***
Артемий сегодня очень растерян: забывает поесть, пока желудок не сводит болезненная резь, стаптывает сапоги до дыр, поздно вспомнив, что подошва в них давно прохудилась. Путает тинктуры, антибиотики, чуть не даёт смертельную дозу морфия больному мальчику из Ноткинской банды. Даже изъятое сердце заражённого едва не уронил на грязный больничный пол, пока открывал ледник. Дежуривший рядом Стах резво встаёт, чтобы прикрыть незадачливого коллегу, но сильные руки, ведомые врачебной волей, сами подхватывают тёплое, налитое кровью сердце. Оно без лишних колебаний отправляется в морозильную камеру под ругательства Рубина. – Ты чего органами разбрасываешься, мусор тебе, что ли, какой. Так придётся бегать полгорода вскрывать, пока удосужишься принести хоть одно целое сердце. - Да не кричи ты, - Артемий коротко выдыхает, - и без тебя тошно. - Что, с покойниками возиться надоело? - Стах неоднозначно хмыкает, не скрывая своё недовольство. - Да не в том дело. - Так в чём же здесь может быть дело? Бурах неопределённо проводит рукой по воздуху, мол, нечего и говорить. Рубин не настаивает, и вскоре оба возвращаются к своим обязанностям. Мрачная тишина госпиталя полнится стонами больных и хирургическими движениями скальпеля, срезающего ткани, чтобы добраться до мозга, больного или здорового. Театр, ставший госпиталем, выглядит странно. Как красивая коробка для игрушек, в которую кто-то положил пистолет и теперь ждёт, пока ребёнок застрелится. Впрочем, местные дети были отнюдь не простаками, легко проигрывающими смерти в пятнашки. Не раз и не два их ловкие руки выскальзывали из лап чумной проказы, иногда в тот момент, когда по ним ударял сам Бурах. И ведь так стремились вырасти, силу полную обрести. А теперь не сумеют, если ничего не сделать. Рубин заканчивает обход пациентов как раз в тот момент, когда Бурах делает неверный надрез, повреждая часть коры больших полушарий. - Даа, яргачин из тебя как из быка корова, - Стах укоризненно смотрит на истерзанный мозг, который положено было изъять для опытов. - Амаа тат, хонзоhoн (замолчи, задница), - хирург зло отбрасывает ставший бесполезным скальпель. - Знаешь что. Шёл бы ты лучше туда, где резать никого не надо. А то так ненароком сам зарежешься, и никакого толку с тебя не будет. Бурах молча стягивает окровавленные перчатки и отправляет их в утиль. От запаха крови начинает тошнить так, как не дурманит разум даже терпкий твирин. Воздух в госпитале тяжёлый, вязкий, будто копоть вдыхаешь, грязью и гнилью дышишь, ощущая в лёгких скребущуюся песчанку. Зияющая дыра в голове умершего вызывает лёгкую печаль от того, что ещё одна смерть стала напрасной, и Бурах думает, думает. Думает, насколько дело Уклада спасёт город, стоящий на пороге смерти. Как дикарские ритуалы помогут ему найти вакцину. Но задаваться такими вопросами, значит, не понимать сути происходящего. Иногда, чтобы увидеть идейное великолепие, нужно разложить его на пути, в одном из которых к искомому можно прикоснуться самому. И он прикоснётся. Жаль только не тем местом, каким хотелось бы. - Да что ж с тобой сегодня такое-то, - Рубин тряхнул за плечо хирурга, ухватившегося за марлевую повязку, да так и не снявшего её. - Думаю я, Стах, размышляю, понимаешь. - Уж явно не о том, как работу свою сделать. Вокруг столько дел, а ты застыл тут, саботируешь процесс. - Об этом как раз и думаю, - Бурах выкидывает использованную марлю. - Больно необычным способом. - Обычные, необычные, нам всё одно: действовать надо, пробовать. - И то верно, друг, мой. И то верно.***
Артемий завершает дневной обход горожан, заканчивая приютом Лары. В доме живых спокойно и царит тёплый полумрак. Пахнет какой-то едой, расставленные кровати манят пружинящими матрасами, обещая роскошный часовой отдых. Но это впечатление домашнего покоя рассеивалось, стоило только окинуть взглядом помещение: по углам собиралась пыль и паутина, вещи оказались свалены в кучу тот тут, то там. Место изменилось с того момента, когда он был ребёнком. Чего уж тут, приют стал иным даже с того момента, когда Лара попросила помочь обустроить ночлег для нуждающихся. Теперь здесь было всё или почти всё, только из живых одна хозяйка осталась, что сидит теперь на стуле и морщится от крепких тинктур, предлагаемых Бурахом. – Пьёшь и пьянеешь, - Лара задумчиво смотрит на опустошённую бутылку. - Но так ли важно сейчас сохранять трезвый рассудок? - она поднимает свои печальные голубые глаза и встречается с недоумевающим взглядом друга детства. - Между прочим, травы на воде, просто крепко заварены, - Бурах шутливо грозит пальцем. - Эй, от чего такая грусть, Форель? - он присаживается рядом с ней на диван и успокаивающе проводит рукой по плечу, прикрытому длинными рукавами. Жест для Лары очень интимный, из-за чего она вздрагивает, выдавая несвойственное ей нервное возбуждение. Присутствие Артемия волнует её сердце, вызывая какое-то болезненное томление, которое она никак не может объяснить. Поэтому когда он удивлённо убирает руку, ей становится горестно и почти не больно. - Да это... неважное. Всё мелочи, - она пробует улыбнуться, но выходит блекло, будто на выцветшей фотографии. - Ты лучше расскажи, что там у тебя. Как-никак именно ты сейчас в центре событий. Теперь Артемию приходится