За нас обеих помни

Меня зовут Фрэнсис. Меня зовут так для нее. Мне приказали… мне выбрали это имя, и я взяла его с благодарностью, потому что у меня не было иного выхода. Иначе мне не разрешили бы видеться с ней. И я бы не выдержала прорастающей сквозь меня колючей, ядовитой пустоты… У меня чесались и кровоточили руки, я сдирала с них кожу железным ёршиком для мытья унитазов, пока меня не привязали к койке. Пока не накрыли сверху прочным плетеным «гамаком». Я была буйной, но я была своим собственным именем… пока не позволила дать себе другое. Я помню синее-синее небо, такое яркое и такое ненатуральное, я помню, что все было ненатуральным, когда мне не удавалось поставить на кадык очередное «сильнодействующее», и оно проскальзывало в мой желудок, заполняя безжизненный вакуум невменяемо яркими цветами и красками. Сильнодействующие. Это определение стали использовать недавно, для анксиолитиков, убойных, жестких, калечащих живой организм изнутри и снаружи. Полнейшая деградация личности, как следствие длительного приема, навязчивые состояния, отсутствие аппетита, дезориентация в пространстве, повышенная активность, недолгая эйфория, как следствие разового приема. «Свинячий кайф», - медсестры ржали в голос, даже не пытаясь прикрыть болезненно-сухие, густо напомаженные рты, высыпая себе в ладони цветную горстку этого дерьма. Они жрали его сами, но это не мешало им пристально следить за тем, проглотили ли пациенты. Я запомнила каждую из них, и я отомстила… каждой. Я помню синее-синее небо. Почти что некрасивое, гротескное, как и лицо того, к кому меня привели, а вернее, притащили, потому что я с трудом переставляла ноги, я уже с трудом писалась в «заботливо» подставленную под меня утку, я тогда вся была «с трудом». Я, наверное, уже умирала. Я закрывала глаза и чувствовала, как постепенно успокаивается бешенный стук моего перегруженного «лечениями» сердца, словно доходя до своеобразного щелчка, после которого начинается обратный отсчет, как кровь неспешно застывает в моих исколотых до черноты венах, как… А потом я ничего не чувствовала. Только яркий всполох… и ток дефибриллятора. Мгновенная, досадная боль в груди, и вот я снова здесь. Кто-то приказывал снова и снова возвращать меня к жизни. Какая-то слишком уж бездушная мразь, которой нравилось наблюдать, как я грызу стены, как я хожу под себя, как я постепенно забываю свое имя, и что еще страшнее – забываю ее. «Вероника». Порой мое угасающее подсознание заставляло меня кричать это имя по ночам, пугая точно таких же, как я «сумасшедших», не желающих забывать что-то свое, поэтому привязанных к койке и накрытых сверху гамаком. И я боялась, что когда-нибудь эти ночные демарши закончатся, и я смирюсь, навсегда утеряв контроль над собственным разумом. «Здравствуй, дитя», - он смотрел на меня своими пустыми черными глазами. Они всегда были пустыми. Тогда я не узнала его самого, но узнала взгляд. Он смотрел, а я щурилась в теплых лучах весеннего солнца, хотя солнца не было, как, собственно, и весны. Меня ширнули чем-то «радостным», прямо перед самым выходом, чтобы мне было проще беседовать с командором, а вернее, ему со мной. Он кутался в богатый лисий воротник. Блеск шерсти играл на воображаемом мною солнце. «Мне сказали, что ты плохо себя ведешь», - он беспокойно передернул худыми, островатыми плечами. «А мне сказали, что вы возглавили сенат», - я просто выдала информацию, которую почерпнула несколько месяцев назад в общей «гостиной». Когда я вела себя хорошо, мне разрешали ходить в общую столовую и в общую гостиную, где были разные тихие разговоры, где были игры в шахматы и даже телевизор, где давали фрукты и сладкий чай… Просто я давно не вела себя хорошо. К тому моменту. «Да», - он коротко кивнул. Немного насмешки во взгляде оживило его бесстрастное, бледное лицо тирана поневоле. «Поздравляю с назначением, мистер… командор Кайзер…» «Аминь, дитя, аминь», - он тяжело сомкнул припухшие веки. «Что привело вас сюда?» Он снова усмехнулся, на этот раз без натяжки. Он пока еще «он». Надолго ли? «Мне казалось, что задавать вопросы – моя прерогатива…» Я не помню, что ответила ему тогда, помню лишь густые, тягучие слезы, кипящей смолой покатившиеся из моих глаз. Острая боль под всеми ребрами сразу. Желание закричать. Закричать от