Волчонок

Мартин лежал рядом со спящей женой, таращась в темноту. Прошли те времена, когда он засыпал, едва донеся голову до подушки. Поначалу работа выматывала его полностью, не оставляя места не только для бессонницы, но и для личной жизни. Всё прошло. Теперь он может вполне себе нормально абстрагироваться от служебных проблем, какими серьёзными они бы ни казались его младшим коллегам. Теперь его всё больше заботили дела семейные, а в самое последнее время — его собственные дети. Мог ли он когда-нибудь в молодости представить себя отцом троих детей? Годы пролетели, как один день. Как будто это был не он — молодой, неопытный…гм… слегка обременённый лишним весом. Да что там говорить — откровенно толстый! С массой предубеждений и комплексов. Именно таким он первый раз явился в участок пред ясны очи инспектора Дитриха в незапамятные времена заката империи. Насколько проще и ясней всё тогда было в его жизни! Насколько спокойней и предсказуемей была жизнь города. Или казалась такой. До того самого дня, когда милый, красивый провинциальный город потрясла весть о пожаре в женской гимназии. Для многих семей в городе этот день стал концом спокойствия и безмятежности. Для инспектора Кляйна он стал началом его профессионального роста. После того дела он впервые задумался о проблемах воспитания. И даже сформировал для себя несколько правил относительно воспитания собственных детей. «Если у меня когда-нибудь будут дети, я всегда буду сначала слушать их, а уж потом тех людей, которые на них жалуются. Если у меня когда-нибудь будут дети, я всегда буду на их стороне. Даже если они в чём-то будут неправы. Особенно, если они будут неправы. Они же дети, и они нуждаются в поддержке. Если у меня когда-нибудь будут дети, я сначала всегда буду думать о любви, а потом уже о правилах» И ведь поначалу, после рождения сыновей, он неукоснительно следовал этим правилам. Только жизнь складывалась так, что вникать в проблемы мальчишек у него времени совсем не было. И возвращаясь со службы, он ждал отдыха, а не детских разборок. А дети ведь всё чувствуют, всё понимают… И в какой-то незаметный для него момент Мартин заметил, что никакого доверия уже давно нет. По крайней мере между ним и сыновьями. Оставалось надеяться, что жена с ними более близка, хотя и она частенько жаловалась, что не справляется с их бесконечными взаимными ссорами и жалобами соседей на их проказы. И он, который когда-то обещал себе, что всегда будет на стороне своих детей, мог только выговаривать им и назначать наказания. С маленькой Моникой было попроще. Хотя и девчонка у них с женой получилась отнюдь не паинька. Самое главное, что она доверяла своим родителям, это можно было увидеть невооружённым взглядом. А значит, с ней никогда не случится того, что произошло с Анной Зигель. А это, много лет волновало Мартина больше всего. Сейчас он вспоминает с улыбкой стыда о своём, мягко говоря, не слишком большом вкладе в расследование дела Инсбрукской волчицы. Его тогда пугало всё — прогибающиеся с опасным потрескиванием обгоревшие полы второго этажа злополучной гимназии, по которым ему приходилось ходить в поисках улик, сами улики — страшные и трогательные, темнота ночных улиц, хмурое выражение лица Дитриха. Отношение к Дитриху у молодого Кляйна было особым. Каждый взгляд истолковывался, каждое поручение исполнялось с всевозможным рвением и каждое, даже вполне невинное насмешливое замечание глубоко переживалось. А ведь, если быть честным, поводов для таких замечаний Мартин подавал немало. Это Дитрих впервые заметил, как плохо его молодому коллеге от жуткого запаха горелого мяса на пожарище, как избегает Мартин следственных действий непосредственно на месте преступления. Вот и посылал его то опрашивать свидетелей в больнице, то вообще к тётке пропавшей Милы Гранчар в Далмацию. Он всё понимал — Дитрих. И терпеливо ждал, когда из наивного неопытного увальня вырастет настоящий специалист