тяжело вздыхать и уводить глаза куда-то через потолок, к небу, к солнцу, подальше от земли, с которой он так крепко повязан. Иногда ему жаль, что он такой деревянный: из земли пришёл, в неё же и уйдёт, оставив силы свои полумифические в этом фундаменте, через который будут расти новые жизни. А мечтатели.. Все они уходят к звёздам, назло миру оставляя после себя только космическую пыль. Артемий решает довериться подруге, рассказав о беспокойстве, тревогах и сомнительных способах решения проблем. Ни с кем не мог он обсуждать ни свалившихся ему на голову детей, ни смертоносную эпидемию, ни тем более странный ритуал. Событий – подставляй руки да лови, только пальцы не обломай под тяжестью этой ноши. Лара слушает напряжённо, теперь совсем не глядя ему в глаза. Всё её тело будто окаменело, и заледеневший взгляд смотрел теперь куда-то за спину Бураху. Она будто ожидала, что там вырастет его тень, честно рассказывающая об истинной природе этих откровений. Сам Артемий беспристрастен, по крайней мере, очень старается, только высказывает опасения по поводу степных обрядов и завершает рассказ неутешительным прогнозом в своей грубоватой манере – с шуткой, пытающейся немного прикрыть расползающуюся по швам правду. - В общем, если завтра я не зайду, видимо, так и не сумел укротить бешеный нрав этих жриц свободной любви. Девушка поджимает губы, складывая их в болезненную улыбку, которая быстро сходит с лица. Она слегка качает головой, будто и в самом деле опьянела и теперь изнутри рвутся громкие, злые мысли, честные, но такие неделикатные. А Лара не может проявить невоспитанность, привязанность или ревность. Лара может только смотреть печальными голубыми глазами, которые так громко кричат, что кровь вскипает внутри: вот-вот проявится в лопнувших капиллярах. - Я уверена, у тебя всё получится. Ты всегда был... способным. И кровь правда проявляется. Только через нос. Несколько капель попадают на белую рубашку, а затем стремительный поток обрушивается вниз. Всё лицо девушки, и без того бледное, стало теперь фарфоровым. Бурах быстро находит в карманах бинт, кусок которого почти силой засовывает в кровоточащую ноздрю. - Так, голову вниз, дай крови выйти. Потом умоешься, надо сменить тампон. И переодеться, - он окидывает взглядом грязную одежду девушки, на которой мрачно проступают кровавые пятна, - не мешало бы. Лара всё ещё смотрит на него, слегка недоумённо, будто бы о чём-то спрашивая. Артемий разрешает эту загадку по-своему, по-врачебному, и успокаивает её, словно пациентку с чахоткой, у которой подозревали песочную язву: - Ты не беспокойся, такое бывает. От тинктур расширяются кровеносные сосуды, что увеличивает риск носового кровотечения. Сейчас лучше отдохнуть и ни о чём не думать. В такое время здоровье надо беречь. - Артемий, - она зовёт друга детства по имени тихо-тихо. Зовёт, когда он взбудораженный и расстроенный решительно встал с дивана, оставляя запас бинтов и намереваясь скорее уйти. Бурах оборачивается, чтобы застать Лару со светом в душе и хаосом в сердце, добрую, оптимистичную Лару, впадающую в беспросветную меланхолию, молча глотающей слёзы. Холодные едкие капли неспешно обрамляют несчастное лицо, смешиваются с вязкой кровью. Мужчина растерянно замирает, чтобы потом осторожно подойти к ней – ещё прикосновение, и точно обратит в свою веру, заразив неведомой болезнью. - Что случилось, Лара? Ты это так за меня переживаешь? Не нужно этого, я крепкий, вынесу всё. Недаром в детстве Медведем звали, помнишь? - Ах, как ты слеп, - она взволнованно вытаскивает кусочек бинта и отшвыривает в сторону. - Я не хочу, слышишь, не хочу, чтобы ты спал с какой-то полудикой степнячкой. Подумай, это ведь безумие, оно никак не поможет приблизить разгадку. Ты не должен идти у них на поводу, если тебе этого не хочется. Ведь ты не хочешь? - девушка в порыве слабости почти неосознанно хватает Бураха за руку. Прячет его натруженную, сильную ладонь между холодных маленьких пальцев и смотрит несмелыми глазами, полнящимися слезами. - Лара, я... - Артемий не знает, что сказать, оказавшись в таких тисках. Она давит со всех сторон, не оставляя ни глотка воздуха, ни шанса на отступление. И это совсем не связано с её настойчивым прикосновением, совсем нет. – Разумеется, я не хочу подобного. Но степная община умеет делать удивительные вещи. Это особая культура, совсем другая жизнь. Понимаешь, там рождаются чудеса, и только чудо нам может сейчас помочь. Она знает, что он поступит по-своему. Что недостаточно близка с ним, чтобы отговорить его хоть от очередной безумной затеи, которые Бурах вечно пробует на своей шкуре. И это так печально, так невыносимо печально, что когда их взгляды сталкиваются, Лара запечатляет на его губах лёгкий мокрый поцелуй, становящийся выражением всех её невысказанных чувств.***