того, что он сказал дальше. «Я приехал сюда не ради тебя. Ты должна понимать. Ты – отброс. Ты – никто, но есть люди, для которых ты все еще «кто-то». Твой отец страдает, твоя мать мертва… Ты помнишь этих людей, надеюсь? Или ты помнишь только свою бабу?» «Я помню войну, командор», - я помнила войну, и я ответила честно, отряхиваясь от слез. Мама и папа… я помнила и их, да. Но предпочла забыть, потому что однажды они забыли меня. И в том не было ничьей вины. Просто так случилось. Нас разбили, раскололи, отняли друг у друга. А быть может, я лгала себе таким образом, чтобы окончательно не сойти с ума… Быть может, я и сейчас себе лгу. «Войну, которую развязали такие, как ты», - он жестко выплевывал каждое слово. «Войну, которую спровоцировали такие, как ты», - у меня не было желания рядиться с ним. У меня было желание убить его. Я смотрела, я искала хоть что-то около нас, чтобы могло помочь мне в этом. Камень, вилка, нож для фруктов, стакан, который можно было разбить… Какой там. Пустой стол, разделяющий нас в совершенно пустой беседке. На что я могла надеяться, мы были в дурке, мать ее! «В общем, так…» - он вдруг сменил гнев на милость. «Я не собираюсь с тобой препираться. Я здесь исключительно ради твоего отца и ради Бев. Ее-то хоть помнишь?» «Помню», - я киваю, снова отряхиваясь от дурманящих слез. Немыслимо. Она все еще помнила обо мне, моя лучшая подруга, она помнила, и попросила за меня отца. Дочь Лютера Кайзера. Сейчас она, наверное, при очень высокой должности. Статная, красивая, дерзкая. Жена рожает ей пятого наследника… Я помнила ее очень хорошо, хотя думала, что совсем не помню. Моя Беви, мы вместе ходили в школу, мы вместе учились в университете, мы… Когда-то мы заняли разные стороны «стола», приняв разные правила игры. Но так и не разучились дружить. Сейчас, спустя семь лет, я знаю. Она помогла мне узнать. «Не вмешивайте ее сюда…» «Как благородно», - ее отец бросил мне надменную усмешку, в которой сконцентрировалась вся его личная неприязнь. Он не ненавидел меня, нет. Он меня презирал. Впрочем, как и я его. С самого детства. «Ей трудно указывать, если помнишь ее, то знаешь…» Я снова киваю. «Хорошо», - его взгляд теплел от разговора о дочери. И я его понимала. «А теперь слушайте меня внимательно, миссис Айпер, слушайте и не перебивайте. Вы выйдите отсюда сегодня же, если согласитесь на предложенные условия. Если нет… вы никогда больше не увидите Веронику Вандермаер». Я молчала, потому что у меня отнялся не только язык. Я молчала, ведь он велел не перебивать. «Хорошо», - Лютер удовлетворенно кивнул. «Итак, вас будут звать Фрэнсис Галбрейт, на совете «общих» вы отречетесь от своих неверных убеждений, откажитесь от настоящего имени, от связей с бывшей семьей и друзьями, от своей прошлой жизни. Через тридцать шесть дней вы женитесь на девице, которую я вам укажу. Ровно столько вам требуется на восстановление сил и жизнерадостности. Это заключение вашего лечащего врача, не мое…» Слово «жизнерадостность» действительно било ключом, поэтому он решил пояснить о медицинском заключении. Но это ли было важно? «Если вы согласны на все эти условия, то вам будут отведены свидания с вашей бывшей женой». Я снова чувствую ливень, текущий по моим щекам, неконтролируемый процесс, я и сейчас едва с ним справляюсь, когда вижу ее, когда вспоминаю. «Один час, раз в две недели… это по-божески, Люция, не смотри на меня так…» - в его пустых воспаленных глазах тогда промелькнула жалость. Не сочувствие – жалость. «Я согласна». Я толком и не помню, как произносила эту фразу, я помню лишь невообразимое счастье, пьяное, безумное, неподъемное счастье от того, что я снова смогу увидеть. Я бы согласилась на все это дерьмо даже за одну минуту свидания с ней. Даже если бы оно было последним. Командор просил не смотреть на него «так». Как же неверно он истолковал мой остекленевший взгляд. Он одним своим словом вынул меня из петли, в которой я болталась с переломанным хребтом, все никак не отдавая Богу душу. Он закончил мои мучения… перерезал веревку. Я хотела его убить, когда мы начали наш разговор, кто бы мог подумать, что по его окончании я буду готова покрыть поцелуями его строгие, начищенные до блеска военные сапоги. Он забрал мое имя и мою старую жизнь, но дал взамен нечто большее – надежду.