Лето-Зима

… потому что бывают дни, сотканные из одних запахов, словно весь мир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и выдохнуть… А в другие дни можно услышать каждый гром и каждый шорох вселенной. Иные дни хорошо пробовать на вкус, а иные — на ощупь. А бывают и такие, когда есть все сразу. «Вино из одуванчиков» Рэй Брэдбэри

Запах травы пряный и густой, словно кисель, в который засыпали все, что под руку попадется: кроваво-красные ягоды, мятые листья смородины, солнечный свет, тишину и золотистую пыль, висящую в воздухе. От этого запаха кружится голова, тяжелеет в висках, и Кондратий, словно пьяный, тянет губы в улыбке, тянет тело, закидывая руки за голову, и все мышцы от пальцев ног до пальцев на руках радостно стонут. Трава одуряюще пахнет, а еще колет лопатки прямо сквозь шерстяной плед, Кондратий по-медвежьи трется всей спиной и улыбается, сжимает крепче веки, разглядывая яркие пятна, пляшущие на их внутренней стороне. Он абсолютно и без сомнения пьян от этого невыносимого солнечного света, густого воздуха и всех тех грядущих летних дней, что выстроились перед ним в ожидании. Рылеев поворачивается на бок и открывает глаза. Рассматривает ухо Трубецкого, заправленную за него прядь волос и зеленую тень от солнечных очков на щеках. Рыжеватые от света кончики длинных ресниц, острый край скулы и изогнутый в улыбке угол губ.  Вниз по дужке солнечных очков каплей крови ползет божья коровка. Она ирреально яркая, как и трава, колющая лопатки, и листва над головой, и небо, в котором завис ослепительно белый кругляш солнца. Яркость будто вывернули до упора, и Рылеев моргает с непривычки, прикрывает глаза ладонью, тянет Серёжины очки с его носа и водружает их на свой. Тут же мир чуть блекнет, превращаясь в старый кинофильм на выцветшей потертой пленке. Фильм, где обязательно девушка с бесконечными ногами, главный герой с циничным прищуром и непонятная смерть в самом конце. Или, может даже, в начале. Кондратий не уверен — он никогда не любил подобные фильмы, но сейчас головой вертит, разглядывая этот новый киношный мир. Трубецкой же смотрит на него снизу вверх, зажмурив один глаз и даже не пытается вернуть себе свое. — Ты эти очки терпеть не мог, — поддразнивает и прикрывает ладонью от солнца глаза. — Когда это? — Год назад. Очки и меня. Кондратий фыркает. — Неправда. Только тебя. Очки мне всегда нравились. Просто они не очень вписывались в окружающую обстановку. Пижонские, квадратные с прозрачной оправой и зелеными стеклами. Тогда они не вписывались в дачную картинку так же, как Трубецкой не вписывался во вселенную Рылеева. Они были знакомы уже больше полугода. Семь месяцев, которые Кондратий провел в Союзе, проникаясь каждым из участников, общими взглядами и планами, привязываясь крепко. Один Трубецкой торчал в этой ладной конструкции непонятной острой деталью, о которую Рылеев резался каждый раз. Он слишком выбивался своей циничностью и язвительностью, своим нечеловечески спокойным в любом споре голосом, своим мнением, так отличающимся от мнения большинства. Трубецкой выбивал Кондратия из колеи, а реакция тела на него выбивала почву из-под ног. И Рылеев злился, спорил с Сергеем до хрипоты и старательно игнорировал желание рассмотреть его до мелочей, разобрать до мелких деталек. А потом случился месяц на даче Бестужевых, такой же жаркий и тягучий, и долгие ночные разговоры один на один, разговоры, расставившие все на места, показавшие Кондратию то, чего он так долго не мог увидеть. А после пара дождливых месяцев в Питере, наполненных перепиской — Трубецкой уехал к родителям во Францию, Рылеев подрабатывал в книжном магазинчике, — обескураживающей тоской и желанием близости. Когда начался учебный год, Рылеев наконец-то все про себя и