Артемий сидит в большой бадье, разгорячённый и мокрый, а рядом бегают люди Уклада, то поливая его водой, то оттирая травой от грязи плечи и руки. Это всё длится уже больше часа, и кажется, что его вот-вот настигнет обезвоживание. Рядом стоит Оспина, ловко руководившая всем процессом и что-то бегло говорившая на родном языке. Бурах уже не мог различить слова, да и не пытался, сейчас даже сопротивляться этому не было сил. Перед ритуалом ему нужно было пройти традиционное омовение, от которого он долго отпирался, а теперь вот даже слова против сказать не может, настолько обессилел в этой духоте и мельтешащей толпе. Чьи-то пальцы трогают его волосы, трут кожу, касаются шеи. Чьи-то руки готовят ему одежду: просторную рубаху да большие штаны, ухваченные каким-то поясом. Чей-то голос велит вставать, потому что время поджимает, да только нет сил, как уж тут встанешь. Мужчина не был слабым и беспомощным, поэтому тем удивительнее было ему понимать, что так сложно шевельнуть рукой, так трудно повернуть даже голову в нужном направлении. То ли усталость сказывается, то ли подступающее нервное расстройство. Когда он мычит что-то невразумительное, тут же кто-то заставляет его открыть рот, чтобы влить туда нечто обжигающее и крепкое. Бурах давится и заходится в хриплом кашле, после которого в глазах проясняется, и он уже может различить того, кто перед ним стоит. Напротив оказывается вездесущая Эспе-инун, то ли женщина, то ли шутка Степи, от которой так веет сырой землёй и горящим костром. Она теперь держит в руках ещё дымящуюся чашку и выглядит довольной, когда ловит осознанный взгляд мужчины. - Что это за странное варево? Ставите на мне эксперименты по тонизирующим препаратам? - Би хара, болохо бэрхэ (вижу, становишься твёрже, крепче). Особый рецепт, - она бросает взгляд на часы и нетерпеливо качает головой. - Идём, ойнон, пора собираться. Всё ещё чувствуя себя нелепо, как ребёнок, впервые попавший в общественную баню, он просит Оспину отвернуться. Потому как в бане все почему-то оказались одетыми, кроме него. Саба иронически хмыкает, но послушно отворачивается, пока Бурах вылезает из грязной воды. Мужчина быстро оборачивается простынёй, прикрывающей бёдра, и принимается вытираться какими-то лоскутами ткани. Сложно подумать, хотя за последние дни именно необходимость крепко думать забирает все ресурсы, что уже через какое-то время он будет вот так стоять среди колышущихся трав под десятками глаз, и высокие звёзды будут смеяться над теми глупостями, что творятся на земле. Он всё ещё злится, на себя сначала, конечно, на себя. Нечего было соглашаться, даже если выбора не давали. Не надо послушно кивать, когда кулаки сжимаются от бессилия. Но этот выбор между здравым смыслом и долгом всегда выигрывал тот маленький Артемий, которому отец предсказал роль великого врача, рождённого степью. Взрослый Артемий получил в руки свой удэй совсем неожиданно, и только ехидная правда скажет, что это было предсказуемо: исход этой линии был виден за многие годы до. Поэтому теперь он принимает этот статус, и с ним сплетаются десятки чужих дорог. Каждая замыкается на его сердце, доверительно делиться мыслями, словами, кусочками души. Он знает теперь, чувствует, как они смотрят на него, как ждут каждый жест, который может миловать и карать. И злость отступает. Это его кровные, те, с кем он обменивается теплом, радостью и тоской. Они понимают, без слов понимают, угадывая его намерения, по линиям губ и изгибам рук. Хатанге жестоки и не прощают слабости. Дикари, что спят, укрываясь ковром из трав, под стопами которых гудит земля, а в волосах шелестит холодный осенний ветер. У них угловатые лица, запах земли и молока на одежде, а в глазах – карта звёздного неба, сложенная из камней. Теперь ему предстояло проверить силу их веры: дух степняков обернётся против материи, против самой природы Песчанки. Те, кто никогда не говорили, наконец перестали молчать, доверительно протянув руку из пустоты.***
Артемий бредёт по степи, идёт, качается, как бычок из детской песенки. Вокруг холод, острый, пронзающий, поднимается с земли, чтобы растаять в небе пушистым облаком. Мужчина выступает по чужим следам, но даже это ему не нужно: земля сама толкает его вперёд. Ритуал сегодня будет на Вороньем камне, и там уже пылает огромный костёр, взвиваясь вверх столпом бешеных искр. А перед ним настоящее море из трав, которые шепчут, зовут и рассказывают секреты. Степь поёт тысячами голосов. В ней особая стать, особая музыка, звенящая в холодной тишине. Она принимает его, обнимает почти нежно, и твирь щекочет пальцы, ластится к ногам как живая. Бурах идёт босиком, в лёгкой одежде, мёрзнет с непривычки и зарывается пальцами в землю. Мать Бодхо посмеивается и взаправду греет его следы. Только степной ветер, злой как волк, больно кусает за руки, треплет щёки и припадает к широкой груди. Где-то впереди его уже ждёт невеста. Та, кто пожертвует своим телом, раскроет его перед мужчиной и пройдёт вместе с ним это мрачное венчание. В этом, кажется, нет ничего замысловатого: в степных женщинах есть только плоть да кровь, даже одежда и та висит скромными лоскутами. Вот только поют они голосами звонкими, как у птиц, и слышат землю телом, как дикие звери. И это магия одновременно и, вместе с тем, конечно, не магия, нет ведь ничего необычного в умении оставлять отпечатки рук или подставлять лицо тёплым солнечным лучам. Его ждут, он слышит, об этом ему говорит кровавая твирь, цепляющаяся за штаны и оставляющая на них следы, въедливые и глубокие. Впереди костёр, а вокруг пусто, но так шумно, что не удаётся ни на секунду остановиться, чтобы подумать. В детстве Артемий часто убегал из города в степь: изучал травы, которые