Волчонок

Нельзя сказать, что женщина, которая назвалась Анной вообще не вызывала ни у кого подозрений. На следующий день после праздничного ужина, старшая дочь, которая в эту ночь осталась ночевать у родителей, с изумлением наблюдала, как постоялица ест. Вечером Анна за общий стол не садилась, охотно и скромно подавала блюда гостям, убирала грязную посуду, в разговор не вступала. Но вот утром… Зрелище было неприятным и даже каким-то зловещим. Новая знакомая жадно ломала руками с длинными кривыми ногтями недоеденные накануне хозяйскими гостями остатки гуся, перемалывала крепкими жёлтыми зубами гусиные кости и при этом настороженно оглядывалась через плечо, взглядом хитрым и странным. — Мама, а ты уверена, что её история правда? — передёрнув плечами от отвращения, спросила молодая женщина, — ты смотри, как бы она вас не обокрала… — Ну конечно! — воскликнула Лина, — бедная девушка так настрадалась, так отчаялась, что чуть было не совершила страшный грех! Ведь подумать только, она бросилась в реку, чтоб лишить себя жизни! Я уверена, что она никакая не воровка. Да и что красть у нас? Простодушная жена рыбака настолько прониклась выдуманной историей, совсем такой, как в воскресной газете, что позабыла о том, что историю Анны придумала сама. Постоялица же ни словом не обмолвилась о том, кто она, и как оказалась в мокрой одежде на берегу реки. Наивной хозяйке приходила в голову только одна версия — соблазнённая служанка — честная и работящая, не смогла пережить позора и решила утопиться. Простодушная Лина вряд ли имела понятие о способах уйти от полицейских собак. Позже Лина и сама не раз содрогалась, видя, как Анна ест. В силу врождённой деликатности она поначалу молчала, но потом, уже считая квартирантку практически членом семьи, однажды попыталась поговорить с ней: — Ты бы села, взяла тарелку, вилку, нож, — мягко обратилась она к Анне, — мы же не отбираем у тебя еду, ешь сколько хочешь. Не годится хватать пищу руками. У тебя родится скоро ребёночек, и ты должна будешь учить его красиво есть, а то люди будут думать, что он у тебя невоспитанный. Анна с искренним недоумением подняла на хозяйку глаза от рыбьего скелета, который она только что жадно обглодала, держа обеими руками. — А что не так? — спросила она. И хозяйка её опять пожалела. Бедную девушку, видимо, никто не учил пользоваться тарелкой и вилкой. Видимо, она сирота, с детства привыкла доедать объедки, да и то боится, что отберут. Во всех её поводках чувствовалось что-то звериное. Генрих даже обмолвился как-то в разговоре с женой, кивнув на хищно грызущую очередной щучий скелет квартирантку: — Прямо волчица! В доме, однако, ничего не пропадало. Скромная хозяйка, пожалуй, немного лукавила. Красть-то было что. В послевоенные годы ценностью могли считаться и старенькая швейная машинка, и не новая, но вполне добротная одежда и кое-что из рыболовных снастей Генриха. Но всё это спокойно оставалось на своих местах. Анна, не интересовалась хозяйским добром. После мягкого замечания Лины она вообще старалась не есть в присутствии хозяев, да и вообще не поднимала на них глаз. Живот её всё рос, и Лина уже принесла от дочери пелёнки и чепчики своей внучки, из которых та выросла. Равнодушие Анны к крохотным, отделанным самодельным кружевом шапочкам хозяйку немного обидело. Но добрая женщина решила, что квартирантка, которая раньше детей не имела, просто пока что не понимает, какое это счастье иметь малыша. Одним субботним утром Генрих вытащил из сарая старую колыбель, в которой качали ещё его старшего брата, а потом и его самого, и всех его детей, почистил её и выкрасил в приятный светло-жёлтый цвет. Но Анна и к этому осталась равнодушна. Стариков это искренне огорчало. «А по согласию ли она заимела ребёночка, — думала добрая женщина, поглядывая на свою подопечную, — только ли тут соблазнение, не было ли тут насилия?» Впрочем, слёз или каких-либо других проявлений сильных переживаний за квартиранткой не наблюдалось. Она кормила кур и кроликов, помогала готовить еду, мыла посуду — быстро, молча, ловко