Лето-Зима

Зима! Я люблю твою горечь клюквы к чаю, блюдца с дольками мандарина, твой миндаль с арахисом, граммов двести. «Эклога 4-я.» Иосиф Бродский

Зима в Питере, как обычно, устраивает испытание на прочность, стойкость и прыткость. Кондратий проигрывает по всем статьям, когда промахивается и загребает ногой край огромной лужи, что морем разлилась прямо перед нужным подъездом, и не обойти-то ее, черт возьми, не объехать. Вода мгновенно просачивается сквозь кожу старых ботинок, и Рылеев шепотом матерится, подхватывает съезжающую с плеча авоську с мандаринами, набирает код и с облегчением вваливается в подъезд. Размышляет, что лучше бы воспользовался стилусом и попал к Бестужевым прямо из магазина, но, помимо заказанных мандаринов, на плече болтался огромный баул с подарками, и писать что-то в таком положении было бы не очень удобно, хоть и складывались уже в голове нужные строчки. В общем, небольшая прогулка по предновогоднему Питеру показалась Рылееву отличной идеей. Вот только теперь он поднимается по лестнице, совершенно не чувствующий ни лица своего, ни ушей, ни даже, кажется, мозгов, правый ботинок издевательски хлюпает, а сумка с подарками не сильно, но очень раздражающе бьет по попе, и в общем все выглядит так, что Дед Мороз из Кондратия не важный. Он фыркает от смеха и чуть не налетает на Сашу Бестужева, когда тот вываливается из квартиры в подъезд. У него в руках огромная кастрюля, которую он прижимает к себе нежно и довольно. — Кондрааатий, привеееет, — он, не отнимая от груди кастрюли, обнимает Рылеева. — О, мандарины! Отлично! Из-за сессии ни черта подготовиться не успели, поэтому сегодня у нас тут дурдом на выезде, присоединяйся. Мы с парнями там за горячее и бухло отвечаем, — он машет рукой в сторону второй на площадке квартиры, — А девчонки за салаты, десерты и всю новогоднюю мишуру. Закинь мандарины им и к нам приходи. Кондратий кивает и заходит в квартиру. Он любит праздники, которые они всегда отмечают у Бестужевых. Вся многочисленная студенческая часть их огромного семейства снимает две квартиры в доме, что занимает участок между Фонтанкой и Рубинштейна. В доме, что раньше был доходным, а после превратился в коммуналку. Сейчас же квартиры, в которых когда-то жило разом по шесть семей, сдают. И в одной живут все братья Бестужевы, а во второй, на этой же площадке, — сестры. У них-то и соберется сегодня вся их честная компания, чтобы как следует проводить старый год, встретить новый и не натворить безумств в промежутке между этими действиями. Ну или натворить, но по мелочи. И компания, к сожалению, будет не вся. Сердце Кондратия дергается, как и рука, что тянется к телефону, но в коридоре появляется Лена. Улыбается Кондратию, обнимает, обдавая запахом корицы и шоколада, сообщает, что елки еще нет, за ней Апостол с Мишкой отправились, поэтому клади подарки куда-нибудь туда. Лена машет рукой в неопределенном направлении и острым взглядом замечает мокрые следы, что оставляет за собой Кондратий. «Снимай, » — командует, показывая на носки, и: «Я тебе сейчас теплые и сухие принесу». И пока Рылеев, пристроившись на пуф в коридоре и чуть ли не постанывая от удовольствия, натягивает носки — красные, с оленями Санта Клауса, — Лена так же, в форме ультиматума, просит забежать к ним на кухню за кружкой горячего чая. — Я знаю, мальчишки тебя ждут, но ты же опять простынешь, если не согреешься, и Трубецкой нам всю плешь проест, что тебя не уберегли, — она улыбается и, забрав мандарины и чмокнув в щеку, скрывается на кухне. Кондратий же фотографирует свои веселенькие ноги и скидывает в переписку . В большой комнате, что у сестер выполняет функцию гостиной, уже несколько столов выстроились в ряд, окруженные десятком стульев. С двух витиеватых люстр свисают красные шары и дождик, и такой же дождик Антон Арбузов вешает на гардины, опасно покачиваясь на высоченной стремянке. Стремянку держит Соня Пестель и над чем-то заливисто смеется. Именно поэтому стремянку слегка ведет из стороны в сторону, и на месте Антона Кондратий бы насторожился, но Арбузов вторит Пестель смехом и просит подать еще дождика. Выглядят они вдвоём при этом так, будто нарисованы на новогодней коробке шоколадных конфет. Ну, в духе тех картинок, которые