сами шли в руки и рассказывали смешные небылицы о маленькой жизни под солнцем. Теперь вот он снова здесь, в месте, что пахнет, как дом, и живёт, как дом: тихо, размеренно, но как-то пусто без тебя самого. Земля полнится чувством жизни и приветствует своими всходами, а его родной дом оказался мёртвым, отравленным болезнью. И он сделает всё, чтобы место его рождения не постигла такая же судьба. Ноги сами выносят его к свету и песням, к волнующейся толпе, из-за которой в воздухе разливается аромат пьянящей степной ночи. Их лица ему не знакомы, черви, невесты, мужчины и женщины Уклада. Артемий с облегчением отмечает, что хотя бы не привели детей. Впрочем, где-то в дальнем конце поляны ему видится скалящаяся улыбка Матери Настоятельницы. Чем ближе, тем более уверенно он ощущает себя среди неясных цветных глаз и высоких костров. Он словно вслепую тянется к этому сказочному миру, и тот отвечает коротким невесомым рукопожатием. А люди вокруг поют без слов. Поют какую-то особую песню, чья мелодия звенит среди камней и искр, прячется в уголках улыбающихся губ, ширится в доверительных жестах. Они приветствуют силу, что несёт в себе менху, уважительно расступаются, замирая в ожидании крови и чудес. Это жизнь Уклада – плоть от плоти земли, мешаная с кровью, и душа, сказочная, неземная, парящая выше Многогранника, царапающего вершину неба. Навстречу Бураху выступает Оспина, склоняющая голову без всякой усмешки, которую позволяла себе ещё час назад. Теперь она занимает своё место – место посредницы, проводницы, через которую нужно переступить, чтобы встать на ступень выше. Эспе-инун услужливо подставляет спину, через которую Артемий может проломить позвоночник, если решит дотянуться до звёзд. И она радостна в своей покорности, потому что вождь наконец пришёл за своими детьми. - Нуутаг (родное место) ждал тебя, эмшэн. Битэ хараан, ты занял своё место. - Баярлаа, абгай (спасибо, старшая сестра). Нохойн дуун ойртоо – тоонто (если собаки воют близко, значит, рядом родное место). Оспина почтительно подносит Бураху глиняную чашку, от которой сильно пахло травами и чем-то тяжеловесным, но трудно уловимым. Он хмыкает, оценив иронию и вспоминая недавний отвар. - Я не так быстро устаю, чтобы забыть ваши бодрящие напитки. - Это не для того. Оно раскроет в тебе желание, чтобы ритуал не сорвался. Укрепит мужскую силу. Бурах, кажется, покраснел, но под отблесками искр это придало ему какое-то демоническое выражение. Значит, местные афродизиаки для успешного процесса. Предусмотрительно, ничего не скажешь. Артемий залпом выпивает предложенное и морщится, запоздало размышляя о побочных эффектах и сроках действия. Всё у него как обычно: сначала увязнет по локоть, потом думает, что хорошо было бы надеть перчатки. Никудышный он врач с таким подходом, может, герой-любовник из него выйдет лучше. Во вкусе трав смешивается сладость и горечь, как в плитке шоколада. Его снова наполняет тепло, скоро переходящее в почти лихорадочный жар. Думая о том, не решили ли его для интереса инфицировать песчанкой, он поворачивается по направлению какого-то требовательного взгляда, сверлившего его спину. Рядом стояла женщина, которая сегодня повенчается с Землёй через его семя. Она была похожа на всех тех травяных невест, которые ему встречались, но вместе с тем имела какую-то особенную энергетику. В темноте сложно было уловить её черты, Бурах разглядел только собранные пучком волосы и скромное подобие одежды – отличительную черту степнячек. Она слегка склонила голову, когда поймала его взгляд, а потом неожиданно вскинула руки вверх. Её тело пришло в движение, и каждая его часть двигалась в свободном танце. Невесты танцуют не заученными позами, их ведут ноги, подсказывающие линии, ведёт сердце, бьющееся вместе с пульсом Земли. В этом была радость жизни, пробуждающая любовь в сердце Матери Бодхо, и трагичность смерти, ведь человеческое тело стремилось снова слиться со своей колыбелью. Она танцевала, постепенно приближаясь к Артемию, и он вдруг понял, что находится на кургане совсем один. Остальные хантанге незаметно отступили, чтобы двое возлюбленных могли встретиться прикосновениями. Бурах не знал, что следует делать в такой ситуации, и решил примоститься на ритуальном камне в ожидании невесты. Чем ближе она становилась, тем отчётливее он мог разглядеть её черты в свете огня. Это была вовсе не женщина, как он подумал, а девушка, находящаяся в возрасте, когда молодые побеги только-только распускают первые цветы. Её лицо было одновременно жёстким, закалённым степным ветром и солнцем, и мягким, излучающим нежный трепет юной души. Чёрные, как ночь, волосы были убраны дикими цветами, а тело пестрело росписью красок. Она была красива, но мужчина почему-то беспокойно подумал, что эта девушка не вызовет того желания, которое могло бы преодолеть волнение. Он знал, что были беглянки, которые отказывались от Уклада и шли выступать в кабаках, вливаясь в жизнь города. На их танцы приходили посмотреть многие мужчины, и вожделение в такие вечера разливалось по кварталам приятной истомой. Плавность содержания и прелесть формы притягивали любителей экзотики, обещая концентрированные чудеса, которые каждый мог унести с собой. И девушка перед ним тоже была чудом. С мягким, но