Их история

      Он не знал своих родителей. Ну или не помнил, такой вариант тоже имел место быть в безумной книге его жизни, чьи страницы из человеческой кожи, а чернила пахнут кровью. Ризотто часто спрашивал об этом сестру, но она не отвечала, быстро и умело меняя тему, только грустнела. Она была старше на восемь лет, так что он помнит её только в одной ипостаси — нескладным подростком с непропорционально длинными и тонкими конечностями. Сейчас, задумываясь, он часто представляет, как она могла выглядеть, и перед глазами всегда цветущая, красивая и сильная миниатюрная женщина с короткими золотистыми волосами и пистолетом в руке. Она, несомненно, была бы именно такой, не умри за неделю до собственного совершеннолетия.       Ризотто часто думает, были ли они вообще родными, потому что тогда так и не успел спросить. Казалось бы, вопрос очень простой, ведь иначе зачем ей, такой же беспризорнице, брать на себя заботу о ком-то настолько беспомощном, но какова вероятность, что они будут настолько непохожи внешне и по характеру? Сестра была одиночкой, самой настоящей, а он лишь долгое время пытался убедить себя, что такой же, что не отличается он идеализированной фигуры, хотя она, казалось, сама всё время подталкивала его к людям. Сестра любила жизнь и собиралась прогрызть себе дорогу в мир, если это понадобиться. Когда он был совсем маленьким, она рассказывала о разных странах: о Египте, где плавают крокодилы и цветут лотосы, о Японии с её отцветающей сакурой и красными клёнами, о Нидерландах, заросших тюльпанами, о Великобритании с королевой и Бег Беном и о ещё на тот момент Союзе, где всегда холодно, а люди суровы. Ризотто помнил её мечту стать архитектором, её заметки о Гауди и Аалто, звук её низкого, невыразительного голоса.       Сестра рассказывала, что впервые убила в десять. Это был бездомный, который жил в развалившемся доме, в одной из немногих уцелевших квартир. Она попросила впустить их, и тот мужчина впустил, а потом бросился на неё с ножом, крича, что изнасилует, а потом убьёт и съест — вначале её, потом его, совсем ещё маленького. Её глаза были пустыми, когда она повторяла его слова о нежном мясе младенцев, а потом добавляла, что она знать не хочет, откуда у него этот опыт. Она потом убивала много, очень много, вначале ножом, потом из украденной у пьяного полицейского пушки. Забавно, что их так и не поймали. Ризотто не знает, когда она начала брать заказы, она, мечтательная и по-своему чистая в том мире бесконечного хаоса, где они были вынуждены жить.       Он убил в пять. Она взяла нож, отдав ему пистолет, сказав стрелять на поражения, если кто-то выбежит из дома. Мужчина помнит отдачу, которая чуть не вышибла ему плечо из сустава, помнит, как долго ныла рука после того опыта и как он зарёкся использовать огнестрел, хотя довольно быстро нарушил это идеалистичное обещание. А вот лица он не помнит, знает только, что это была женщина чуть старше среднего. Ему тогда часто снилось, как он убивает её со второго выстрела, инстинктивного и болезненного вдвойне, а потом переворачивает тело, глядя на пустую дыру на месте лица.       Он знал о станде только то, что тот заживляет раны и скрепляет тонкими стальными нитями порезы по одной только просьбе. Сестра поверила, впервые это увидев, но унесла его тайну за собой в могилу, позволяя даже иногда тренироваться на себе. Первый успех — окровавленная, неровная игла из её плеча, награждённая широкой улыбкой и кусочком пиццы из ближайшей закусочной — редкая, дорогая еда. — Я не знаю, что это за сила, но определённо рада, что она у тебя есть, — улыбка на бледных обескровленных губах, руки с вечно тёплыми ладонями, но холодными пальцами и широкими пластинками искусанных ногтей.       