вызывают желание сложить руки на груди и с чувством и умилением сказать «awwwww». Кондратий мысленно делает именно это и выгружает подарки в общую кучу, что уже образовалась в эркере, прямо на том месте, где позже будет стоять елка. При условии, что Серж с Мишелем со своей миссией справятся. Интересно, реально ли купить елку днем 31-го декабря? Кондратий тут же отметает этот вопрос, как кощунственный. Чтоб Рюмин что-то где-то не достал? Нонсенс! Хотя, по мнению Рылеева, они прекрасно могли бы обойтись и без елки, ведь из этого не одного десятка подарков они легко могут сложить свою, и эта елка получится выше Рылеева. А что, модно, лаконично и не вредно для окружающей среды. Кондратий гору подарков фотографирует и тоже отправляет в переписку. На кухне Лена усаживает Кондратия на стул между столом и холодильником и всучает в руки огромную кружку горячего чая. Пододвигает по столу сахарницу, блюдечко с лимоном и плошку, наполненную клюквой. Кондратий благодарит, кладет сахар, клюкву, перемешивает все тщательно, давя красные ягоды и тут же дурея от запаха. Дует, делает осторожный глоток и блаженно улыбается. Идеально. Он смотрит в запотевшее окно, за которым лютует небольшой конец света, то есть тянется обычный такой питерский день. Дождь со снегом или снег с дождем фигачит прямо по стеклу, а Рылееву так хорошо и уютно, как всегда бывает у Бестужевых. Даже вот так вот просто сидеть и смотреть, как девчонки, смеющиеся, раскрасневшиеся, колдуют над чем-то, похожим то ли на большой кекс, то ли на маленький торт. Слушать их разговор, рассматривать бело-синие изразцы на печке в углу, пить чай и пропитываться этим ощущением дружной семьи, проникаться заботой и поддержкой — всем тем, чего он в своей жизни был очень долго лишен, всем тем, чего сейчас в его жизни достаточно, а ему, как маленькому, жадно хочется еще и еще. И Кондратий точно знает, за что уходящий год будет благодарить. Фотография кухни, залитой теплым светом люстры, тоже отправляется в переписку. Квартира парней, как и девчонок, так же полнится аппетитными запахами, но на кухне Кондратий долго не задерживается. Сашка с Пашкой и Петром на троих устраивают там такую активность с шипящим, брызжущим маслом, громким пулеметным стуком ножей и гомерическим хохотом, что Рылеев только спрашивает, не видели ли они Пестеля, и, получив в ответ «где-то здесь шатался», отправляется на его поиски.  Находит его в комнате Миши. Они оба сидят — один на кровати, другой напротив в офисном кресле  — и, разместив шахматную доску на табурете, играют в шахматы. Пестель, кажется, продувает, что исключительно редко с ним случается, поэтому он рассеянно салютует Рылееву бутылкой пива и не сводит с доски напряженного взгляда. Кондратию кажется, что она сейчас задымится и вспыхнет, вот только вспыхивает Пашка, когда через пару ходов довольно улыбающийся Бестужев говорит «шах и мат». Пестель матерится, допивает пиво и разворачивается к Кондратию. — Не мой сегодня день, — жалуется и достает из-под стола еще одну бутылку пива. — Да и год, кажется, не мой. Давайте уже следующий. Он открывает новую бутылку и делает пару глотков с таким целеустремленным лицом, будто к бою курантов планирует не за столом сидеть, а под елочкой лежать, как самый лучший в мире подарочек. Кондратий садится в кресло у книжных полок, смотрит на Пашу удивленно и качает головой, когда тот предлагает пиво и ему. — Что там интересного происходит? — спрашивает Миша, по-новому расставляя фигуры на доске. Кондратий рассказывает про адскую кухню его братьев, про гору из подарков и опасно шатающуюся под Арбузовым лестницу. — Как думаете, — спрашивает вдруг, — тридцать первого в травмпункте много народа? Миша Бестужев зависает, задумавшись, а Пестель вдруг глаза подозрительно щурит. — С кем он там комнату украшает? — спрашивает и даже пиво пьет очень зловеще. — С Софьей. — С моей Софьей? Кондратий кивает и пытается вспомнить, знают ли они еще какую-то Софью, а Пестель тем временем не унимается. — С моей Софьей вдвоем? — Да. — Да вот хрен ему, — выдыхает Паша странно, решительно встает и, игнорируя вопросительные взгляды, выходит из комнаты. — Что это было? — спрашивает Миша с таким изумлением на лице, будто Пестель сейчас