Название потом придумаю

Гоша. Так называл только отец. Остальные обычно обходились Егором, Егоркой или даже Горкой — как любила обзываться Лиза, когда были помладше. Раньше раздражало, но потом как-то приелось. Зинаида Петровна называла исключительно Георгий, подчеркнуто важно. В паспорте значилось имя Егор, но переубеждать тетю Зину было бесполезно, хотя иногда очень хотелось. Она считала, что Георгий — отличное имя. Сильное, надежное. Не переставала напоминать, что он единственный мальчик в их небольшой семье и должен быть умным, сильным и самым лучшим. Добытчиком. Кормильцем. Опорой. Вся «мужская» работа по дому доставалась ему, вся «женская» по идее — Лизе, но та довольно умело избегала своих обязанностей, так что и эта работа тоже становилась головной болью Егора. Возмущаться тут смысла не было. Пытаться призвать сестру к совести — тоже. Лиза обычно уходила из квартиры рано утром — на учебу, а возвращалась, когда Зинаида Петровна уже спала. «Так меньше шанс наткнуться на теткины нравоучения» - морщась, поясняла сестра. Зинаиду Петровну она называла исключительно «теткой». Егора — по-детски — Горкой. Она для всех придумывала прозвища, смешные, грубые, иногда - унизительные, что только подтверждало ее отношение к близким людям. Неприемлемое в рамках семьи, даже если эта семья тебе не нравится. И вдруг — Гоша. Старое, отцовское, совсем не Лизино. Это имя не звучало уже долгие годы — со смерти отца. Ни от кого. Ни разу в этой темной коробке, обклеенной бугристыми обоями в цветочек. Ни разу среди пыльной свалки старых журналов и газет, порванной одежды и стоптанной обуви — вдруг пригодятся. Одиннадцать лет он был много кем: одноклассником Егором Беловым, всегда серьезным и собранным, занудой-братом Горкой, племянником Георгием. Каждое имя заставляло перерождаться в нового человека, менять маски и соответствовать ожиданиям окружающих. Быть кем-то. Но не Гошей. И сейчас это имя резануло слух, показалось непривычными и давно забытыми. Не его. Будто надел чужую кожу и пытаешься играть в того, кого давно уже нет. Так звали маленького трехлетнего мальчика, который просил у отца покататься на страшной карусели, и семилетнего, стоящего у отцовской могилы, потерянного, испуганного до икоты. А потом уже в жизни появились бормочущий телевизор, захламленная, а от того кажущаяся тесной трешка на окраине города, жесткий скрипучий диван и вечно капающий кран на кухне. Понадобилось много времени, чтобы разобраться и починить его. Много времени, чтобы научиться жить в мире без отца. Все это было, а Гоши — уже нет. Какой Гоша? Нет здесь никакого Гоши, вы номером ошиблись, да, всего хорошего. Поэтому и пришлось сейчас растерянно топтаться посреди коридора, смотреть на Лизу, которая развалилась на кровати прямо в одежде, и вспоминать. Все вспоминать. До последней тени, до самой незаметной морщинки на лбу, только когда он улыбался, по-доброму прищуривая глаза. Карие с желтыми лучиками по краям. Медовые, светлые. Клетчатая рубашка с коротким рукавом, запах шампуня, жесткая щетина на подбородке. Бутерброды в школу каждый день. Поездки на речку летом, только втроем — Егор, вечно ноющая Лизка и отец, старающийся увлечь дочь рыбалкой или купанием в холодной воде. Рассказы перед сном тихим голосом, в свете одноглазого фонаря через окно. Деревня, озеро, лес из разлапистых старых елок и молодых берез, рваные туманы на рассвете. Поле. Холм. Деревянный домик. Историй хватало на каждый вечер, особо любимые рассказывались по нескольку раз, но все они оказались безнадежно забытыми где-то в далеком детстве. Каким-то другим человеком. Мальчик Гоша запомнил только отдельные картинки, пейзажи, которые никогда и не видел — только воображал. Домик обязательно с резными белыми наличниками, озеро идеально-круглое, чистое и холодное, колодец — глубокий и темный. Говорят, если залезть в него и посмотреть на небо — даже днем удается разглядеть звезды. Но так только говорят, Гош, ты сам не пробуй. Упадешь, утонешь, никто не найдет тебя, не поможет. Там людей-то не осталось, тропы все заросли крапивой, крыши домов совсем прогнили, провалились. Грозы