* * *
Юнги, просидев в одном положении около часа, всё-таки поднимается с дивана и, до хруста сжимая пальцы в кулак, осторожно приоткрывает дверь собственной комнаты. Он долго думал, что скажет, когда брат придёт в себя, но ничего не придумал. В груди по-прежнему жжёт острое чувство по имени отчаяние, не дающее уставшему мальчику ни минуты покоя. Кричи-не кричи, ситуация останется прежней. Делать себе и брату хуже глупыми ссорами смысла нет. Лучше никому уж точно не станет. Зачем тратить время впустую? Парень, тихо закрывая за собой дверь, старается особо не шуметь, но, стоило только ступить за порог, как на него устремилась пара бесцветных обворожительных глаз. Чонгук, вероятнее всего, лишь недавно очнулся, о чём свидетельствует его лёгкая, плохо скрываемая растерянность. Юнги плотно поджимает бледные губы, окидывает болезненный вид брата пристальным взглядом, с трудом выравнивая внезапно сбившееся дыхание. Как же невыносимо его видеть таким… Уставшим, бледным, безразличным. Неужели так выглядят люди, смирившиеся со своей несправедливой участью? Юнги отказывается в это верить. Чонгук не может от него просто так уйти. Не таким пугающим образом. Не так рано… Мужчина, продолжая внимательно смотреть на младшего, не находит подходящих слов для выражения эмоций, неустанно бурлящих внутри. Ему стыдно за то, что не успел вовремя уйти; задержался на один чёртов вечер, чтобы мысленно попрощаться и взглядом извиниться. Он был готов вчера уехать; вещи давным-давно по сумкам собраны. Но… поддался соблазну. Решил остаться на последнюю прощальную ночь и уж потом, ранним утром, уйти. И что с этого вышло? Юнги всё узнал. Худшего исхода им не избежать. Парень, не моргая смотрит в ответ, сквозь лёгкую боль меж рёбер делает шаг навстречу, прикладывая всё больше усилий, чтобы удержать непослушные слёзы. Чонгук смотрит так же глубоко, преданно, влюблённо… Юнги не выдерживает его невозможного взгляда. Как тут успокоиться? Боль в нём мучительной отравой растёт. — Гукки… — шёпот на грани тихого всхлипа, плавно распространяющийся по периметру комнаты. Юнги почти что до крови кусает внутреннюю часть щёки, прячет вновь настигший тремор рук за спину и, подойдя ещё ближе, осторожно садится рядом на кровать. Чонгук глаз с него не сводит, смотрит на эти восхитительные влажные ресницы, еле сдерживается, чтобы себя, идиота, не ударить, посмевшего затянуть события до настигшего тягостного предела. Юнги никогда не заслуживал такой паршивой судьбы. За что с ним так жестоко обходятся? Он ведь всего лишь хотел любви и заботы, дорогого человека рядом и просто… обыкновенного счастья. Разве Чонгук мог ему это обеспечить? Мог. Но не сделал. Возможно, хоть когда-то стоит всё исправить, а не позорно убегать? Ну же, Чонгук, не делай мальчику хуже. Дай ему хоть часть тепла и любви, которые ты к нему испытываешь. Разве сложно просто обнять? Ну же, Чонгук, он сидит возле тебя и плачет! Не смей молча смотреть. Ему плохо без тебя, почему ты не видишь? Обними… Он ведь так сильно просит. — Иди ко мне, — единственное, что выдавливает из себя Чонгук, и, сквозь пронзившую тело боль, неудобно садится на кровать. Юнги тут же прячет лицо в его шее и до безобразия нежно оплетает дрожащими руками торс. У Чонгука внутренности сжимаются от подобных действий; становится стыдно за все моменты, прошедшие впустую, лишённые вот таких вот недостающих объятий. Как же тепло находиться рядом. Слышать дыхание друг друга, участившееся биение разбитого сердца, касания трепетные на себе ощущать, задыхаться от одной мысли, каких жертв это стоит Чонгуку. Он не сможет его отпустить. — Можно мне остаться с тобой сегодня? — негромко спрашивает, утыкаясь влажным носом в угольный затылок. — Только сегодня? — опаляет жарким дыханием шею, заставляя младшего еле ощутимо ёрзать. Юнги с трудом давит мимолётную улыбку, сильнее прижимаясь к истощённому телу брата. Он не знает, сколько тот ещё продержится, но… ему бы правда хотелось провести время с пользой. Никогда не нужно зацикливаться на будущем: пропустишь, возможно, намного лучшее «сейчас». Юнги не хочет поступать глупо: устал совершать непоправимые ошибки. А ещё… …дико устал от чонгуковых секретов. Больше нет