Однажды сестра не вернулась, а он, как малолетний дурак, хотя нет, почему же «как», пошёл ей искать. И нашёл, что самое ужасное. Нет, это было раньше, чем она оставила его, но от этого не лучше — она оказалась в подпольном борделе, связанная, с затуманенными наркотиком глазами. Он махал пушкой, смешной исхудавший малолетка, уверенный, что уже достаточно взрослый, но не допускал ошибок, как и учила сестра. Она пришла в себя примерно часа через три, который для него обернулись мучительной вечностью — мужчина, которого приставили следить за ним, пока не иссякнут силы, рассказывал, что тут делают с девушками, а что — с маленькими мальчиками, совсем как он. Ризотто сидел рядом с телом самого дорогого тогда человека на скрипучей кровати с торчащими пружинами и грязными простынями с белыми пятнами, держал её руку, боясь, что доза слишком большая, что пульс просто пропадёт в один ужасный момент. Обошлось — он уже и не помнил, как они оттуда выбрались. Спустя год она не вернулась вновь, теперь уже навсегда. Мальчишка видел тело, но не узнал его, изуродованное, скрытое за широкими спинами зевак и полицейских, сновавших взад-вперёд, пока не заметил браслет — тонкую нитку искусственного жемчуга, которую сестра никогда не снимала. Ризотто не бросился вперёд, не попытался что-то вообще с этим сделать, просто развернулся и пошёл домой, чувствуя себя самым несчастным человеком на земле, пытаясь ободриться тем, что есть дети в Африке, которым хуже, что были же люди, умершие в нацистских лагерях, а он ещё дышит, ему даже не больно физически, только горе раздирает грудь.       Он пошёл по следам прошлого, когда сестра брала его в «контору», как она сама называла это место с покрытыми копотью стенами. Когда он пришёл, молодой сотрудник за единственным целым столом лишь глумливо рассмеялся, но вышедший из-за ширмы старший коллега дал ему подзатыльник, а потом уважительно обратился к Ризотто, выразил соболезнование и предложил задание, пускай простенькое. Это было немного даже обидно.       Глаза… Их безумно жгло, когда один псих, поймавший не особо опытного мальчишку, решил на нём проверить какой-то новый краситель. Ризотто надеется, что ему было ещё больнее, когда из его сердца вырвались огромные садовые ножницы — на это понадобилось всё его железо, но оно того безусловно стоило. Зрение он тогда чуть не потерял, так что до сих пор носит очки, когда нужно прочесть шрифт мельче книжного, но на задания никогда их не надевает — имидж дорог, да и зачем, всё действительно не настолько плохо.       Жизнь, принадлежащая отныне только ему, закрутилась теперь кровавым калейдоскопом. Иногда, в самом начале, он закидывался наркотой, надеясь в нездоровом трансе увидеть сестру, но она не приходила, будто осуждая его за сделанное, за то, что он вообще связался с наркотиками. И он перестал, да, скорее даже ради себя, чем ради неё, уже мёртвой, сожжённой без имени и прошлого в городском крематории. Он не мог забрать тело — ребёнок, который даже не уверен, что его фамилия на самом деле его, не уверен, что сестра ему родная, а документов у них обоих нет и не было на его памяти.       Ризотто помнит свою первую квартиру в четырнадцать, где были белые стены и протекающий потолок, помнит, как приводил туда девушек, таких же выживальщиц, как и он сам, но никогда не платил за секс, по крайней мере, деньгами. Иногда они просили убить кого-нибудь, а он не был против, уже не видя в смерти ничего, кроме собственного рабочего инструмента.       На одной из миссий, будучи уже хоть сколько-то известен, он встретил Сорбета и Джелато, которых отправили за тем же человеком. Они могли бы поубивать друг друга, но его будущие друзья предложили просто разделить гонорар, а он просто стоял и смотрел целую минуту, как дурак, на протянутую руку наёмника — дикий зверёк, не знавший человечности уже более пяти лет.       Он вступил в Пассионе, оставаясь одиночкой, не зная, как резко потом изменится жизнь. Он сам собрал команду, двое из них — его невыполненные заказы, но сожалений нет, эти люди теперь часть его самого. Он изменился сам, и они изменили его самим фактом своего присутствия. Он даже умудрился найти человека, которого смог искренне полюбить, хотя нет, этот человек сам его нашёл — он всегда был самостоятельной гнидой, но достаточно сильной самостоятельной гнидой, чтобы не поплатиться за это.       Хорошо это или плохо — его жизнь больше не принадлежала ему одному, так что даже если он и позволит себе умереть, то только если потеряет их всех. Нет. Он не позволит, сможет защитить то, что в какой-то момент стало дорого, так ведь?