перед ним канкан сплясал. Рылеев пожимает плечами и думает, что выглядит сейчас, наверняка, таким же офигевшим. Бестужев предлагает ему сыграть в шахматы, и Кондратий соглашается, но в комнату заглядывает Саша. — Мих, сгоняй к девчонкам за солью, пожалуйста, — просит. — Мы свою просыпали. Кажется, это к ссоре. Или к деньгам? — К походу в магазин за солью, — говорит Миша и поднимается с кровати. Кондратий остается один в комнате, рассеянно смотрит в окно, а потом берет книжку, лежащую на подоконнике, открывает на первой попавшейся странице и смеется ломко. Мироздание же ржет, не скрываясь и не приглушая звука. «В любви имеет место парадокс: два существа становятся одним и остаются при этом двумя, » — читает Рылеев и удивленно смотрит на обложку. Бестужев «Искусство любить» Фромма читает? Так странно. И так чертовски символично, что Рылееву мерещится, будто он часть какого-то слюнявого романтического фильма с модным толерантным уклоном. А еще это дико смешно, смешно, черт, до колких слез. Ведь Кондратий сейчас на целое отдельное существо ну никак не тянет. Дай бог на половинку человека. Вторая его половина или, может, даже две трети, сейчас во Франции с семьей Новый Год отмечает. Укатила три недели назад, экзамены досрочно сдав, и планирует возвращаться только через пару недель. И вроде же ничего страшного, Кондратий взрослый мальчик, отметит Новый Год в компании друзей, нажрется до поросячьего визга, под бой курантов желание загадает (никогда больше без него так надолго, никогда, пожалуйста) — в общем, как следует повеселится. Вот только тоска, что по капле день за днем изнутри разъедала, скалится довольно и говорит «ни хера». Кондратий зло кусает губы и достает из кармана телефон. Не надо, говорит сам себе, не надо, но все равно заходит в их с Трубецким переписку в телеге и смотрит на десяток фотографий, которые отправил вчера-сегодня, но которые Трубецкой так и не посмотрел. Будто мало ему тоски и голода, теперь это чертово молчание. Кондратий злится на себя за то, что так непередаваемо и неожиданно для самого себя тоскует. Разговаривает каждый день, видит на экране телефона, но все равно медленно, но верно, едет крышей от того, что не чувствует рядом, что просыпается в пустой квартире, что хочет сказать что-то, оборачивается и видит пустоту, что протягивает руку, а там снова пустота. Он злится на Трубецкого, запретившего использовать магию, как средство, чтобы к нему добраться. Ну да, перемещение в место, в котором не был, они будут изучать только во втором семестре, но Рылеев и так понимает принцип, он сможет написать нужное заклятье и не оказаться на той стороне замурованным в стене или размазанным машиной. Вот только Трубецкой шипит: «Не смей рисковать» и «Только попробуй», — и смотрит такими глазами побелевшими, что Рылеев соглашается. И медленно, но верно наполняется тоской. Тоской, что совершенно никак не вяжется ни с наступающим праздником, ни с компанией прекрасных людей, этот праздник устраивающих. Кондратий думает, что зря, наверное, дома не остался. И что зря от пива отказался. Зря снова к телефону тянется и их переписку с Трубецким перечитывать начинает. Сомнительное такое развлечение для новогодней ночи. Он слушает очередное голосовое от Трубецкого полугодовой, кажется, давности, когда в комнату вдруг заглядывает Миша. — Там Апостол с Рюминым елку притащили, пошли наряжать, — говорит. У него в руках большая коробка, на которой черными буквами написано «елоч-е игр.», а на лице такой детский восторг, что Кондратий не может не разулыбаться в ответ. Он помимо воли заряжается этим восторгом, смеется, когда видит Пестеля, запутавшегося в елочной гирлянде, и Сержа с Мишелем в одинаковых дурацких свитерах с очень похабного вида оленями. Телефон с непрочитанными сообщениями и задокументированным днем оттягивает карман, фантомная боль на месте Трубецкого ноет, заставляет передергивать плечами и оглядываться, шаря глазами в поисках его, но тоска, клацающая до этого зубами, вдруг затихает, заползает куда-то глубоко, в самое-самое нутро. Рылеев выдыхает легко и думает, что еще за две недели без Трубецкого он, конечно, рехнется окончательно, но новогодняя ночь, благодаря всем этим людям, все-таки будет отличная.