смысла продолжать их скрывать. — Расскажешь теперь мотивы всех своих поступков? Всех до единого, — Юнги чувствует шершавые губы на виске и неосознанно на несколько секунд теряет чёртов дар речи. — Я хочу знать, о чём ты думал, когда делал мне больно, что ощущал и как в дальнейшем справлялся. Мне нужно это знать, Чонгук. Прошу, милый… — парень требовательно сжимает в руке ткань чужой футболки, слегка отстраняя влажное лицо от приятно пахнущей шеи, — откройся. Зрительный контакт длится не дольше полторы минуты, в результате чего Чонгук тяжело вздыхает и прикрывает дрожащие от нервов веки. Да, действительно, больше нет смысла ничего скрывать: худшее Юнги узнал; теперь дело осталось за малым. — Что именно мне рассказать? Назови конкретный случай. — Чем всё должно было закончиться? Как ты представлял наш конец? — Юнги сам не понимает, почему спрашивает именно это, но уже предчувствует, что ответ его дико поразит. Чонгук заметно напрягает челюсти, притягивает младшего ближе к себе и, не смотря в глаза, спокойно начинает говорить: — Изначально я рассчитывал, что ты не простишь мне побег, будешь продолжать презирать и ненавидеть; так должно было быть и сегодня, и завтра, всегда. Я поставил себе цель: вызывать в тебе лишь отвратительные чувства, усилить ту ненависть, которую ты питал все годы напролёт, стать для тебя худшим человеком в мире, моральным уродом, не достойный ни любви, ни счастья, ни брата. Я смирился с такой участью. Я был готов принять твою злость и отвращение, выслушать грубые слова в свой адрес, проклятия, но, маленький, почему ты простил? Почему не продолжал ненавидеть? Мы не должны становиться ближе. Твоё сердце, в таком случае, не ощущало бы потерь. Юнги до белых пятен смыкает грустные глаза, стараясь спокойно воспринять услышанное. Неужели кто-то реально способен так обращаться с личными чувствами? Делать хуже только потому, что данным образом спасёт второго? Какой же тут смысл? Умереть одиноким? Юнги никогда не поймёт такого рода политику. — Ты… просто от меня отказался? — более ровно спрашивает, напрягаясь всем телом в ожидании ответа. Ему трудно представить, к чему способен пасть человек, чтобы совершать подобные поступки. Неужели Чонгуку действительно хотелось провести последние дни в одиночестве, сгорающем чувстве вины и физической агонии? Так с собой не поступают… Юнги должен был иметь право голоса. Почему его этого лишили? Впрочем, сейчас уже неважно. Они вместе. Пока. Чонгук, недолго думая над ответом, осторожно притягивает младшего братика ближе и, наклоняясь к уху, цитирует токсичные слова из фильма: — Я готов уйти, потому что твои чувства мне дороже своих, — и тут же прикрывает веки, кожей чувствуя тёплую влагу на футболке. Как бы ни хотелось отрицать сказанное, но это правда: Чонгук готов наплевать на себя, лишь бы младшему стало лучше. Тогда… Зачем вообще приехал? Знал же, что не справится, не успеет вовремя уехать. И всё равно сделал выбор в пользу эгоизма. Трагичное заключение, как ни крути. — Мне не нравится ход твоих мыслей, — слегка приподнимаясь, говорит Юнги, встречаясь хмурым взглядом с глазами брата. — Ты не должен делать себе плохо, потому что мне так станет лучше, слышишь? — он, стараясь аккуратно отодвинуть руку Чона, невесомо накрывает ладонью затылок и, притягивая чуть ближе, трепетно в губы шепчет: — Не отталкивай меня, прошу, — голос заметно дрожит, а жаркое дыхание ласково обжигает кожу, — дай мне возможность быть рядом, обнимать тебя, целовать, касаться… Мне этого дико не хватает, Чонгук, мне дико не хватает тебя, — на последнем слове парень невесомо накрывает губами чужие, подобным жестом стараясь заглушить внутренний истошный крик. Чонгук, болезненно изгибая брови, пересаживает младшего на колени, в томительной манере отвечая на неторопливый поцелуй. Господи, ну куда же катятся его принципы… Всё должно не так кончаться. Юнги не выдержит. Его маленькому брату будет нестерпимо больно. Это на его, чёрт возьми, совести. Доигрался, называется. Докатился. — Я останусь… — в перерыве молвит Юнги, еле держа уставшие глаза открытыми. — В смысле? — Я буду с тобой до конца. И глупое сердце с болезненной дрожью падает вниз.Юнги его ни за что не оставит.