диким взглядом, изящным телом, завораживающими движениями в блеске огней. Бурах призывал себя посмотреть на неё снова и снова, но удивлённо отмечал, что не чувствует никакой тяги. Он решил, что это связано с волнением, в конце концов даже отсюда Артемий ощущал десятки глаз, хватающих каждый его вдох и взбудоражено ожидающих окончания танца. Когда столько мыслей вихрем проносится, тут уж никакая страсть не подступится. Травяная невеста вплотную приблизилась к менху и почти коснулась его ног, сгибаясь в поклоне. Она распрямилась и оказалась выше сидящего мужчины всего на полголовы. Одежды на ней уже почти не было, а в разрывах бесстыдно мелькали кусочки расписанного тела. – Хайратай инагни (мой несчастный возлюбленный), - она протянула к нему руки, которые он растеряно взял в свои. - Би хара, эсэгер татгалзах, - от неё не укрылось волнение и нерешительность мужчины. - Не беспокойся, отвар поможет тебе. С этими словами невеста подняла ладони и опустила их на плечи Бураху. Он заглянул ей в глаза, строго и серьёзно, совсем не так, как стоило в подобной ситуации. В его теле копился жар, но врачебный опыт говорил о том, что симптом был какого-то невротического характера. Девушка тонко улыбнулась и села Артемию на колени. Ему удалось мужественно не дрогнуть под таким напором, однако он уже с трудом удерживал положение. Почему-то закружилась голова, и куда-то повели его туманные мысли. Он неспешно прошёлся руками вдоль позвоночника невесты, ощутив её крепкое тело и сорвав висящие лоскуты. Она не планировала продолжать, а просто сидела, замерев, словно ожидала чего-то. И, спустя несколько секунд, стало понятно, чего именно. Бурах вместе с приступом головокружения ощутил сильное возбуждение, сводившее тело болезненной судорогой. Он весь напрягся и неосознанно толкнулся вперёд, чувствуя над собой женское тело. Девушка тихо прошептала что-то, но ему никак не удавалось разобрать слова. Мужчина сильно сжал её бёдра, подгоняемый желанием обладать чем-то, что ему ещё было не понятно. Его лицо выглядело удивлённым и приобретало какое-то необычайно глубокое выражение. Она коснулась пылающих плеч и шеи, но ему виделись не эти обнажённые горячие ладони, а те, что были облачены в какую-то тряпку. Это они зарывались в его светлые волосы, они касались широкой груди и оставляли отпечатки на коже. Он хотел прикоснуться к ним и почему-то оттолкнуть. Словно эти странные руки были чем-то чужим и опасным для Бураха. Он взял их своими ладонями и удивлённо обнаружил, что крепко сжимает маленькие пальцы девушки. Она замерла, слегка удивлённая, а потому понимающе улыбнулась. - Что это такое? - Бурах требовательно посмотрел на неё и задал вопрос со всей возможной строгостью. – Что это за... видения? - Это то, чего ты желаешь, эсэгер. Отвар, сваренный из самых умных трав. Он показывает то, к чему лежит сердце, и даёт возможность с ним встретиться, - девушка слегка помедлила и добавила. - Это делает всё простым. Артемий хотел было возмутиться, но приступ головокружения так сильно ударил в виски, что он повалился спиной на ритуальный камень. Руки сами собой удержали девушку, которая теперь сидела на нём сверху и мягко гладила его голову. - Сейчас, сейчас. Всё подействует, зоболон зайла (мучения уйдут). Но Бурах не слышал её слов, потому что перед ним говорили другие губы. Тонкие насмешливые губы, рядом с которыми залегли глубокие усталые складки. Они дразнили его и улыбались, будто звали, зная, что он не сможет прийти. И мужчина почти понял, кому принадлежит этот неразборчивый голос, только видение вновь исчезло, сменившись размытой реальностью. Артемий ощутил, как жар его тела остро соприкоснулся с ночным холодом, разлившемся по камню. Только тонкая ткань рубашки удерживала кожу от соприкосновения с ледяной поверхностью. Он поёжился, не в силах справиться с обуревающими его чувствами. Близость чужого тела, волнующие галлюцинации, режущий холод. Над поляной задумчиво лежала полная Луна, показавшаяся из-за густых облаков. Её свет падал на лицо невесты, делая его неузнаваемым. Через него проглядывались другие, совсем нездешние черты. Когда чужие губы мягко коснулись уголка его рта, мужчина подумал о Ларе. Может быть, руки той, кто запечатлела на нём свой печальный поцелуй, теперь требовательно сжимали его подбородок. Это те самые чёрные мягкие пряди щекочут его лицо? Может быть, это её глаза горят в темноте лукавым блеском, когда он несмело решился ответить на этот вежливый жест. Он не мог, никак не мог ухватить черты того, кто так будоражил его сознание. Но как же стыдно было думать о Ларе. Ведь он оттолкнул её сегодня днём, грустно резюмировав, что дело скорее всего в опьянении и всеобщем упадническом настроении. Вот женщина и стремится к любому попавшемуся ей мужчине, чтобы размножаться, чтобы любить, оставляя после себя какую-то историю. А теперь он с таким трепетом прикасался к её худому, острому лицу. Только почему так пахло спиртом и табаком?.. Бурах не заметил, как руки травяной невесты освободили из штанов его твёрдый, возбуждённый член, и теперь смущённо отвёл взгляд. Её, в этот раз точно её, пальцы ласково и слегка неуверенно прикоснулись к его основанию. Конечно, она ведь была девственницей, как же он забыл этот момент. Артемий