За нас обеих помни

Я сижу здесь много лет. Или лежу здесь много лет. Я не знаю. В тюрьме я или в каком-то госпитале, доме для душевно больных, или… Но я не больна. Я просто не помню. Ничего не помню. Мое тело целыми днями бродит по однотипным парковым аллеям, коих здесь… сколько же их? Кажется, нет конца этим спело-зеленым километрам. Может быть, я хожу по кругу? Мой ум точно ходит по кругу. Плутает по глубоким, темным извилинам памяти. Нет, даже не извилинам – впадинам. Там ничего нет, только звенящая пустота, я прямо-таки слышу ее гул. И еще там кромешный мрак, которым специально заполнили эти коридоры, чтобы мне стало страшно. Но мне не страшно. Мне «никак». Помнится, она спросила – не одиноко ли мне? Я ответила, что нет. И она как-то странно улыбнулась. Сперва горько, словно я напомнила ей о чем-то не очень хорошем, а затем вдруг тепло, словно я сказала ей что-то очень приятное, похвалила ее… дала верный ответ на то, чего не знаю. Я не помню ее. Она представляется Фрэнсис. Это имя ни о чем мне не говорит. Она приходит раз в две недели. «Прости, чаще не разрешают», - ее тихий голос всегда дрожит, когда она произносит эту фразу, а произносит она ее каждый раз, почти сразу после приветствия. Она винит себя за то, что не может приходить чаще. Я просто киваю, мол, ничего страшного. Это традиция уже. Она - моя традиция. Раз в две недели. Мне хотелось бы ждать ее прихода, но мне это запрещено. Нет, думать и чего-то хотеть мне, конечно, не запрещают. Я просто не помню, как это – чего-то искренне хотеть. Мне кажется, что раньше я могла. Видимо, даже слишком «могла». А может быть… Меня чем-то поят. Нас всех здесь чем-то поят. Боятся, что мы вспомним, почувствуем, что снова «захотим». Мы были опасны – это единственное, что я знаю точно. Я и сейчас опасна. Я до сих пор ощущаю силу, сталь в собственном теле, на котором слишком много шрамов. Длинные, глубокие, косые рассечения. Иногда в душевой я разглядываю эти багряные кружева. Без любопытства, просто так, словно они располагаются не на мне, а на кафельной стене. Меня били не плетью, нет. Кнутом. В пустых сундуках моей памяти не сохранилось ничего об этом, но у тела есть своя личная память. К сожалению… или к счастью. Иногда я смотрю на себя в зеркало и размышляю, как я позволила упрятать себя сюда. Кто бы я ни была в «той» далекой реальности, почему не продала свою жизнь подороже? Я уверена, что могла бы. Эта уверенность лежит внутри меня, словно литое ядро, и его нельзя разбить, расколоть, им можно лишь выстрелить на поражение. Я могла бы, но… Она сидит напротив, вертя в руках пластиковый стаканчик. Она никогда не допивает кофе. Она берет его лишь затем, чтобы нам было о чем поговорить первые неловкие пять минут. «Гадость какая…» - она притворно морщит аккуратный нос. «Я не пью кофе…» - сухо отвечаю я, лишая ее всякой возможности продолжить тему, но она продолжает, как будто не замечая. Он слишком горячий, слишком холодный, не зерновой, раньше было как-то иначе. Я знаю, что раньше было как-то иначе, но не помню «как». Мне кажется, она должна меня раздражать. Мне кажется, что раньше я могла сказать ей об этом. Грубо сказать. В палате пахнет дельфиниумами. Они красуются в вазе у окна. Странные цветы. Она приносит мне их каждый раз. «Твои любимые…» - она с завидным усердием повторяет мне это сомнительное «определение», пытаясь вызвать во мне какие-то ассоциации. Странные цветы. Как и та, что их приносит. Порой мне кажется, что из нас двоих она более не в себе. «Хорошо», - я пожимаю плечами, у меня теперь на все одинаковая реакция – никакая. Наверное, я должна сожалеть о своем равнодушии. Что есть «сожаление»? Я помню его словарное определение, но я не помню, как сожалеть. Иногда она надолго умолкает, устав бороться с ветряными мельницами. Ее взгляд болезненный и тоскливый. Сколько лет прошло с тех пор, как она впервые нанесла мне визит? Пять? Десять? Я