* * *
Целую неделю они проводят вместе, лёжа на кровати в обнимку, упорно игнорируя проходящее мимо них время. Юнги отдалился от друзей, не отвечает на звонки и сообщения, не посещает университет, не слушает просьбы Чонгука вернуться к учёбе. Ему не хочется тратить ограниченное время впустую; лучше обнять самого дорогого человека за шею и молча слушать, как неистово бьётся его израненное сердце. Сколько всего случилось, сколько бед и неудач, а Чонгук продолжает любить его больше всех на свете. Больно осознавать, что скоро эти нежные касания исчезнут, тяжёлое дыхание возле уха прекратится, сердце под ладонью… навеки остановится. Он его потеряет. Он его вечность не увидит. Вот уже Юнги узнал все скрытые мотивы в поступках брата, его желание оттолкнуть в двусмысленных касаниях, в грубых словах и поступках, даже про Тэхёна рассказал. Извинился. Бесчисленное количество раз извинялся. Целовал, называл себя идиотом, после, стоило Юнги куда-то выйти, не сдерживал кровавый кашель. Ему становится хуже. С каждым днём, с каждой улыбкой и взглядом парень видит, что старший пустеет; теряет здоровый цвет лица и глаз; их поцелуи всё чаще приобретают горький металлический привкус. Юнги плохо. Он не может смотреть, как старший брат на виду угасает, как продолжает смотреть безнадёжно влюблённо и верно, как обнимает по ночам и давит в глотке крик, лишь бы младшему было комфортно. Его сжирает чувство вины. Эти дни не обязаны были так заканчиваться; Юнги не должен быть рядом — он должен ненавидеть. До конца жизни презирать, похоронить и без труда отпустить. Юнги заслуживает счастья. Чонгук его, к сожалению, обеспечить не может. — У меня для тебя кое-что есть, — после затянувшейся паузы говорит Чон, зарываясь лицом в тёплую грудь парня. Сколько они так лежат? Неизвестно. Юнги просто обнимает дышащего ему в шею мужчину и неустанно просит высшие силы не отбирать у него это. — Что? — коротко улыбаясь, интересуется, лениво перебирая пальцами смоляные волосы на затылке. Чонгук быстро целует его в ключицу, подбородок, щёку и слегка отстраняется, с трудом поворачиваясь к прикроватной тумбочке слева. Юнги любопытно заглядывает, прослеживает за рукой Чона и непонимающе изгибает брови, видя протянутую вперёд пластиковую карту. — Что это? — Все мои заработанные деньги, — без намёка на улыбку отвечает Чонгук. — Я хочу, чтобы ты ни в чём себе не отказывал, построил хорошую карьеру, переехал в другой город, купил квартиру, начал новую, счастливую жизнь. Это всё, чем я могу тебе помочь, малыш, прости, — он уверенно вкладывает карту в ладонь парня и, наклоняясь вперёд, мягко целует его хрупкую грудь. — Болеть будет меньше, — повторяет, как в детстве, кожей чувствуя неспокойное сердце. Нет. Меньше не будет. И оба это прекрасно знают. — Чонгук… — Не волнуйся: деньги — последнее, в чём я нуждаюсь, — говорит, параллельно поднимаясь бледными губами вверх. — Я люблю тебя, — звучит, как чёртово прощание, но мысли сразу же блокирует напористый поцелуй. Юнги наивно прикрывает слезящиеся глаза, игнорируя пристальный взгляд изнеможённого брата. Если бы первый смотрел внимательнее, молниеносно заметил бы в этом жесте конец. Чонгук не разрешит ему видеть свою мучительную гибель.* * *
— Как себя чувствуешь? — стараясь говорить спокойным тоном Намджун, сидя рядом с Чонгуком на диване. Хосок в свою очередь задумчиво стоит возле большого окна, ненавязчиво вслушиваясь в однообразный диалог. Чонгук устало улыбается, откидывая голову на кожаную спинку. — Чуда не происходит, — в своей привычной манере отвечает, созерцая тяжёлую грусть в монотонных глазах друга. Как бы все ни пытались пренебрегать очевидным, не выйдет. Их взаимоотношения никогда не будут прежними. Казалось, что лишь недавно они были обычными людьми, проводили такие же обычные выходные вместе, развлекались, работали, совершали глупые и безбашенные поступки, жалели о них, делали ошибки — снова жалели, и так по кругу. Это была их жизнь, друзей из детства, упорно создающих себе лучшее будущее. Их