своего дела. Дождался ли? И сейчас Кляйн иногда замечал, как досадливо морщится начальник отделения, наблюдая его попытки «выдавить» нужную информацию из подозреваемых. Постепенно, с годами в нём появилась эта настырность, жёсткая ироничность, которой раньше и намёка не было. Теперь Дитрих иногда называл его паровым катком. Постепенно под влиянием непростых военных лет ушёл не только лишний вес, но и юношеская наивность, уступив место прагматичности и лёгкому цинизму. Мартин знал, что жену это пугает. В своё время Моника полюбила его за покладистый, открытый нрав, доброту и неконфликтность. Однажды, на первом году их совместной жизни, он случайно услышал, как жена хвастается перед подругами миром и ладом в их семье и с убеждением говорит: «Мне с ним так повезло!» Продолжает ли она так думать сейчас? В этом и вопрос… Мартин, стараясь не потревожить Монику, осторожно встал и вышел на кухню. Прислуги у них уже давно не было. Сейчас вообще мало, кто мог позволить себе такую роскошь, как кухарка. А ведь по первым годам их семейной жизни у них была не только кухарка, но и приходящая женщина для уборки два раза в неделю. Это был 1909 год. Когда его карьера постепенно пошла в гору. Тогда, когда при расследовании дела он доказал невиновность деревенского простофили, на которого хотели повесить всех собак, Кляйна заметили и стали выделять. А в 1913 году он дослужился до комиссара. Последний безмятежный год их жизни… Мартин поставил кофеварку на огонь. На настенных часах короткая стрелка с лёгким щелчком прыгнула на четвёрку. Что же не дало спать ему в эту ночь? Что-то связанное с детьми. Неприятная привычка сыновей жаловаться друг на друга? Жалобы соседей на них? Пожалуй, но не только это. Уже давно на их жизнь как будто легла тень. С Моникой старшей ни дня не проходило без конфликта. Умом Кляйн понимал, что жене тяжело одной целый день управляться с тремя детьми и хозяйством. Но промолчать на её упрёки он не мог. Сто раз обещал себе не срываться, но обещания забывались, едва он вечером переступал порог своего дома. Дитрих лишь сочувственно пожимал плечами, уже не тянуло иронизировать, мол, «я же говорил». А Хунек посмеивался, мол, я тут один из всех детективов холостяк, это ж на что я обреку свою семью? Риторический вопрос, ибо уж кто-кто, а Хунек чуть ли не спал на работе. Кляйн ценил его ответственность, но недолюбливал напарника за ужасно длинный язык. Впрочем, с Моникой-старшей они обычно быстро мирились. Наверное потому, что смотрели на вещи одинаково. А сложности с детьми, усталость, нехватка денег и времени… У кого этого не бывает? И почему без конца вспоминается ему сегодня дело Инсбрукской волчицы? Ведь уже выяснилось, что в особняке Зигелей ночевала не сама Анна Зигель, а кто-то кто, возможно, её знает. Что же его так волнует, как будто предчувствие. И вдруг в голову Кляйна пришла мысль: если бы сейчас на его месте был тот, молодой Мартин, со всеми своими предубеждениями, опасениями и комплексами, он наверняка смог дать дельный совет своему постаревшему двойнику. Но, наверное, тот молодой толстяк бы счёл то наказание, которое понесла Моника, излишним. Он бы настаивал, что можно было словами объяснить девочке, что она была неправа. Вот только сейчас Мартин бы просто грубо заткнул себя молодого. Моника получила от него подзатыльник сразу, как сообщила о злоключениях Эллы. — За что?! — захныкала девочка. — И от меня ещё дай! — вмешалась Кляйн-старшая. — Вчера ещё играла с ней, а сегодня… Ты хоть понимаешь, что ты натворила? В глубине души Моника прекрасно понимала, что повела себя по-скотски. Элла пришла на площадку одна, наверное, не предупредив бабушку даже. Дети, увидев её, сразу начали шушукаться, подозрительно косясь в её сторону. — Эй, мелочь, тебе тут чего надо? — презрительно спросила Гретель, одна из заводил. Элла оторопела от таких перемен. Обычно дети её принимали в игры, а теперь смотрят волком. Даже Моника. — А