Я никогда не просил вас

Прольется скорбь вина хмельного, Средь алых губ опять — тоска, Как будто горечью больного В безмолвии — горит — огня… Он затаится — за руками, Он знает боль, он знает страсть, К чему играть ему тьмы снами, Когда печаль опять лобзать. Так юн, так бледен и так хладен! Проела скорбь ему чело… Он затаится как в экстазе, Средь уст — из яда все — вино… Опустит он главу устало, Старик, идущий, скажет лишь: «Тебе и лет еще так мало, А как мертвец — ты все — молчишь… Прекрасен ты! В очах синеет Вся жизнь и юность, пламя — грез! О чем же юноша — скорбеет? Зачем и горечь жгущих слез? Так много я отдал бы, — чести, Любви разбитой весь хрусталь, Так много жажды чужой лести, Чтобы не знать — свою — печаль! Устать как мог, мой бог, ты — юный! Я бы лобзал твои уста, Чтобы в душе запели струны, Увядшей юности — вчера… Ты не печалься, жизнь ведь льется, А время… Миг иллюзий лишь. Тебе ведь жизнь одна дается! Но как мертвец — ты лишь — молчишь…» И с завистью, и скорбной жаждой Он с жаром взглянет на него… Как будто, опьяненный правдой, Прольется пламя и — в ничто… Главу рукой зажав, ответит, Усталый юноша в слезах. «Хоть мне пока и солнце светит… Не век мне жить в смертных лучах. О! Лучше б знал я смерть нагую, О! лучше б был я стар, как ты! Я променял бы жизнь слепую, И красоту, и все — мечты! Я все узнал. Я знаю — грянет, Придет она — и заберет… И лучше так, чем миг растянет, Отдаст все — и… И отберет. К чему волос моих мне злато? И алых губ игрива кровь? Как дорога — потом расплата! О, лучше б отдал я все… прочь…» И зарыдав, он затрясется На старца немощных руках… А тот лишь тихо рассмеется, В бреду мечтаний, — прошлых снах… Когда б лелеял юность, горечь, Так повторил бы грех и страх… А юный гость Земли все стонет… И боли, счастью — будет — крах. Конец один… и у страданий, И юной, терпкой красоты. Обречены — путь увяданий Не вечен мир, не вечны — мы… Казнен иль только лишь отравлен… Начало скажет нам конец. «А ты… С пеленок был печален… И как мертвец молчишь… Юнец». — Я никогда не просил вас об этом, — губы Дориана складываются в жесткую и едкую бледную ухмылку. Он смотрит с больным сочувствием на опьяненного собственным бессилием Гарри, который стоит перед ним с едва заметным негодованием на лице. — Никакой магии, все так обыденно и просто, как и прежде. Вы ничего не можете сделать со мной. Лорд Генри отворачивается, закусывая до крови губы, Грей видит, как дрожат его пальцы, и это оставляет ему невыносимо горькую радость, которая теперь скребется в горле, разъедая ледяную пустоту внутри. Прежде непоколебимый исполин, непоколебимый бог, — Гарри теперь унижен, теперь внутри пылает та же сокрушительная печаль, та же невыносимая горечь сожалений. Оголенные чувства доставляют боль, Гарри резко ударяет по белой стене комнаты, Дориан невольно вздрагивает на миг. — Не возвращайтесь к нему, пожалуйста, — он опускается на пол, его голова падает на согнутые колени. Дориан прекрасно знает, что Генри тяжело выдавить из себя хотя бы слово, — его голос дрожит и срывается. — Я никогда не любил вас, Гарри, — горечь, раздирающая горечь, слышится и в голосе Дориана. По лицу лорда пробегает тень, он вскидывает глаза на своего «невинного мальчика», встречая на его пухлых губах дьявольскую усмешку. Бездонные глаза блестят, он, словно упивается подаренной ему властью, как упиваются ароматом майских роз… — Никогда… — Довольно этого чертового слова! — срывается лорд, вскакивая, он обхватывает пальцами подбородок Дориана, — юноша не дергается, лишь прогибается назад, а в его глазах горит насмешка… — Прежде вы не боялись этого слова, — усмехается Дориан. — Вы не заставите меня, как сделали это раньше. Вы — змей-искуситель. Вы предпочли наслаждениям убить вашу душу, вы выбрали вашу проклятую больную волю, взгляните же, будьте же наказаны самими собой, дорогой Гарри… — Я тоже не любил вас, Дориан, любви — не существует. Как и не существует вашего покаяния к Сибилле… Грей вспыхивает и наотмашь ударяет лорда по лицу, оставляя красный след. В комнату резко врывается порыв осеннего ветра, раскрывая огромные