Их история

      Формаджо любил себя ровно настолько, насколько, следуя его субъективному мнению, должен себя любить любой адекватный человек, потому предпочитает не вспоминать о прошлом. Оно его и не преследует — там нет ничего такого, что могло бы оставить травму, хотя и приятного, признаться, довольно мало. И всё же… парень не может не думать, что настоящее слишком хорошо для него, что даже он не достоин этой работы, этих людей, этого иррационального тепла в груди, когда они собираются вместе. Просто пить со временем стало неинтересно — они собираются обсудить последние новости, словно в каком-нибудь английском клубе, кто-то приносит книгу, в шкафу приставка с небольшой коллекцией игр и граммофонных пластинок. Они срослись, как корни деревьев, выросших слишком близко. Они стали семьёй, о которой он так часто мечтал украдкой, пусть никто и никогда этого бы не признал.       Он помнит, как папа умер. Точнее, он сам этого, само собой, не видел, но помнит лицо мамы, напряжённое, побледневшее, с белыми искусанными губами и лихорадочным румянцем на щеках. Она всегда была на удивление практичной, так что Формаджо уверен: она не скорбела в тот момент, просто думала о том, что делать дальше. Ещё молодая и вполне цветущая женщина, оставшаяся одна с двумя маленькими детьми на узких плечах, когда благоверный погиб при исполнении — редчайший случай даже для тех неспокойных времён. Самого же отца, виновника собственной судьбы, Формаджо почти не помнит, да и фотографий осталось так мало. В памяти отложился только тембр голоса — вечно смеющийся альт, словно булькающий, но вполне приятный. Формаджо ни капли на него не похож, как говорила мама, хотя кто теперь знает, может быть, врала. Она любила врать, это могло стать её профессией.       Он помнит женщину в практичном недорогом пальто и с напряжённой дежурной улыбкой, которая не сходила с её губ даже время сна. Вся будто фарфоровая, обманчиво хрупкая. Она всегда любила Эмменталя больше, хотя Формаджо никогда не мог понять, чем он хуже старшего. Тем, что пошёл в неё саму больше, чем в отца? Тем, что был слишком мал тогда и не мог поддержать? Ну уж простите, он с трудом букву «р» выговаривал, не то что оказывал профессиональную психологическую помощь!       Они всегда жили… небогато. Мягко сказано. Да, до голода не доходило, но за братом Формаджо не донашивал разве что трусы, и то он уже не уверен спустя столько лет. В памяти иногда, теперь уже совсем редко, всплывают моменты их жизни: вот мама сидит на кухне, на её лице читается суровая сосредоточенность, а в голосе горечь. — За что ты мне такой, ответь?       Что он мог сказать? Прости, что не оправдал ожиданий, прости, что не могу усидеть за партой, прости, что учёба такая скучная! Прости, я ведь не сделал ничего плохого. Эмменталь смотрит на них без малейшего выражения, он по жизни был пассивным, флегматичным. Они не то чтобы не ладили, просто оказались слишком разными, чтобы хоть интересоваться друг другом — чужие люди, какой-то чудовищной ошибкой природы оказавшиеся связанными кровью. Сорванец и паинька, очередное клише повседневной жизни. Строго говоря, паинькой брат не был вовсе, просто исправно посещал уроки и оценки у него были сносные. Учителя всегда говорили, что Формаджо по всем предметам был бы на голову выше, если бы хоть слушал их время от времени. Они тоже врали, хотели заставить его сидеть ровно за партой, слушать монотонные голоса и постепенно зомбироваться, быть как все. Он не хотел. Назовите это юношеским максимализмом, если вам так проще, но для него это стало делом принципа.       Всегда в поношенной одежде и с грязным лицом, он был, тем не менее, главным заводилой класса. Стайка таких же ненужных парней и девушек, что собирались в заброшках на окраине родного Турина и предавались там всем известным грехам, которых, в силу воспитания, было не так уж много. Полный сирота при живой матери, он был воспитан улицей, а когда возвращался домой, то его там ждали лишь крики и наказания. Прочем, последнее вскоре себя исчерпало — женщине просто надоело с ним бороться, как она сама сказала.       