, хотя все говорило об обратном. Только в последний момент, когда Леви прижал ее к себе, Аккерман позволила себе ответить на его нежное объятие — спокойно, без капли волнения и подсчета секунд до того, как их тела разъединятся в последний раз. — Моя девочка... — Микаса вздрогнула от едва различимого шепота над ее ухом. — Только приезжай, хорошо? На Рождество. У брюнетки плохо получалось игнорировать ком, застрявший в горле, словно большой кусок мяса, перекрывающий весь доступ к кислороду и вызывающий судорожные всхлипы. Глаза почему-то стали мокрыми, но плакать совершенно не хотелось. Она тихонько обнимала его за шею, побаиваясь нарушить то хрупкое равновесие, что возникло между ними в эту секунду. И он, ничего не успев подумать и совершенно забыв обо всем, о том, что обещал не делать этого, страстно поцеловал ее — так, как делал всегда за исключением их последнего раза. Прошло несколько долгих мгновений или, может быть, полчаса, а то и несколько пасмурных дней, прежде чем они отстранились друг от друга. Микаса молча взглянула на него и, резко развернувшись, твердыми шагами направилась вперед, подальше отсюда. А сожаления... Их не было.