мог бы попытаться помочь ей, но так странно было думать о той Ларе, что появлялась в его видениях, что ему было почти страшно прикасаться к этой девушке. Он боялся новых картин и желал их, это было видно по нетерпеливому возбуждению его дрожащего тела. Но Лара, ведь это его подруга детства, которую он никогда не представлял ни в одной эротической фантазии. Какими же причудливыми были эти вещи из его предсознания. Только он об этом подумал, как новое видение захлестнуло его с такой силой, что слабый стон потонул в звонкой боли. - А вы Ворах, верно? Голос. Тот самый, что звал его и беспечно над ним смеялся. Кто-то неправильно произносит его имя. Но кто, если все здесь знали его происхождение? - Бурах, - Артемий раздраженно поправляет своего собеседника, вперившись взглядом в блеснувшие сталью глаза. Это пренебрежение ему не нравилось. Этот тон вызывал злость. Эти жеманные манеры провоцировали на грубость. И он позволил себе эту грубость, с силой прижав собеседника к стене Управы, в которой теперь повисла напряжённая тишина. Здесь не было никого, кроме Бураха, который недавно вернулся в город, и столичного доктора, на лице которого не успела померкнуть ироничная ухмылка. - Запомните, Данковский, - Артемий наклоняется к нему так близко, что ощущает жар от дыхания на своей щеке, - Бу-рах. Мужчина всё ещё держит ткань чёрного плаща, когда Даниил перехватывает его руки и припадает лбом к разгорячённому лицу. Они борются, словно два молодых быка в загоне, и Данковский отступает первым, пошатнувшись от напора соперника. По его виску стекает капля пота, показывая, насколько хрупким может быть человек, так отчаянно бросающий вызов бессмертию. И это выражение человечности ломает весь образ недоступного доктора, ехидного и разъедающего, как яд, стоит только коснуться. А Бураху хочется, отчего-то так хочется к нему прикоснуться, что он не сдерживается и подаётся вперёд к этому взволнованному злому лицу, размыкая его губы грубым поцелуем. Как же наивно было полагать, что не может быть ничего хуже этой милой, почти детской нежности к Ларе. Она хотя бы была женщиной. Привлекательной, надо заметить, доброй, приятной ему в общении. Лара смешно надувала губы, когда обижалась, доверчиво кормила Бураха со своих рук, носила длинные юбки, не скрывающие изящные щиколотки. Но всё это меркло лишь только потому, что она женщина, к которой естественно стремиться мужчине. Артемий протестующе замотал головой, пытаясь стряхнуть неприятное видение. Переживать его не просто стыдно, но даже противно, как ощутить себя вывалянным в грязи после изнурительного боя. Данковский сопротивляется, упираясь упрямыми ладонями в сильные плечи мужчины, дёргает головой судорожно, но только больно ударяется затылком о стену. Бурах почти заботливо прижимает его голову к стене, обхватывая тонкую шею. Он бы мог сломать эту хрупкость, эти кости, а потом сделать из его головы чучело и повесить где-нибудь на складах. Много силы было в его буйных руках, даром что он не знает, где её применить. И много в этом сердце гордыни, которая губит. Углубляя поцелуй до утробного рыка, он понимает, что губит их обоих. В бредящем сознании снова мелькает реальность, которая теперь по сравнению с фантазией казалась мелкой заводью, поросшей тиной, нечего, мол, возвращаться. Здесь откуда-то с новой силой грянул гром песни, и полились тяжёлые монотонные звуки. Артемий не мог даже повернуть голову, чтобы понять, отчего вокруг звенит этот стук голосов. Ему оставалось только слышать, как его виски болезненно пульсируют от резкого шума, а потом наступает новое видение, уносящее боль. – Что ж, очень интересный экземпляр, я изучу, - бакалавр смотрит на колбу с бычьей кровью. - А вы бы пока поспали, кажется, еле на ногах держитесь. - А что ваша хозяйка, - Артемий падает на кровать со всей мощью своего тела, отчего та жалобно скрипит, - не будет против? Данковский неопределённо махнул рукой, словно это было слишком незначительной вещью, чтобы говорить на такие темы. Бурах, хмыкнул, оценив потенциал беседы. - Говорят, она просто без ума от столичного доктора, а потому с готовностью побежит выполнять любое его распоряжение, - мужчина внимательно наблюдает за реакцией Даниила, лицо которого удивлённо вытянулось. - Простите, Бурах, - Артемий вздрагивает от того, с какой интонацией выделяет это его фамилию Данковский, - но я не знаю ничего об этом. Ева, безусловно, помогла мне, дала приют и пищу, но что до её сердечных переживаний, тут я бессилен, - он почти театрально развёл руками. - А что до ваших сердечных переживаний? - он откровенен, так откровенен, как может быть только в мечтах. Бакалавр отрывается от микроскопа и с интересом смотрит на своего коллегу, словно тот образец крови с необычными антителами. – Моё сердце, Бурах, не волнуют такие вещи как отношения с женщинами. Я посвящаю время более важным вещам и рассчитываю, что мы все будем сейчас так поступать, - он выразительно смотрит на Артемия, который теперь неосознанно выпрямился на кровати. Эти простыни хранили запах чужого пота и одеколона, такого резкого, что дышать невозможно. Тому, кто привык к свободному воздуху степи, не понятно стремление к духоте и ограниченности. Всё же в характере Бураха было слишком много вольного