история не обязана так заканчиваться. Лучших не должны уносить небеса… Где справедливость? Чонгук не заслуживал столь ранней смерти. Никогда. Так за что с ним так? За что такие муки? За счастье, которого не получил? За любовь, что осталась безответной? Слишком жестокая участь. Знатно, наверное, повеселились боги. — Где Джин? — наконец подаёт голос Хосок, продолжая стоять к умолкшим мужчинам спиной. — Я его несколько дней не видел, — хмурит брови, наблюдая за серым видом из окна. — Выполняет одну мою просьбу, — неохотно говорит Чон, слегка морщась от неприятных ощущений меж рёбер. — Просьбу? — Неважно, — отнекивается, накрывая холодной ладонью рот. — Ты пьёшь обезболивающее? — строго спрашивает Джун, с тревогой смотря на болезненную гримасу напротив. — Нет, — шепчет и сразу начинает кашлять, пачкая отвратительной жидкостью и пальцы, и лицо. Он не контролирует эти приступы. В последнее время их становится всё больше и больше, говорить с каждым разом тяжелее, дышать вообще чудовищно. Внутри болит до такой степени, что хочется живьём себе грудную клетку вспороть и достать эти чёртовы испорченные внутренности. Ему таких жертв стоит просыпаться по утрам и проживать день, полный мучений. Но он просыпается. Продолжает улыбаться братику, дарить остатки тепла и любви, целовать, держать в объятиях до тех пор, пока руки обессиленно не упадут. Они падают. И Чонгук поднимает. Снова тянет мальчика к себе. — Ты совсем с ума сошёл?! В смысле ты не пьёшь таблетки? — повышает неровный голос Намджун, привлекая к себе внимание Хосока. — Хоть раз в жизни позаботься о себе! Сколько можно игнорировать слова врачей? Ты и так еле дышишь. Юнги вообще знает? — не подумав, выпаливает, мгновенно встречаясь испуганным взглядом с мужчиной. Последний небрежно вытирает губы, плотно стискивает челюсти и, глубоко выдохнув, успокаивает кашель. — Только из-за него я не пью лекарства, — негромко начинает, поворачивая голову вбок. Намджун в недоумении изгибает брови, в то время как Хосок обречённо прикрывает глаза. — С ними я становлюсь ничем, абсолютно не способным принимать решения. Таблетки делают лишь хуже. Я не чувствую ни себя, ни его. От этого мне намного больнее, — и мрачно смотрит на друзей, дрожащей рукой вытирая капли крови салфеткой. Намджун с шумом выдыхает и потирает пальцами виски, отлично понимая, что не переубедит Чона облегчить себе участь. Упёртый, как его брат, а ещё дико влюблённый. Им бы восхищаться таким упорством. — Куда Юнги ушёл? — В магазин, — неопределённо отвечает, периодически постукивая длинными пальцами по колену. — Его долго нет, — подозрительно щурит глаза Хосок, видя прерывистый взгляд друга на пачке сигарет. — Я знаю, — всё так же спокойно, от чего по спине мужчин пробегают мурашки. — Так где он? — Далеко отсюда. — Джин его увёз? Зачем? Чонгук безрадостно поворачивается к Хосоку, одним лишь взглядом давая понять, чем этот день для всех обернётся. — Я не хочу, чтобы он это видел, — криво улыбается, поднимая с тумбочки пачку сигарет. — Но… зачем? — вмешивается уже Намджун, с комом в горле стараясь ровно говорить. — Я уже по ночам еле сдерживаю крик. Рак — чудовищная вещь. Я не выдерживаю, — говорит с такой горечью и тоской, что слушать больно, не то чтобы осознанно отпускать. Чонгук долго над этим думал; весь последний месяц, если быть честным. Он понимает, что в скором времени болезнь превратит существование в ад: дышать будет равно агонии, если вообще возможно. Чонгук не хочет видеть себя таким, он не хочет, чтобы Юнги его таким запомнил. Решение было трудное, но определённо точное. — Ты уверен? — спрятать дрожь не получается, и Намджун, наплевав на всё, беззащитно обнимает Чонгука за шею. — Господи, как же я дико буду скучать по тебе, Гук, ты не представляешь. Мне очень жаль, что у тебя так плохо жизнь сложилась… А ведь… ты невероятный человек. Такие, к сожалению, всегда уходят рано. Нам тебя будет не хватать, слышишь? Пока мы помним, ты останешься рядом, — с подкатившими слезами на глазах говорит