перенося с место на место свой огромный живот, но абсолютно равнодушно. Лето близилось к концу. Август выдался жарким. Анна, пожаловавшись на духоту в доме, перенесла в угол сарая, где хранилось сено для кроликов, подушку и старое лоскутное одеяло и стала там спать. Хозяйка ей не препятствовала. Её немного беспокоило, что роды у квартирантки могут начаться внезапно, но Анна уверяла, что время до родов ещё есть. В тот вечер ужинали поздно. Генрих целый день провёл в городе, помогал зятю с ремонтом крыши, а Лина затеяла большую стирку. Они с Анной таскали воду из реки, грели её и выливали в большое корыто, снимали, стирали и крахмалили постельное бельё, скатерти и занавески, потом, когда всё это подсохло, гладили большим, тяжёлым старомодным утюгом. Хозяйку удивило, что квартирантка, которая так неаккуратно ест и забывает подстричь ногти, имеет навыки стирки. — Ты с детства в услужении, деточка? — решилась спросить она, но Анна, по обыкновению, промолчала. «Тяжело вспоминать свою горькую жизнь», — сделала вывод хозяйка. В дни, когда Генриха не было дома, Лина не считала нужным обременять себя приготовлением обеда. Они с Анной перекусили утром у плиты яичницей с хлебом, а потом Лина вспомнила о еде только вечером, когда вернулся Генрих. Анна от ужина отказалась, сославшись на жару и усталость, и сразу отправилась в сарай спать. — Загоняла ты свою помощницу, как бы ей плохо не стало, — сказал муж Лине. Лина возмутилась: — Что я, разве не понимаю? Поднимать тяжёлое ей не даю, слежу, чтоб отдыхала… За мной бы кто так следил, когда я на сносях была. После ужина, потушив лампу и открыв все окна, хозяева улеглись спать. Генрих заснул, по обыкновению, быстро, а Лина всё ворочалась рядом с мужем, вспоминая свои беременности и свою совсем не сладкую жизнь. К середине ночи она всё же задремала. Ей снилась корова по кличке Малина, которая жила у них, когда Лина только вышла замуж за Генриха. Как будто эта корова вышла на берег реки, зашла в воду, и ноги её увязли в прибрежном иле. Вообще-то возле их пристани дно было каменистое, увязнуть никакого риска не было, но во сне корова Малина уходила с каждой секундой в воду всё глубже и жалобно мычала. Лина бросилась на помощь, но с ужасом почувствовала, что и её ноги неуклонно уходят в ил… и проснулась. Лунная дорожка лежала на домотканом половике. Пахло свежестью с реки и ночными фиалками, которые росли под окном. Но, как остаток кошмарного сна, откуда-то доносилось сдавленное мычание. Первым побуждением Лины было растолкать мужа и отправить его выяснять природу непонятного звука. Но Лина знала, каким сердитым бывает Генрих, когда его будят ночью после тяжёлой работы. Поэтому, поколебавшись немного, она накинула халат и вышла на крыльцо. Звуки явно доносились из открытой двери сарая. — Анна! — ахнула хозяйка и бросилась было в сарай, но остановилась. Буйная фантазия подкинула ей новый сюжет: а что, если злой соблазнитель нашёл свою жертву и теперь, опасаясь, что она потребует с него признания ребёнка или средства на содержание, душит несчастную? Лина решила сначала тихонько подкрасться и посмотреть, что же такое происходит в сарае, а потом уж действовать по обстоятельствам. Ночь была лунная, во дворе всё было видно до мельчайшей травинки, но в сарае Лина ничего разглядеть не могла. Какая-то фигура копошилась, наклонившись в углу, где спала Анна, как будто стараясь что-то вдавить в пол, именно оттуда доносились сдавленные звуки, которые хозяйка приняла за коровье мычание, но понять, что там конкретно происходит было невозможно. Неясная картина была страшной и необъяснимой. Пока Лина топталась на пороге, боясь войти в сарай, за спиной раздался тревожный голос Генриха, и на проход упал яркий свет ручного фонаря. — Что тут, Лина? Началось? Женщина приободрилась. В сопровождении мужа она уже не боялась никого, но то, что супруги увидели, войдя в сарай, заставило их на какое-то время потерять дар речи. Квартирантка, уже без огромного живота, вся в крови, металась на насквозь пропитанном кровью одеяле. Лицо её было абсолютно