у тебя правда мамаша наркоманка? — спросил кто-то из детей. — Точно! А ещё и убийца. — Вали к ней в тюрьму! Тотчас в девочку полетели камни. Элла задрожала и бросилась наутёк, но уйти от Гретель, которая была и старше, и быстрее, не смогла. — Тебе тут не рады, слышала? Тут Элла заметила, что потеряла один ботинок. Дети уже его успели подхватить. — Эй, гуляш в томате! Ничего не потеряла? — это говорила Моника. Она уже успела налепить Элле ярлык «мадьярского ублюдка». — Отдай! — сквозь слёзы просила Элла, тщетно пытаясь вырваться из рук Гретель. — ну ладно, на! Тут же под смех детей ботинок полетел на дерево. Элла успела освободиться от хватки Гретели, но тут же на неё накинулись другие дети. — Вали к мамаше! — кричали они. Элла убегала от них зарёванная, под громкий смех и улюлюкание. А Моника смеялась громче всех. Она явно гордилась своим поступком. И искренне недоумевала, когда отец дал ей подзатыльник. — Что-то случилось, шеф? — Хунек внимательно посмотрел на раскрасневшееся лицо Кляйна. — Всё-то тебе надо знать, — сквозь зубы ответил комиссар, — да так, пустяки. Просто иногда всё слишком предсказуемо, — напряжение комиссара передалось и Хунеку. — Я так понимаю… — Да, именно так! Представляешь, вчера эти гадёныши набросились на Эллу толпой! Рукав оторвали, ботинок отнять умудрились! И… Закинули на дерево. Камнями ещё кидались! Представляешь? В ребёнка, которому и пяти не исполнилось, толпой… Убил бы… — И… Э… Что же теперь-то? — И Моника впереди всех! — багровое лицо комиссара побледнело, — узнал потом вечером от неё. Ей, конечно, от нас досталось. Ну как? Затрещину получила от меня. Потом от Моники. И сказали: так и так, ты сейчас же пойдёшь и извинишься перед Эллой, а заупрямишься — за ухо поведём. Пошла, как миленькая. Но дело не в этом. У меня серьёзная информация. Правда, получена она от моей малолетней дочери-хулиганки, но, думаю, что получит подтверждение и от десятка других детей. Шеф у себя? — Так ведь рано ещё, — недоумённо ответил Хунек, — что случилось-то? Что за информация? Кляйн заново переживал вчерашнюю неприятную сцену. Площадка вечером пустовала. Дети давно разбежались. В целом, всё выглядело, как обычно, если не считать сиротливо болтающегося на кустике рукава. — Вот, значит, как… Ну, наверное, ещё можно пришить, — Кляйн-старшая осторожно сняла оторванный рукав с ветки, и, аккуратно сложив, положила в сумочку, — а ботинок куда дели? Моника обречённо поплелась к дереву, тому самому, откуда её не так давно снял Франц. Лазать так ловко, как Элла, она не могла, а ботинок висел довольно высоко. Может, можно как-то тряхнуть дерево? — Ну, давай. Лезь наверх, — без злобы, но твёрдо произнёс Мартин. — Это не я закинула! — запротестовала девочка. — Плевать, — с такой же твёрдостью ответил комиссар, — ты достанешь его. И достанешь сейчас. Моника поняла, что сопротивляться бессмысленно. Кое-как вскарабкавшись на дерево, она осторожно стала лезть вверх. С этим проблем не было, но вот как потом обратно спуститься… Девочка чувствовала, что устаёт — слишком уж высоко была эта ветка. Она боялась даже привстать. Шаг за шагом она подбиралась к цели, и, наконец, смогла ухватиться за ветку… Через секунду ботинок полетел вниз, а Моника радостно заулыбалась, забыв, где она находится и для чего. Чувство триумфа придало ей уверенности. Обратно она слезла уже без особого труда, правда, приземлилась не слишком удачно, чуть не отбив ноги. — Ну-ну, бывает, — отец протянул ей руку, — главное при прыжке — правильно сгруппироваться. Пошли. — Вот и та тётка так говорила, — уже успокоенным и довольным тоном доложила его дочь, — когда Петер и Густав прыгали на дальность во-о-он с той ветки. — Какая тётка, какой Густав? — почти машинально поинтересовался Кляйн. Больше всего ему сейчас хотелось вернуться поскорей домой, надавать глупой девчонке по заднему месту, чтоб больше не участвовала в коллективной травле, а потом выпить чаю и