С мужчиной она пришла отнюдь не внезапно, до этого были постоянные задержки на работе и цветы в вазах. Формаджо ничего не имел против — держать за прошлое было бесполезно, а сам он всё-таки не желал матери зла. Эмменталю было всё равно. Когда будущий отчим впервые пришёл к ним, оба брата были дома, что уже само по себе редкость — Формаджо нашёл никем не тронутую квартиру в заброшенном доме, где и обустроил себе логово, дома его теперь видели хорошо если раз в неделю. — Ты не говорила, что у тебя два сына, — мужчина посмотрел на маму обвиняюще, она на Формаджо — испепеляющим, ненавидящим взглядом.       «Чтоб ты пропал» — сказала она в тот же день. И он послушался, наверное, впервые в жизни.       Его не искали, никто даже не подал заявления в полицию. Первые месяцы было особенно тяжело — он так и не забрал из дома одежду, но возвращаться туда точно не собирался. Нет, ему не было больно, ведь всё давно к тому шло, и делать из своей трагикомедии фарс он не боялся, просто… Нет, и всё тут. Не дело принципа, но решение, которое было принято как-то само собой. Вся одежда осталась там, как и некоторая часть сбережений. Пускай.       Его скромное жилище обволокла дымка уныния. Он даже пытался работать официантом или грузчиком, но на первое место не брали из-за отсутствия документов, а на второе — из-за роста, к тринадцати он не успел ещё вытянуться, да и возраст играл свою роль. С друзьями пришлось порвать — не хотелось отравлять им жизнь своим в ней присутствием.       Наверное, его состояние тогда можно было назвать депрессией. Дни сливались в один большой, словно он в тюрьме, деньги кончились так быстро, что показалось, будто их и не было вовсе. Ходил по комнате и соседним дворам — заброшенный, почти вымерший район для бедных с куцыми малоэтажными домами из почерневшего дерева. Он был там королём, но это нищий король поражённого чумой города. Суп из крапивы теперь казался вкусным.       На работу всё ещё не брали, мать не искала, а просить милостыню не позволяла гордость. Сейчас Формджо помнит отражение в побитом зеркале — выступающие рёбра, тонкая серая кожа, волосы, которые тогда только слепой назвал бы рыжими. Он иногда приходил к школе, смотрел на друзей, которые не узнавали его теперь, но не мог назвать их предателями, ведь сам прогнал тогда в самой грубой из известных форм. Иногда видел Эмменталя, всё такого же даже внешне. Мама приезжала за ним на машине — недорогой и практичной, как и всё в её жизни. Они не были богаты, но теперь смогли встать на ноги. Формаджо не был рад за них. Он ничего не чувствовал.       Он не помнил, когда впервые украл. Наверное, лет в десять, но вряд ли пару персиков можно назвать кражей в полном смысле этого слова. Это было весельем, маленькой забавой, ведь никто не потеряет работу из-за пацана, укравшего фрукт. Потом стало сложнее — он был слишком слаб, появилась одышка, а ноги не особо слушались нерадивого хозяина. И всё-таки… Формаджо не любит вспоминать первое серьёзное дело. Это был мальчишка лет восьми, которого послали в магазин за продуктами — он потом нашёл в детском кошельке со Шварценеггером список и не смог удержать от того, чтобы ему последовать. Хватило почти впритык. Ну ладно, стащить у малолетки может каждый, но что делать дальше? Этих продуктов может хватить на неделю, но это, если задумать, так мало.       Его звали в банды. Нет, не из-а каких-то умений, просто образ мальчика, выживающего в гордом одиночестве без проституции и криминала стал для некоторых зарождающихся группировок романтическим. Формаджо ни разу не принял предложение. Он хотел жить честно настолько, насколько это возможно. Воровство не входило для него в список запретов, а вот убийства — тогда ещё да. Человеческая жизнь казалась неприкасаемой святыней, пускай даже принадлежала она последнему негодяю.       