мужчина, до боли прикусывая внутреннюю часть щеки. Невыносимо говорить такое дорогому человеку. Невыносимо его при жизни хоронить. Намджун ненавидит всё сказанное. — Всё будет хорошо, — осторожно хлопает друга по плечу, видя, как тот постепенно на глазах расклеивается. Все мы сильные, когда всё хорошо. У Чонгука вся жизнь испорчена, но он держался. Терпению пришёл конец. Хосок, провожая взглядом еле идущего Намджуна, неторопливо подходит к Чону и опускает руку на плечо. Молчит несколько секунд, напрягает пальцы и всё же негромко начинает: — Твоей силой я буду восхищаться, — поджимает губы, также чувствуя неприятную тяжесть в горле. — Ты многое прошёл, пережил ужасные вещи и заслуживал счастья, поэтому, Чонгук, не вини себя за положение с братом. Вы нужны друг другу. Я никогда не видел такой сильной, яркой, неугасаемой любви. Как же вы совершенно и счастливо смотрелись вместе, с ума сойти. Юнги правда сиял рядом с тобой, — несмело улыбается, видит, как его внимательно слушают, и ещё раз убеждается: до последнего вздоха будет любить. Их взаимосвязь и правда не была ошибкой. — Прощай, — мужчина долго промаргивается, получая в ответ незамедлительный кивок. Чонгук ещё раз смотрит на сигареты, после — на часы, и, чувствуя исчезнувший вес с плеча, поворачивается в соответствующую сторону. Хосок стоит на пороге, смотрит вниз, не спешит удаляться. Чонгук знает, что он хочет сказать, и совершенно не торопит. — Я позабочусь о… — Не дай ему сломаться, — тихо перебивает, слыша многословный скрип двери. Хосок понимает, на что соглашается. И понимает, что пообещал невозможное. Дом пустеет. Чонгук с трудом выравнивается в спине, доставая из пачки небольшую сигарету. Верное ли будет решение? Или опять ошибка? Он не знает. Но ждать ещё несколько предназначенных ему дней не получится: круглосуточная боль совсем с ума сводит. Чонгуку труднее теперь молчать ночью, когда внутри всё горит, ему труднее прижимать к себе парня и говорить, что жизнь наладится, что удача улыбнётся и он протянет дольше, нежели говорят врачи. Но нет. Не протянет. Уже в перерывах задыхается. Даже поцеловать без отдышки не может… Зачем мальчику такой, как он? Бесполезный, беспомощный, умирающий брат, не сумевший сделать для него ничего хорошего. Да, эту историю действительно стоит прекратить. Возможно, не на прекрасной ноте, зато правильно. Чонгук прожил своё, настало время уходить: в тишине, одиночестве и покое. Он дико будет скучать. Он никогда его не отпустит. Яркий огонёк коротко вспыхивает на кончике сигареты, на мгновение освещает глубокие карие глаза, наполненные влагой, что устало прикрываются, стоило губам сделать первую ядовитую затяжку.«Спасибо за воспоминания…»
Выдох.* * *
Простояв в очереди несколько минут, Юнги, выходя из магазина, тащит за собой пакеты. Сегодня они с Чонгуком должны готовиться к новогодним праздникам: украшать квартиру, готовить дурацкое имбирное печенье, есть килограммы сладких мандаринов и день напролёт смотреть атмосферные зимние фильмы. Юнги даже шапочки красные купил и бутылку игристого, в полной боевой готовности стараясь дотащить продукты домой. На улице выпал лёгкий снег, деревья вокруг украшены яркими огнями, идущие навстречу счастливо улыбаются, держа в руках огромные подарки. Юнги несмело приподнимает уголок губ и, опуская голову вниз, старается не думать о плохом. У них ведь ещё есть время, верно? Есть время дождаться Нового года, Рождества, Дня рождения Чонгука… о котором тот совсем не вспоминает. Юнги не забыл: двадцать пятое декабря — самый главный в его жизни праздник. Чонгук должен его красиво отметить. Пройдя немного от магазина, парень с трудом вспоминает знакомое лицо, стоящее в нескольких метрах от дорогой машины. Юнги удивлённо и слегка радостно вскидывает брови, быстро подходя к улыбающемуся высокому мужчине. — Думал, ты вернулся в Америку, — начинает младший, опуская тяжёлые пакеты на землю. Джин неоднозначно пожимает плечами и, недовольно цокая языком, надевает на голову Юнги капюшон