белым. Лина даже не представляла, что человеческое лицо может быть такого цвета. Кровью, казалось, было пропитано вообще всё вокруг — сено, земляной пол, тощая подушка… Но где же ребёнок? Генрих догадался первым. Подбежав к окровавленной женщине, он откинул лежащую рядом подушку. Под ней оказался крупный, синюшного цвета младенец. Действуя какому-то наитию, старый рыбак положил младенца животом на свою большую ладонь, а второй ладонью с размаха шлёпнул по крохотной попке. Ребёнок сморщился, открыл глаза и запищал. — Ах ты ж, падаль несчастная! — закричал Генрих на истекающую кровью женщину, — ты что это удумала? — Что ты, что ты, отец, разве не видишь, ей плохо совсем, беги зови фрау Кёниг! — истерично взвизгнула Лина, — подушку она случайно от себя откинула, не в себе она. Но тут хозяйку прошиб холодный пот — нет же! Подушка на ребёнке очутилась совсем не случайно. Странная сцена, которую она видела до прихода Генриха, когда копошащаяся в углу фигура, как будто вдавливала что-то в пол, не оставляла сомнений. Это сама роженица пыталась удавить подушкой своего только что рождённого ребёнка. И то, что ребёнок остался в живых, не её заслуга. У чудовища просто не хватило сил довершить своё чёрное дело. Генрих ушёл уже довольно давно. Акушерка фрау Кёниг, к которой обращалась и сама Лина, а теперь и её дочь, жила не далеко. Но, будучи уже в довольно преклонном возрасте, она вряд ли сможет добежать до них быстро. Роженица перестала метаться и сейчас лежала совершенно неподвижно. Глаза её были закрыты, а лицо теперь посерело. Лина даже не могла сказать, жива ли она ещё. Младенец, обернутый полой халата Лины, тоже лежал тихо, но он был безусловно жив. Женщина наклонилась над неподвижным телом и робко окликнула: — Анна?.. Роженица приоткрыла глаза и прошептала: — Каталин. Лина, несмотря на весь свой страх перед этой страшной женщиной, обрадовалась, что она жива и быстро спросила: — Ты хочешь так назвать дочку? Но ты, наверное, не заметила, у тебя родился мальчик. Хороший малыш, совсем здоровый… Роженица досадливо поморщилась. — Нет? Ты не то хотела сказать? Ты хочешь позвать свою родственницу, которую зовут Каталин. Да? — Меня зовут Каталин, — чётко и ясно произнесла роженица и закрыла глаза. Когда через полчаса Генрих и фрау Кёниг вбежали в сарай, всё было кончено. Лина тихонько покачивалась, прижимая к себе ребёнка. Мёртвая женщина у её ног, как ни странно, сейчас выглядела более женственной и почти красивой. Белое лицо приобрело правильность мраморной статуи, потеряло угрюмость и нездоровую хитрость, которые ранее так часто замечали хозяева. — Как ты думаешь, — кто она? — спросила Лина у мужа, машинально баюкая ребёнка. Глупость своей придуманной истории была сейчас так ясно ей видна, что женщина была готова расплакаться. — И знать не хочу! — решительно ответил Генрих, — кто бы она ни была раньше, умерла она, как преступница и детоубийца. Хорошо. что мы подоспели. А то ведь удушила бы своего ребёнка! Да и раньше, наверное, ничего хорошего она не делала. И зовут её, как ту тварь, что до войны в гимназии детей сожгла — Анна. — Да не Анна она, — вздохнула Лина, — её зовут Каталин. Призналась мне перед смертью. — Час от часу не легче! — с досадой воскликнул Генрих, — пойду-ка я за полицией, а то как бы нас самих не впутали в это дело. — Может быть, лучше утром? — робко возразила ему жена. — Нет, лучше сейчас, — чем раньше заявим, тем меньше к нам будет вопросов. И дёрнул же чёрт меня притащить её тогда в дом! Между тем акушерка неслышно и споро занималась ребёнком. — Если не возражаете, я мальчонку пока к себе заберу, а утречком в приют отнесу его, — обратилась она к хозяевам. — Будем вам очень признательны, фрау Кёниг, — ответил Генрих, роясь в кошельке, чтоб заплатить акушерке. — А может быть… — начала Лина. Генрих, который настолько изучил свою жену за все годы совместной жизни, что сам мог заканчивать за неё фразы, твёрдо оборвал: — Нет. Нам ребёнок преступницы не нужен. Только в приют. — Ну в приют, так в приют, — вздохнула Лина и перекрестилась.