Он купил несколько новогодних колокольчиков на распродаже и навесил их на единственную куртку для тренировки. Надо сказать, дела сразу пошли на лад — его руки были тогда совсем тонкими, а пальцы отличались ловкостью из-за работы. Вначале он воровал из нужды, с первых доходов покупал продукты и кое-что из одежды, а однажды смог купить подержанный маленький холодильник. Как же вытянулись глаза у продавца, когда он увидел мальчишку. Жизнь начинала постепенно налаживаться, он даже смог найти работу — посудомойщиком в китайском ресторане, но это ведь тоже немало для него. Этот фрагмент Формаджо просто-таки ненавидит: сейчас у него даже в лучшие времена есть пара сотен лир в кармане и несколько тысяч на счёте, а тогда он довольствовался столь малым, что становится мерзко.       Его поймали так глупо… Откуда ему было знать, что этот человек — судья, за которым всегда незаметно ходит телохранитель? Тот схватил мальчика в буквальном смысле за руку, а тот, кого Формаджо ещё секунду назад считал своей жертвой, обернулся самым ужасным хищником из всех, кого ему приходилось видеть.       Как оказалось, за ним давно охотились, а он и не подозревал об этом. Приговор был известен заранее, даже его пятнадцатилетие не стало преградой для заключения на семь лет. Мама не пришла в суд, Формаджо передали только её слова о том, что он знала — ничего путного из него не выйдет.       В тюрьме он впервые убил. Пырнул одного отморозка заточкой — тот до этого прикончил надзирателя, который стал его своеобразным покровителем. Пожилой строгий человек, он жалел мальчишку, который всего-навсего выживал, так что вступился за подопечного, когда того попытались… Не, вот этот фрагмент он лучше забудет. Это всего лишь капля в море, но именно она стала последней в чаше терпения отморозков, которым синьор Винченсо переходил дорогу раз за разом, пока просто не стал на ней, затрудняя движение. Так ведь всегда — ты долго злишься на человека, но прорывает плотину терпения какая-то мелочь, ничего сама по себе не значащая. Он не пытался отпираться, просто тогда стоял над телом обидчика, а внутри было так пусто, что Формаджо даже ужаснулся — смерть человека не изменила его, мир не распался на кусочки, а в груди было больше облегчения, чем вины. Это чувство показалось таким упоительным… В следующий момент пришёл страх, но не перед наказанием за убийство, нет, это уже не казалось важным. Что с ним не так? Всегда ли он был таким? Формаджо понравилось убивать.       Он был готов к новому суду, к приговору намного жёстче, да что там, он был готов к тому, что просидит в тюрьме до старости, если всю жизнь. Было немного обидно, что молодость, если не жизнь, пройдёт впустую, но осознанность тогда будто оставила его. Когда его вели по этим тюремным коридорам с бесцветными стенами, казалось, что он уже мёртв, осталось только подождать пару десятков лет, пока душа, тело уже покинувшая, не сможет, наконец, вознестись.       Но его вели не в одиночку, чтобы там и оставить до выяснения, — пацан с удивлением смотрит на небо, какое-то слишком серое в этот день, а потом на человека, стоящего перед ним. Он высокий, даже немного слишком, на вид лет восемнадцати, но глаза выдают, что ему несколько сотен. Красно-чёрные, неправильные даже для их сумасшедшего мира.       Босс дал на него наводку, почему-то определив в отряд для зачистки неугодных, только зарождавшийся тогда. Он стал пятым. Это было так странно… Словно ждали, пока он убьёт, пока пройдёт какую-то дикую инициацию.       Мама оказалась права — ничего путного из него действительно не вышло. Она говорила, что он вырастет преступником, и он неотступно следовал этому плану. Услышав, что Эмменталь работает медбратом — почётно, но оплата оставляет желать лучшего, он отправил ей золотое колье с десятком брюликов, за которое выложил месячный заработок, и фотографию, где показывает фак с двух рук. Ей хватило ума не отвечать.       Он никогда не планировал дожить до тридцати — хватило и того, что он нашёл место, где действительно важен.