толстовки. — Помочь донести? Чего будешь волочиться в метро: там и так сейчас полно народа, — мужчина, долго не думая, берёт пакеты в руки и осторожно кладёт на заднее сидение, кивком указывая парню на переднее место. — Откуда у тебя машина? — довольный исходом, спрашивает тот, с любопытством рассматривая салон автомобиля. — Ну не пешком же мне ходить, — усмехается. — Есть городской транспорт. — Я туда отлично вписываюсь в костюме Диор. Юнги снова коротко улыбается, откидываясь спиной на мягкое сидение. — Так ты решил тут задержаться? — Можно и так сказать, — он крепче сжимает рукой руль, всё чаще поглядывая на наручные часы. — Ты придёшь на день рождения Чонгука? — выдержав паузу, спрашивает, не сразу замечая изменения во взгляде Джина. Тот даже галстук на шее послабил, снова заглядывая на циферблат часов. — А он собирается праздновать? — в странной манере постукивает пальцами по рулю, всё ожидая, когда Юнги спросит очевидное. Нужный поворот они вот-вот проедут. — Почему бы и нет? Джин неловко поджимает губы, никак не реагируя на заданный вопрос. Юнги хмурится, поворачивается, неоднозначно смотрит на дорогу, после чего в недоумении вскидывает бровь. — Ты не туда едешь. Мужчина снова молчит, заметно напрягая мышцы лица. Юнги совсем не нравится его поведение. — Куда ты меня везёшь? — более настойчиво говорит, сразу заподозрив неладное. — За город, — сухо бросает, заставляя встревоженного парня нервно искать в кармане телефон. — Останови машину, — хватает мужчину за локоть, постепенно догадываясь, в чём, собственно, может быть дело. — Немедленно поворачивай машину, или я ударю! — повышает голос, до побеления стискивая пальцы на руках. Джин продолжает угнетающе молчать, пытаясь надавливать на газ сильнее. Юнги не выдерживает. — Я предупреждал, — еле слышно молвит, в ту же секунду с разворота бьёт не успевшего среагировать мужчину в челюсть. Тот, потеряв бдительность, пропускает удар в висок, из-за чего машину на некоторое время заносит. Юнги кое-как её останавливает, выходит наружу, нервно набирает номер такси и, наплевав на вещи, срывается к указанному таксисту направлении. Нет, нет, нет. Он не может думать и предполагать: боится. Джин ведь не просто так увозил его из дома. Значит, случилось что-то плохое. Юнги запрещает себе думать о худшем.* * *
Дорога проходит, как в тумане: парень постоянно подгонял водителя, нервничал, звонил Чонгуку, слышал отвратительные долгие гудки, ещё сильнее распереживался, звонил Намджуну, Хосоку, снова Джину, с надеждой узнать, в порядке ли он. Всё-таки удар вышел сильный; лишь бы ничего не задел. Все молчат. Никто не поднимает трубку. Юнги с ума сходит весь дальнейший путь. По приезде к точке назначения, парень сразу, чуть ли не забыв расплатиться, забегает в подъезд, перескакивая через две-три ступеньки лестничной площадки. Сердце колотится, как вне себя; Юнги не слушает ни его, ни мозг. Руки дрожат. Ноги подводят. Он еле добегает, спотыкаясь по пути пару тройку раз. В квартире всё так же тихо и прохладно, света нигде нет, как и свежего воздуха, что с недавних пор совсем утратил привычный никотиновый шлейф. У Юнги конечности немеют, когда этот шлейф возобновился, осторожно наполняя собой пространство комнаты. Юнги чувствует свои слёзы, когда заходит в гостиную, не чувствует тремора пальцев и силы ударов сердца, не чувствует ни земли, ни холода, ни страха, — он просто валится на пол рядом с ним. Реакция поступает не сразу: ему пришлось выждать минуту замешательства, переосмысления настигшего, осознать весь ужас ситуации, что развернулась перед ним, и… …безмолвно зареветь. Слёзы самостоятельно слетают с ресниц, падают вниз, на его холодное лицо, на губы, обильно испачканые кровью, на взгляд бесцветный, сожалеющий, пустой. Юнги не понимает, что сейчас перед собой видит: мираж, сон, правду… Перед глазами плывёт. Дрожь в руках усиливается. Парень осторожно пробует убрать волосы с его лица, улыбнуться, попросить прекратить эти глупые шутки, но лишь сильнее заходится в истерике. Чонгук