не знаю. Здесь нельзя следить за временем. Здесь нет ни чисельников, ни настенных календарей. Здесь ничего нет, кроме прохладной пустоты. Она нам во благо… как говорят. А она смотрит на меня все так же. Все так же. Ей больно. Я понимаю, что это такое, но не помню, как это ощущать. «Ты разбиралась в цветах», - она старается говорить мягко и ненавязчиво, словно «ветерок в приоткрытую форточку». Но у нее не выходит. Она зациклена на мне, она хочет, чтобы я вспомнила, чтобы узнала и себя, и ее. «И в духах, и в вине, и в книгах…» Она нервно щелкает белыми костяшками пальцев. Тонких, длинных. Красивых. Я знаю определение слова «красота». Я знаю, как она выглядит. Но этого вряд ли достаточно для Фрэнсис. Я разбиралась в цветах. Может быть, у меня был сад, может быть, мне кто-то дарил эти самые цветы, или я дарила их кому-то другому. Что ж, я вроде бы женщина. Наверное, так оно и было… Вроде бы женщина. Иногда я смотрю на себя в зеркало. Сколько мне? Пятьдесят пять? Шестьдесят пять? Скорее всего, где-то между. Мое тело не чувствует возраста, я просто «иногда смотрю на себя в зеркало». Не поздновато ли я попала сюда? Не поздновато ли было тратить на меня койку, казенные харчи, и те самые дорогостоящие лекарства «от здоровья»? «Мне кажется, что я больше разбиралась в оружии», - как-то предполагаю я, и Фрэнсис неожиданно глубоко кивает мне в ответ, словно очнувшись от нашего общего с ней морока. Она очнулась первая. Что ж, стало быть, в яблочко. Какое-то высокое военное звание? Судя по моей выправке – фельдмаршал, не меньше. Я все еще способна иронизировать? Если так… «Как тебя зовут?» «Фрэнсис». «Нет…» Мне кажется, я немного повышаю голос, выдавая это странное «нет». Обычно я ей верю. Вернее сказать, мне параллельно, лжет она или говорит правду. Какая в сущности разница, как ее зовут. С чего вдруг я захотела подвергнуть ее имя сомнению? Я не знаю. Не понимаю. Жизнь под янтарной, вязкой пеленой блокаторов – очень проста. Но похоже, что мне надоела эта кварцевая простота. Похоже, раньше я много боролась и делала это с наслаждением. Характер… Кажется, я помню не только словарное определение. «Нет…» - тихо шепчет она, едва проглатывая слезы. Мокрый, золотистый шепот отдает мне где-то возле лопаток. И я хочу вспомнить – почему. Почему он заставляет меня прислушаться. «Меня зовут не Фрэнсис». Я знаю. Я перекручивала твое имя, как заезженную пластинку на старом проигрывателе. Да. Тебя зовут не Фрэнсис. Тогда как же тебя зовут? Кто ты мне? Дочка, внучка, племянница, подруга, очень сильно младшая сестра… Нет. Ты ближе. Ты определенно ближе всего вышеперечисленного… «Как меня зовут?» - я захожу с другой стороны, внезапно для самой себя. И я хочу чувствовать это самое «внезапно», потому что оно не свойственно мне сейчас, оно, как апельсиновый свет в окне, такое же по вкусу. И я вспоминаю вкус апельсина, и я вспоминаю, что есть свет солнца. Я хочу вспоминать… Я хочу задать ей очень много вопросов. Что значит это нестерпимое «хочу»? Да, я примерно знаю, что это, но я не помню, как выразить словами свою заинтересованность, не помню, какую при этом дают интонацию? Я как ёжик в лекарственном тумане. Но я должна выразить это самое «хочу», как бы замысловато это не звучало в моей голове. Я должна бороться с теми, кто велел мне не помнить и не понимать. Она медленно поднимается со стула. Встает так ровно, будто бы вдоль позвоночника вбили железный штырь. Больше никакой плаксивости, никакой тоски во взгляде, виноватой тоски. Она сейчас напоминает мне меня, такой, какая я есть сейчас – пустая и равнодушная. Между нами начинает веять прохладой. И мне кажется, что я ее узнаю. «Вероника», - это звучит так отчетливо и ментально громко, что я едва устаиваю на ногах. «Тебя зовут Вероника». Мне вдруг становится страшно. И я руками и ногами обнимаю самое сильное в мире человеческое чувство. Страх. Если он есть, то и я есть.