Трубецкого знал и понимал. Вот только тогда это ни черта не радовало. — Когда ты понял, что любишь меня? — Кондратий складывает ладони на Серёжиной груди, утыкается подбородком и шарит глазами по такому близкому лицу. Трубецкой прикрывает глаза, хмурит брови. — Когда поцеловал тебя в первый раз, тогда и понял. Точнее понял и поэтому поцеловал. — После митинга? Когда ты меня из толпы вытащил и нарушил все законы, внушив менту, что я просто мимо проходил? Кондратий чувствует, как под ладонями вздымается грудь, Трубецкой выдыхает шумно. — Ага, — соглашается, а через паузу продолжает: — Ты тогда был весь помятый и взъерошенный, но при этом такой боевой, такой пугающе готовый ко всему, знаешь, словно мина под ногой — чуть задень и все разъебет к херам. И я вдруг понял, что хочу вытаскивать тебя из всех чертовых митингов до конца дней своих. Рылеев вдыхает и забывает выдохнуть, приподнимается на руках и смотрит, смотрит, смотрит, а горячечная нежность вспарывает горло. Кондратию кажется, что вся эта его внутренняя обреченная необходимость, вся ненужная истеричная благодарность пойдет сейчас носом и солоно-красным закапает всю белую футболку Трубецкого. И он утыкается Сергею в шею, под ухо, и дышит-дышит, шумно и горячо, выпуская беззвучные «спасибо» и «люблю». — Теперь твоя очередь. Кондратий голову приподнимает и смотрит вопросительно, прикидываясь дурачком. Трубецкой улыбается и убирает с его лица прядь волос, заправляет ее за ухо. — Когда ты понял, что любишь меня? — Год назад. Здесь, между прочим. Когда впервые увидел тебя в одних плавках. Трубецкой смеется. — Засранец, — говорит и хохочет, откидывая голову, а затем приподнимается и переворачивается, подминая Кондратия под себя. Наваливается всем телом, стаскивает очки и целует. Лениво и неспешно, будто впервые пробуя его на вкус. Рылеев шумно выдыхает и кладет ладони на его затылок, зарывается в волосы, перебирает их так же легко и невесомо, как губы Сергея касаются его губ. И кажется, что вся эта летняя полуденная нега и лень пропитала их сталкивающиеся губы и языки, их скользящие, оглаживающие руки, их всех таких никуда не спешащих и восхитительно легких. И Кондратию так щекотно под ребрами, так мучительно сладко и хорошо, что хочется закольцевать этот момент и прокручивать до бесконечности. Но над ними вдруг кто-то матерится и кашляет. — Ребят, — говорит, — я тут пришел сообщить, что на стол накрывают, и велено всех на обед звать. Сергей еле слышно раздраженно стонет и утыкается лбом в плечо Кондратия, а он приоткрывает глаз и смотрит на Бестужева-Рюмина. Тот ангелом над ними возвышается — солнце, запутавшееся в медовых кудрях, ярче любого нимба — и продолжает: — Не, вы, конечно, можете продолжать, но вы же знаете: прощелкаешь клювом — останешься голодным, так что я бы не советовал. — Сейчас придем, — говорит Рылеев полузадушенно, потому что Трубецкой кусает его в ключицу, и Кондратий очень старается не застонать. И дико гордится тем, что ему удается. Как и заставить Трубецкого в конце концов подняться и пойти уже в дом, и не поддаться на его уловки в виде поцелуев в шею и укусов в уши, в виде рук обнимающих, глаз умоляющих и совершенно дурацкого «Кондраш, я не есть хочу, а тебя». Они все-таки еще немного целуются на крыльце и вваливаются в дом, совершенно недвусмысленно раскрасневшиеся и взлохмаченные. В уши тут же ударяется гул голосов. На веранде Пестель с Мишей Бестужевым раскладывают старый стол. У него две толстые, резные ноги, наверное, тонна веса и, по словам Пестеля, такой хитровыебанный механизм, с которым без пол-литра не разберешься. Вместо пол-литра на помощь приходит Трубецкой, а Кондратий проходит на кухню. Здесь голоса мешаются со звоном посуды и стуком ножей, а острый запах базилика — с запахом жареного лука и почему-то корицы. Трио Бестужевых — Саша, Петр и Мария — двигается слаженно, отрепетировано, не сталкиваясь на не такой уж и большой кухне и друг другу не мешая. И какое-то время Кондратий нещадно залипает, наблюдая за ними, но Александр всовывает ему в руки кастрюлю, полную вареной картошки, и просит отнести ее на веранду. Картошка исходит паром и манит рассыпчатыми боками. Рылеев сглатывает слюну и понимает, что есть хочется зверски. Стол на веранде уже разложен и накрыт белой кружевной скатертью. Мишка Бестужев достает из буфета тарелки, Трубецкой стулья к столу подтаскивает, а Пестель, как главнокомандующий, уперев руки в боки за всем этим наблюдает, но при появлении Рылеева, тут же разворачивается к нему. — Кондратий, как ты можешь с ним спать?  — вопрошает крайне патетично и тычет пальцем в Трубецкого. — С этим классовым врагом! Рылеев даже отреагировать не успевает, потому что кастрюля оттягивает руки, челка лезет в глаза и вообще, когда они, черт возьми, успели тут очередную дискуссию устроить, его же и пяти минут не было? Его опережает Мишель, который водружает на стол огромную миску с салатом и графинчик водки, он хитро смотрит на Пестеля и тянет, похабно двигая бровями: — Думаю, ты услышишь, как. Ваши спальни рядом. — Блять, только не это, — стонет Пестель и умоляюще пялится в потолок. А Трубецкой смеется и показывает Рюмину большой палец. — Поль, — обращается к Пестелю проникновенно, а скалится при этом невыносимо довольно. — Не спрашивай, если не готов услышать ответ, — и ловит брошенное в него яблоко. На веранде в этот момент появляется Маша. — Мальчики, вы если остальной едой бросаться начнете, предупредите, понаблюдаю за этим с безопасного расстояния, — говорит и ставит на стол сковороду с еще шипящими, плюющимися маслом, исходящими соком, котлетами. Кажется, они все хором издают сладострастный стон, а затем радостно галдят, когда следом заходят Саша с Петром и в руках у каждого по бутылке шампанского. Так за столом день переходит в вечер. Солнечные лучи, сквозь цветные стекла раскрашивающие веранду яркими пятнами, сменяются на фиолетовые сумерки, а следом все за окнами заливает чернилами ночи. Стук посуды, звон бокалов, а позже и толстостенных запотевших стопок, смех, разговоры, то текущие неспешно, то разгорающиеся до очередного жаркого спора. И Пестель в лучших традициях пытается налить себе водки, прибегая к помощи воздуха, и Саша просит его быть осторожней, потому что пагубная привычка Паши бить посуду всем известна, а графин старинный, семейная реликвия, перешедшая чуть ли не от пра-пра-пра-прадеда. Обидно будет, если старичок падет смертью храбрых в борьбе пашиных умений с пашиной упертостью. Позже, конечно же, песни под гитару. И когда Кондратий слушает низкий, щемяще грустный голос Миши Бестужева и смотрит на своих друзей, сидящих за столом, его топит невыносимой нежностью и любовью по самую макушку. Он любит каждого из них, таких смешных, страстных и благородных. Он любит эту дачу с полосатыми половиками на скрипящем полу и белым абажуром, тепло освещающим обеденный стол. Он любит человека, что сидит рядом, закинув руку на его стул и поглаживая костяшками пальцев его спину. Он любит этот мир, в котором они поют все вместе. Он любит тишину их спальни. Скрип половиц и нетерпеливый Серёжин выдох. Шепот «наконец-то», щекочущий шею и рассыпающийся мурашками по спине и рукам, шелест одежды и собственное шумное дыхание, которое сбивается, когда он прижимается всем телом к телу Трубецкого. И вкус Серёжиных губ и кожи, соленый и одновременное сладкий, оседающий на языке, щекочущий горло, липнущий к его коже и губам. Кондратий слизывает его вместе с потом с шеи и ключиц и думает, что это вкус его лета.