лежит теперь головой на коленях, посветлевшими глазами смотрит в потолок, в то время как с кожи скатываются чужие горькие слёзы. Возможно, он предпочёл бы не рождаться, заранее зная, в каких обстоятельствах пройдёт его смерть. Хорошо, наверное, что Юнги не посчастливилось видеть все её жестокие детали. Чонгук пережил их… один. Когда-то Юнги это обязательно поймёт. Бледные губы парня осторожно накрывают холодный лоб, после — спускаются к щекам, накрывают шею, губы, каждый участок родного лица, целуют так отчаянно и нежно, что сердце уходит с тремором вниз. Юнги не может пока принять, что вот он, ещё утром дышал, улыбался, целовал, притягивал к себе, выглядел более чем сносно, слушал планы Юнги на Новый год, согласился даже на глупую фотографию в рождественских шапках! А теперь… Юнги не может прощупать удары в груди. Тишина. Старший брат его навеки покинул. — Гукки… — со всхлипом начинает, зарываясь лицом в холодную шею. — Тебе должно было исполниться… двадцать дев-вять, ты ещё такой молодой, — говорить становится сложнее, дыхание спирает, в горле ком, глаза не прекращают слезиться — Юнги продолжает: — Я заказал нам поездку на выходных в горы, снял дом, думал, ты сможешь подышать чистым воздухом, тебе станет чуточку лучше и мы побудем вместе на пару дней дольше, — он до крови кусает нижнюю губу, продолжая покрывать влажными поцелуями шею. — Я даже задумывался переехать с тобой в Чикаго, купить нам дом, заняться образованием… — голос срывается. — Я хотел быть всегда рядом, но ты лишил меня этого права! Господи, как ты мог! Облегчил себе участь, уходя из жизни? А что мне прикажешь делать? Ночевать на твоей могиле? Я не умею быть сам! Я хочу к тебе, Гукки, возьми меня с собой, умоляю… Юнги не понимает, что говорит: слова сами вылетают изо рта. Боль разъедает внутренности. Он отказывается дышать. — Я нуждаюсь в тебе, Чонгук, слышишь! Безумно нуждаюсь, — кричит, не рассчитывая силы, наполняя собственным криком пространство небольшой комнаты. Юнги должен был к этому подготовиться. Рано или поздно всё бы закончилось именно так, не иначе. Так почему же сейчас настолько больно? Почему нет сил подняться? Он не прочь с ним вместе уснуть. В объятиях, тишине и покое. В вечность. Со стороны коридора раздаётся шум: кто-то проник в квартиру. Юнги даже внимания не обращает, продолжая прижимать брата к себе. Он прислоняется ухом к его груди, вслушивается, как любил это делать раньше, но ничего не слышит. Чонгука теперь просто… нет. Он исчез с лица земли. Нет больше знаменитого молодого фотографа, покорившего Америку глубиной и качеством работ. Нет верного друга. Нет брата. Нет… любимого человека? Юнги не знает, как его для себя называть. Смысл? Вероятнее всего, он понял это до безобразия поздно. Вот спустя ещё несколько секунд его кто-то оттаскивает назад, поднимает на руки, уводит из комнаты, в то время как последний лишь громче начинает кричать, плакать и больно пинаться ногами. Куда его уводят? Почему Чонгук остался там? Юнги до боли впивается ногтями в плечи, кажется, Хосока, непроизвольно заставляя того на полпути остановиться. — Юнги, послушай меня, — строго начинает мужчина, видя, в каком нестабильном состоянии находится парень. Смотреть на него сложно, не то чтобы убеждать успокоиться. — Вернись обратно: там Чонгук… — со всхлипом просит, встречаясь заплаканными глазами с чужими, не менее обречёнными и грустными. — Пожалуйста, Хосок, я хочу его видеть! А в ответ тишина. Юнги против воли уводят. Перед глазами снова всплывает улыбчивый образ Чонгука, а на щеках застывают холодные слёзы. Люди продолжают радоваться наступлению зимы, украшать двор, город — Юнги просит к нему вернуться. Хосок с влажными глазами сажает парня в машину.* * *