завалиться спать. Ничего не подозревающая об этих его мыслях, Моника охотно доложила: — Густав — большой мальчик, живёт на углу, возле булочной. Они с Петером дружат и всё время соревнуются. А тётка… Страшная такая, улыбается так странно, как будто замышляет что-то. И от неё плохо пахнет. — Что?! — Мартин сделал стойку, как гончий пёс, — ну-ка опиши мне эту тётку. — Обычная тётка, — заканючила Моника, — разговор ей уже надоел. Ей тоже хотелось поскорей домой и чаю. — Нет, — жестко сказал её отец, — рассказывай подробно. Ну! Какое у неё было лицо? Круглое? Длинное? — Что ты так на неё наседаешь? Это что, имеет какое-то значение, — удивлённо спросила Кляйна жена. Моника малость струхнула. Отец очень редко разговаривал с ней таким тоном. Она-то думала, что за историю с Эллой её уже простили, она ведь пообещала вернуть ботинок и извиниться, а оказывается, нет! И надо же было ей сказать про странную тётку… — Я жду, вспомни всё очень внимательно, — не успокаивался Кляйн, игнорируя вопрос жены, — где она стояла? — Она не стояла, — робко начала рассказывать девочка, — она сидела на вот том пеньке. А лицо у неё было не круглое и не длинное, а обыкновенное, только грязное немного и злое. И весёлое. — Как это? — продолжал расспрашивать Мартин, — и злое, и весёлое одновременно? — Ну да… Сначала как весёлое, а потом, приглядишься, а оно злое. — Кто это, Мартин? — тревожно спросила Моника-старшая, — это же не… — Нет, не волнуйся, идите пока домой, я тут немного задержусь, — ответил ей муж, думая уже о другом. Конечно, с утра, когда здесь была подозрительная незнакомка, на площадке побывало множество народу. Вокруг пенька, который находился немного в стороне от скамейки и дерева, на которое был закинут ботинок Эллы, виднелось множество отпечатков детских ног. Даже, если взять собаку… Возьмёт ли она след? Да и где сейчас взять такую собаку? Когда Кляйн, ожидая начальника отделения, рассказал всё вчерашнее происшествие Хунеку, коллега в конце его рассказа радостно воскликнул: — А я ведь знаю, где такую собаку взять. — И где же, — с недоверием поинтересовался Кляйн. Он знал привычку Хунека объявлять дело решённым, когда ещё и намёка не было на его решение. — В городском детском приюте! — торжествующе заявил Роберт. Мартин и сам вдруг вспомнил, что на днях Маркус Пец рассказывал о какой-то необыкновенной собаке, которую их общий знакомый Франц Нойманн привёз из Зальцбурга. — И что, он возьмёт след? — Да! Несомненно. Его зовут Мориц. Пёс удивительный. Можно прямо сейчас послать за ним дежурного. — Его хозяин Франц Нойманн? Пойдёт ли пёс без него? — Вот чего не знаю… — Хунек развёл руками, — но, пусть приходят вместе. Тем более малец в этом деле у нас и так замешан. — В чём он только у нас не замешан… — пробормотал Мартин. Сам не зная почему, Кляйн сейчас предпочёл бы обойтись без участия Франца Нойманна. Мальчик не сделал ничего плохого, но до чего же он напоминает Анну Зигель! И разговоры о том, что он её сын, по всей видимости, правда. И вот теперь собака Франца Нойманна может найти женщину, которая подстрекала Аннель на его убийство. Не зря, выходит, ему в последнее время постоянно дело Волчицы вспоминается! «Перестань. Как глупая барышня, начал верить в предчувствия», — мысленно одёрнул себя Кляйн. — Посылай за Францем и его собакой, — приказал он Хунеку. Как только дежурный отправился в приют, в участке появился Дитрих и тут же был посвящён во все подробности вчерашнего происшествия. Идея привлечь Морица у начальника отделения энтузиазма не вызвала. — Времени прошло достаточно много, не думаю, что эта особа ещё остаётся в городе, — сказал он, — впрочем, попробуйте, — и да, Хунек, у Инспектора Пеца ребёнок родился. Надо бы собрать ему помощь какую-то, а то ведь они с женой вряд ли могут себе позволить всё, что необходимо для ребёнка. Заводить потомство в такое время — не лучшая идея, но что с вами поделаешь… Вот вы, Роберт, и займитесь.