и естественного, что делало его роднёй дикарским повадкам в глазах столичного светила. - Что же вы, бакалавр, не проходили курс физиологии в университете? Не знаете, как формируется половое влечение? Ему ведь не до наших великих помыслов и стремлений. Он дерзок так, как мог бы проявляться только в мечтах. - Зачем же вы решили преподнести мне этот занимательный материал? - А это я хочу обсудить с вами, - Бурах бесстыдно смотрит в это бесстрастное лицо, ощущая сильное давление в паховой области, - как с коллегой. Бакалавр. Этот чёртов пижон, которому до всего было дело, который устанавливал свои правила везде, где оказывался его длинный нос. Почему он появляется в этих видениях, где Артемий задыхается от его холодных прикосновений. Почему эта ярость возбуждает до боли в мышцах и голодного скрежета зубов. Бурах придавливает чужое тело к кровати, не давая разуму опомниться. - Что же по вашему получается, - Данковский сдавленно шепчет, пока жадные руки Артемия срывают пуговицы с его рубашки, - мы теперь всегда должны решать этот вопрос коллегиально. Он даже сейчас умудряется в своём паршивом ехидстве портить момент. Бурах зло прикусывает его мочку уха, заставляя Даниила тихо ахнуть, то ли от боли, то ли неожиданности. Он укоризненно смотрит, когда Артемий грубо стаскивает его любимые кожаные перчатки, обнажая руки, которые всегда пахнут табаком. Данковский задумчиво касается лица мужчины и медленно обводит пальцем его грубые черты, высеченные будто из камня. Дикарь, он и есть дикарь – никакого в них изящества. Артемий замечает забавную деталь: маленький шрам на чужом остром подбородке, белеющий тонкой полоской. Это взаимное исследование кажется увлекательной игрой на раздевание: кто последний сбросит карты, тот становится чуть более уязвимым, потому что нечем будет прикрыться. - Откуда это? - ему даже не нужно уточнять, что и где: в мире фантазии всё понятно без слов, они только в тех местах, где это подогревает интерес. - Осталось с университетских времён, - Даниил хрипло шепчет это, рассматривая чужое лицо, заросшее щетиной, и пытается угадать, какие тайны за этим скрываются. Осталось только понять, нужны ли ему эти тайны, разобранные на тонкие цепочки ДНК. – И что же вы, защищали честь женщины в опасной ситуации? - Артемий ехидно хмыкает, замечая недовольное лицо бакалавра. - Нет, будучи пьяным, подрался в баре. Чей-то стон, слабый, наполненный болезненной судорогой, доходит до сознания Бураха. Он разлепляет глаза, тяжёлые, непослушные, и видит сидящую сверху девушку. У неё на ногах кровь, течёт живой рекой, принося мимолётное тепло, чтобы потом остаться холодным неуютным пятном. Она не смотрит на него, взгляд невесты устремлён к небу, изрезанному сотнями звёзд. Ему хочется что-то сказать, может быть, утешить, может быть, похвалить за стойкость. Но язык не слушается, ворочается во рту так, словно туда насыпали песка, и теперь не вдохнуть даже, не то что произнести живое слово. Бурах чувствует, каким узким может быть лоно женщины. И она, несмотря на боль, так смело двигается ему на встречу. А он сам замирает, стараясь не усиливать её страдания, давая ей возможность привыкнуть к этим ощущениям. Но люди Уклада собрались здесь не для того, чтобы смотреть на милосердие будущего вождя. Для них боль не была препятствием, для них кровь ничего не значит, кроме того, что тело живо и может быть полезно при использовании. Такая простая арифметика. Вокруг с новой силой затянули песню, и её ритм был теперь не плавный и мягкий, а нетерпеливый, подталкивающий, тот, что требует достижения целей в своей неукротимой жестокости. Движения девушки становятся более быстрыми. Бурах кладёт ей руки на бёдра, чтобы замедлить эту боль, считая такой поступок благодетельным. Но она лишь коротко качает головой, как бы призывая продолжить. А ему кажется это нечестным, почти несправедливым по отношению к той, что так внимательно и горделиво смотрела ему в глаза, прикасаясь короткой, нежной лаской к телу. Кровь внутри неё мешается со смазкой, и движения становятся более ритмичными. Бурах ощущает новый горячий прилив возбуждения, который пытается подавить натужным волевым импульсом. Ему тесно, так тесно, что член сжимается в напряжении, пытаясь продвинуться вперёд. Мужчина под ним хрипло стонет от боли, не стесняясь отпускает ругательства и сжимает кожу до кровавых синяков. Артемий не останавливается, его руки дрожат от едва сдерживаемой страсти. Приличия хватает на столько, чтобы не делать Даниилу слишком больно, продвигаясь вглубь резким толчком. Ему так нравится обладать этим хрупким телом, укрощать непокорный характер, начинённый сталью и высокомерием. Это железо не просто горячо, оно пылает в кузне и, расплавляясь, принимает под его ударами податливое выражение. В глазах Данковского отражается безумное влечение, и он делает слабое движение навстречу. Бурах, уловив телесный порыв, тянется к чужим губам, чтобы почувствовать вкус этого строптивого упрямца. Он оказывается горьким и свежим, словно Даниил - изящный росток, раскрывшийся для жизни под степным солнцем. И они целуются жадно и яростно, ни на шаг не отступая от своей борьбы. Пальцы, запахи, звуки – мир это Бос Турох, и они были его продолжением, одним телом, одним процессом. Бурах