остались только как прежде, да туманы - такие, что не понять, где начинается небо, а где заканчивается земля. Вдруг отчаянно захотелось снова услышать все эти истории, которые уже успели смешаться, скомкаться, выветриться из памяти. То ли сказки, выдуманные, чтобы сыну спалось спокойнее, то ли приукрашенная реальность, когда-то существующая, но уже истлевшая, потерявшаяся во времени. Какая, в принципе, разница. Главное, что тогда, когда еще существовал мальчик Гоша, ему спалось сладко и спокойно. Лиза оказалась права. Теперь действительно все стало по-другому. Так странно. Так нелепо и странно, когда кажется, что хуже уже некуда, вдруг появляются тысячи новых вариантов. Тысячи новых причин лежать на кровати, смотреть в серый потолок, покрытый сеточкой тонких трещин по углам, и думать. Или не думать. Или не лежать, а, накинув драную зимнюю куртку, вновь и вновь возвращаться с ненавистной работы. Одними и теми же трамваями, улицами, заплеванными подворотнями и обледеневшими тротуарами. Каждый день как на «репите»: простуженный, сонный, забитый собственными мыслями, подавившийся несказанными словами, которые уже поздно. Состоящий из нескольких часов рваного сна, растворимой лапши и тысячи конспектов, статей, параграфов. Учить всю ночь, чтобы утренний морозный воздух подчистую выскоблил все знания из черепной коробки. Заменил их на не проходящий насморк, сухой хриплый кашель и пульсирующую боль в висках. Задубевшие от холода руки не хотят попадать в кнопочки домофона, и дверь открывается только с третьей попытки. Промерзший подъезд, лифт не работает, мигающая лампочка перегорела еще несколько месяцев назад, но никто не торопится ее менять. Зинаида Петровна уже давно схватила бы телефон, набрала кого-то, на кого-то накричала. В ее-то возрасте, в темноте бродить! И без лифта! Ноги больные, глаза уже не смотрят, да ты знаешь кому я жаловаться буду? Давно пора вас всех отправить куда следует, совсем проворовались. Вот из-за таких страна голодает… Вот из-за таких… Ступени лестницы грязные и скользкие. Оступиться, чуть завалившись вбок, ухватиться за перила. Подняться на пятый, повозиться с дверью — открывается, только если сначала прижать ногой, а потом уже провернуть ключ. Зайти, скинуть тяжелую намокшую куртку, шапку, ботинки. Стараться не замечать пылающее огнем горло и болезненную сонливость. Долго греть руки под струей горячей воды, чувствуя, как покалывает покрасневшие пальцы. Немного постоять так, оттаивая и покрываясь мурашками. Пройти в комнату, переодеться, сесть на кровать, глядя на тоненькую полосочку света из приоткрытой кухонной двери. Вслушаться в неразборчивое пение мимо нот. Принюхаться. Кажется, Лизка взялась готовить. Странно, что еще не легла спать, смена Егора заканчивается поздно, а сегодня еще и автобус свой упустил, пришлось мерзнуть на остановке минут сорок, не меньше. Пахнет сытно и густо, давно здесь такого не было. Когда Зинаида Павловна стала совсем плоха, готовить пришлось Егору, и получалось так себе. Тогда, помимо запаха пыли и впустую прожитых жизней, в квартире еще стоял запах сбежавшей каши, подгоревшей яичницы, слипшегося риса. Лиза редко обедала и ужинала дома, тем самым избавляя себя от обязанности готовить. Иногда ходила в дешевую университетскую столовку, иногда оставалась ночевать у подруг и перекусывала там. Дела по дому сестра игнорировала из принципа. Приоткрыть дверь, протиснуться в жаркую кухню. Постоять за спиной, разглядывая проводок наушников, полосатые шорты до колен, темные волосы, неряшливо собранные в пучок. Выбившиеся длинные пряди торчат во все стороны, лезут в глаза и щекочут шею. Худая, угловатая, нескладная. На острых плечах мешком сидит огромная мужская футболка. Не ее. Подойти, выдернуть наушники из телефона. - Я же просил не трогать мои вещи, Лиза. Сестра вздрогнула от неожиданности, обернулась. - И тебе привет. Моя одежда в стирке вся, завтра высохнет и заберешь майку свою, - подключила наушники, показывая, что разговор закончен. - Я же нормально попросил, что, так сложно послушать? - Снова отключил. Лиза посмотрела в упор, раздраженно дернула