Следующие дни, как в тумане. Юнги мало ест, плохо спит, постоянно плачет, заперся в одной из комнат квартиры Хосока, никого к себе не пускает, его всё время зовёт. На похоронах падал снег; лицо Юнги не отличалось цветом. Он беспристрастно смотрит на дубовую труну, на красные цветы сверху, на людей в чёрном, среди которых различает родителей и Джина. Абсолютно всё равно. Рядом с ним стоят двое мужчин, придерживают за локоть, не дают совершить глупость или потерять сознание. Юнги выглядит хуже некуда: на нём тёмные классические брюки, рубашка и пальто того же цвета, под глазами синяки, пальцы дрожат, сердце ходит ходуном. Состояние крайней истощённости в своём первобытном виде. Всё случилось настолько быстро… Как смириться с тем, что его больше нет? Как просыпаться по утрам, избавив себя от чувства, что вот, ему сейчас улыбнутся, прошепчут хриплое «хорошо спалось?», обнимут, поцелуют, несколько часов не выпустят из кровати… Разве можно такое забыть? Юнги становится плохо. Сердце опускается под землю с труной. «Я не отпущу тебя», — оглушающий крик.* * *
Нас создают и переделывают все те, кто когда-либо любил нас. Франсуа Мориак
— Как вы себя чувствуете сегодня? — в дружелюбной манере интересуется мужчина, ненавязчиво стараясь привлечь внимание парня к себе. Последний, закинув ногу на ногу, ненадёжно держит в руках бокал виски, из-под полуопущенных ресниц наблюдая за падающими хлопьями снега во дворе. Сегодня у него очередная вынужденная консультация с психотерапевтом. Не то, чтобы эти сеансы давали множественные плоды… просто так мужчинам спокойнее. После похорон состояние Юнги скатилось ниже плинтуса; помощь опытного врача — самый действенный (как показалось Намджуну) для Юнги выход. Но пока… ничего. Парню трудно о нём говорить. — Не хотите рассказать, как прошёл ваш день? — с тяжёлым вздохом продолжает мужчина, устало бегая глазами по строчкам биографии пациента. Никакого прогресса. Ни вчера, ни неделю назад, ни год. Юнги не спешит идти на личный контакт, молчит большую часть положенного времени. — У меня ничего не происходит, — отвечает одно и тоже, заставляя врача безысходно выдохнуть. — Я очень стараюсь понять ваши чувства к брату и причину, по которой его… смерть так остро отразилась на вашем состоянии. Почему вы не отпустите? Должно быть, мне не всё известно. Юнги заметно морщится от словосочетания «брат» и «смерть», что не остаётся упущенным из пристального вида. — Я не хочу о нём говорить, — негромко отнекивается, делая обжигающий глоток безвкусного алкоголя. С недавних пор полбутылки становится привычным в рационе; а ведь раньше удивлялся, почему Чонгук столько пьёт… Ирония доли, не иначе. — Почему не хотите? — Я могу идти? — бестактно переводит тему, опуская бокал на журнальный столик. — Уже? — мужчина слегка озадаченно смотрит на парня, что, кажется, просто поставил перед фактом. — Мне нечего вам сказать и вряд ли когда-то будет, — Юнги торопливо поднимается с кожаного кресла, снимает с вешалки пальто и, прежде чем уйти, слышит спокойно брошенное в спину: — Именно сегодня вам есть, что мне сказать, — врач поднимается следом и, подойдя ближе, вежливо открывает входную дверь в кабинет, — и вы промолчали. Юнги застывает на пороге, так и не надев на плечи пальто. Он бесцветно заглядывает доктору в лицо, смотрит пронзительно, долго, не отворачивается. Треснутая улыбка расцветает по необъяснимой и совершенно беспочвенной случайности. — До свидания, — единственное, что произносит, выходя из кабинета в коридор. Мужчина с грустной улыбкой кивает, взглядом провожая поникшую спину молодого парня. Когда-то он вернётся к обычной жизни. Когда-то, но не сейчас: рана слишком свежая, тронь — и кровоточит. Юнги давно пора принять реальность. Белые пушинки снега густо осыпаются на волосы, задевают длинные ресницы, вместе с солёной влагой осторожно скатываются вниз. Юнги неторопливо шагает по городу, украдкой улыбаясь своим трагичным мыслям. «Я не хочу о нём говорить». Очень хочу. Вокруг гирлянды, украшенные дома, счастливые семьи с детьми. «Почему не хотите?» Юнги останавливается возле одного из переулков, поднимает голову к небу, прикрывает слезящиеся глаза и ослепительно улыбается. Двадцать пятое декабря. Его тридцатый день рождения. — Потому что я люблю тебя… Наконец-то признаётся.