окна, в свете бледной луны перстни Дориана сверкают изувеченным горьким янтарем. Бэзил так часто шутил, что Дориан похож на «демона», что он мог бы сотворить с любым, что он хочет, но только внутри Грея полыхали искры лишь боли, лишь надсадной и тяжелой печали, окутанной чернотой. Он бы очистился от этого омута, очистился бы живым огнем, соскоблил бы кожу вместе с тоской, чтобы она сползала черепицами — прочь. Он знает, он прекрасно знает, что обратного пути нет, он не по-юношески теперь наивен, теперь он принял этот скудный гнилой хлеб из чужих рук, он принял и вкусил. Он крещен проклятым навеки огнем, огнем несчастья, потери и горечи, он навеки затерялся в этом длинном и непростом лабиринте внутри самого себя. — Я не верю вам, — прошептал Гарри, сжимая его проклятые волосы в своих руках и нагибаясь к его лицу. Он тонул в этих демонических глазах, скрывающих свою душу за темным полотном холодной ярости. — Ведь вы брали все, все от жизни… Как я завидую вам, Дориан! — он так же резко отпустил Грея, опуская голову. — Не возвращайтесь же к нему, прошу вас… — Только он наставит меня на истинный путь. Где истина скрывается в жизни, а не в смерти. — Вы все тот же. Наивный, глупый мальчик. — Это так пленительно… загубить живое, правда, Гарри? Раскрыв губы, он тянется за ядовитым поцелуем, откидывая назад голову и прикрывая глаза, лорд Генри схватывает его за кольца каштановых волос, впиваясь в податливо раскрытый рот. Он страстно желает испить этот хмельной и опьяняющий страх — страх самих себя, до дна, чтобы стоящие позади них зеркала с их выжженными, усталыми и кинутыми в ночную бездну — отражениями, сегодня сливались в этой пляске, сближаясь, опускаясь друг перед другом. — Любви нет, нет и истины, мой дорогой, — он шепчет ему на ухо поистине демоническим шепотом, вжимаясь в его разгоряченное тело, подносит к губам ледяные руки. — Вы любите облик. Вы не любите дна. Вы философствуете о рае, вы философствуете об аде, тогда, как в нас самих и ад, и рай. Благоухающий, прекрасный юный рай. Но юность умрет, красота погибнет, оставьте же бессмертное, Гарри. Стон прерывает его вымученную речь. Он закрывает глаза, падая в эту бездну, ощущая руки лорда на себе. — Забудьте привкус тех одиноких ночей, в которых вы бродили, ища смысл. Забудьте. Смысла нет — и смысл в этом. — Я не люблю вас, — отвечает выстрадано Грей, словно в бреду. — Взаимно, мой друг… Любовь — длится миг, дружба — вечность… — Если любви нет, то что вы чувствуете сейчас? — едва ловя вздох, спрашивает Дориан. Глухая ночь охватывается лишь несчастным молчанием. …Дориан завтра уедет — лорд Генри знает, он уедет прочь, быть может, к Бэзилу, — чертовому художнику, поселившему в юношеское сердце Нарцисса, а может, — уедет прочь ото всех, даже самого себя, но в его воспоминаниях будет биться истощенное и как никогда бледное, усталое лицо Гарри, когда, в порыве ночных страстей, в порыве терпкого ужаса, он нагибался к нему…. Тогда Дориан свято верил, что обретет хотя бы смутную иллюзию прежней добродетельности и невинности, выберется из омута и встанет, оборвав шлейф своих грехов, что лорд Генри — вылечит его сквозные раны. А сейчас — они и дальше будут задыхаться, на фоне выжженного звездами ночного полотна, задыхаясь и обуревая удушьем друг друга, они будут отчаянно ловить момент, который позже — канет лишь камнем в пропасть, навеки исчезнув там… — Но я никогда, никогда не просил вас об этом — Гарри. Бутоны розы, почерневшей, Бутон от роз, — сожжен дотла: Стон вашей юности сгоревшей, В тени угасшего вновь дня. Я позабыл вас, слава богу, Я позабыл вас и не жду, Но иногда кляну тревогу, Ее я вечером — душу. Среди пустыни белой жажды, Я вами, может, захлебнусь, И лучше век не знать мне правды, Я вас не помню — не вернусь! Но клятв моих пусты осколки, Испили сочный вы нектар. Я позабыл, а толку, толку, Когда тенями ад как — рай. Уста опять до крови томной Я закушу, об стену — крик. Мольбой опять моей нестройной Прорвется боль, я к ней — привык…. Бутон из розы, почерневшей, Бутон из роз, сожжен дотла… В заре нагой весь заалевший… До ночи — я забыл — себя…