головой, ответила резко и коротко: - Это всего лишь старые тряпки. - Это мои вещи, и я не хочу, чтобы ты их трогала. Понятно? - Ага. Закончил? Отвернулась, снова включила музыку. Теперь уже не подпевала и не дергала плечом в такт, однако на кухне стало очень тесно. Настолько, что даже вдохнуть нормально нельзя, повернуться и не задеть что-нибудь локтем, рукой, коленкой. Некуда упереть взгляд, некуда отступить. Воздух тяжелый и звенящий, лампочка на потолке без абажура впилась в глаза, боль в висках вспыхнула с новой силой. Стул, табурет, стол с голубой клеенчатой скатертью, лампочка, маленький холодильник, полки с посудой, лампочка, плита, лампочка, грязный тюль на окне. Лампочка. Грубый свет, яркое, простое, знакомое. Вызывающее тупое раздражение и горечь на языке. Стул, и стол, и даже Лиза — все такое безнадежно пустое. Ненужное. Кому это все? Сестра сняла с плиты сковородку, вывалила содержимое на тарелку, толкнула под ребра, отодвигая с пути. Села за стол, поковырялась вилкой в картошке, понюхала котлету и откусила маленький кусочек. Задумчиво пожевала, откусила еще. - Что, подружки к себе больше не зовут? И каково это — готовить самостоятельно? Даже не услышала. Слишком увлечена котлетами, картошкой и музыкой. Что еще нужно для счастья? Уж явно не занудный брат, да, Лиза? Подойти к сковородке, приоткрыть крышку, выпуская в потолок горячий воздух. Пахло так, что живот свело голодной судорогой. Чесноком, мясом, какими-то травами. Неужели она умеет так готовить? - Это моя еда, и я не хочу, чтобы ты ее трогал, - передразнила его слова, оторвавшись от тарелки. - Что? - Ты сам придумал эти правила, так сам по ним и живи. Каждый сам за себя теперь, видимо. Я купила эту еду, я разогрела ее на сковороде. Видимо, и есть ее теперь мне одной. Вот как. Интересно. Получается, даже не готовила, а только разогрела магазинную стряпню. И в чем теперь твоя заслуга? Сидела бы уж да помалкивала, раз ничего сама не можешь. - Ты много лет сваливала на меня все дела, а сейчас мне даже поужинать нельзя? Даже не готовила ведь. Между прочим, эту сковородку я покупал, так что теперь? Как делить будем? Боль разрывала виски. Глаза слипались, делая голову тяжелой и непослушной, от запаха еды волнами накатывала тошнота. А может, и не только от этого. Может, от желтого света, маленькой кухни, шаткой табуретки, которая каждый раз рискует развалиться кусками, и хорошо бы, если никто при этом не сломает себе шею. Из-за Лизы, что пропадает непонятно где, а потом появляется на кухне, со своими отвратительно-прекрасными котлетами. И хватает же ей наглости спорить, хотя сама не сделала абсолютно ничего для этой квартиры и ее обитателей. Только себе. Только для себя. Мир стал смазанным, будто через закоптившееся временем стекло. Подернулся рябью, оглушительно хрустнул, трескаясь. В ушах стоял этот хруст, перекрывая собой остальные звуки и цвета. Все перекрывая. Кроме раздражения и тупой боли. - Я могла разогреть на другой сковородке. Твоя просто здесь стояла. Как будто у нас есть другая сковородка. Обычно хочется сцепиться с Лизой, спорить, пытаться вложить в ее пустую голову хоть немного мыслей, отыскать в ней что-нибудь, чего так хотелось видеть в родной сестре. Но не сейчас. Сейчас хотелось только повалиться на кровать, закрыть глаза и забыться вплоть до истеричной трели будильника. Или даже подольше. Хорошо бы навсегда. Есть уже не хотелось. - Иди ты, - буркнуть под нос, скорее самому себе, чем Лизе. Нужны мне эти котлеты. Хлопнуть дверью в комнату, вдавить лицо в подушку. Повозиться, залезая под одеяло, покрутить в голове прошедший день. Люди, лица, глянцевые листовки. Под ногами лед и снежная каша. Замерзшие руки и красное от холода лицо. Утром унылый универ. Скоро сессия, и надо, очень надо ее закрыть. Учить, повторять и учить снова… Телефон тихо звякнул, кусками вырывая из полудремы. 3:46. На загоревшемся экранчике высветилось три новых сообщения. Все от Лизы. «Директор согласен взять тебя на работу» «В то же кафе, где я» «Хватит уже болтаться у метро со своими бумажками, приезжай после учебы» Следующем сообщением прилетел адрес.