толкается телом вперёд всё яростнее и сильнее. Кровь, повсюду эта кровь, будто застыла на языке, не свести теперь, не отмыться. Удовольствие смешалось со злостью невыигранного сражения и с какой-то неведомой болью. Крики девушки становятся громче, и тягостная волна накрывает его от пальцев до макушки. Даниил стонет, прямо ему в губы, сжимая пальцы до хруста, когда Бурах проникает особенно глубоко. Он ненавидит его, о, как же он ненавидит его за грубую силу, невежественность и что-то ещё, чего умный доктор не может понять умной головой. Окна в комнате нараспашку, и шальной ветер подхватывает уличный холод, меняя его на интимные стоны для общественности. Капли пота стекают по спине, и вокруг такой жар, с каким их не будет обсуждать ни одна городская сплетница. Капли пота смывают рисунки с женского тела, которые смотрятся теперь мрачными чёрными подтёками. Волосы растрепались, и с них падают кровавые цветы, украшая ноги мужчины, словно он уже был покойником. Чужие пальцы в волосах больно притягивают его к себе. Бурах отстраняется, потому что ему нужны глаза. Эти злые горящие угольки, источающие ярость, прожигающие в нём дыру размером с живое сердце. Даниил не хочет смотреть в глаза, потому что так он будет беззащитным и совсем не страшным. Артемий хочет, потому что так показывает свою власть и прячет нежность. Мимолётно пойманный взгляд разоблачает эти помыслы, и каждый чувствует себя больше, чем обнажённым – раскрытым, словно все задуманные сценарии оказались прочитаны. Мимолётно брошенный взгляд, и Бурах чувствует этот мистический транс, в котором пребывает девушка. Она теперь не испытывает ни любви, ни боли. Только бесконечное благоговение от возможности продолжиться через дело своих кровных, только благословенный экстаз. Это было чарующе, как взмах крыльев бабочки, тонущей в пламени костра. Как расчерченные линии, по которым ступает менху своим перстом, разделяя тело на нервы, кости и кровь. Его собственные нервы вибрировали толстыми канатами, обдавая жаром спину и голову. Его нервы острые, немудрено порезаться, отдают такой тонкой трелью, что страшно коснуться. Он весь хрупкий, как Многогранник, и стоит неведомым чудом, и выдерживает это напряжение. Его кровь бурлит, бежит через горячее сердце, стучит быстрым пульсом на шее, заставляя двигаться к жизни. Его кровь холодная, как у змеи, но он сбрасывает эту шкуру и в своей ядовитой ярости впивается в чужую кожу. Его кости крепкие, держат это напряжение, не подводят. И такая в этом животная сила, что ему самому становится страшно: не переломить бы ей человека. Его кости скрипят и предательски дрожат, разрываемые чужим напором. Выдают опасную слабость из-за подступающего приступа. И ему тоже становится страшно: не остаться бы навсегда в этом холодном осеннем вечере на простынях со следами грязи и пота. И когда нервы кровь кости Соединяются, Получается Человек. Липкое тепло наполняет тело невесты, когда Бурах в конвульсивном порыве последний раз подаётся вперёд. Призрачный мужской силуэт рассеивается с глухим стоном. Он пытается отдышаться, когда девушка наконец склоняет голову и смотрит ему в глаза с какой-то грустной улыбкой. Через её тело проходили все эти яростные метания, сопровождаемые нежными молчаливыми признаниями. Кому как не ей знать, что видел и чувствовал вождь. Артемий чувствует себя полностью опустошённым, будто из него разом вылилась вся жизненная сила. Он только особенно сильно втягивает воздух, растворяющийся шипящим звуком, когда идущие к ним хатанге подают девушки руки, помогая встать. Ему хочется повернуться спиной, подставив обнажённый торс лунному свету, и забыть всё, что здесь произошло. Кто-то накидывает на него большую тряпку и начинает поднимать с ритуального камня. Люди вокруг смыкаются плотным кольцом и куда-то ведут невесту. Её ноги ступают неловко, подрагивают, словно она идёт теперь по стеклу. Бурах смотрит ей в след рассеянным взглядом, даже шепчет что-то, сам не зная, о чём может сказать. И она оборачивается на чуть-чуть, на какое-то мгновение, чтобы порыв вольного ветра донёс до него запах крови и трав. В её взгляде нет страха, но есть печаль. Отчего она там и что хочет сказать девушка, Артемий не знал. Да и не было в нём силы это понять, слишком кружилась его голова, слишком слабыми стали руки, которые опирались теперь на чьи-то низкие плечи, что несли его прочь. Он запомнил только, как прокатился по степи шёпот, как содрогнулась единым телом земля и что последнее слово песни оборвалось, чтобы никогда не закончиться. И последняя насмешливая улыбка растворилась, чтобы никогда не начаться.***
Перед глазами мелькают размытые пятна, по которым не угадать, живое рядом или нет. Вроде бы, голос детский, а вроде, и какой-то взрослый мужской говорящий так надрывно, будто камнем по стеклу. «Уж не собственный ли?» – у Артемия мелькает отрешённая мысль, чтобы потом снова оказаться в потоке жара, сотрясающего его тело. Он выжимает его, перемалывает кость за костью, оставляя на чьей-то кровати пот и слёзы. Такая горькая смесь. Кто-то подносит воду, разобрать бы, чьи это руки, кто-то трясёт за плечо, но тут уж точно не поймёшь. Холод сменяет тепло, тепло ускользает сквозь пальцы, чьи-то быстрые, нетерпеливые пальцы. Артемий видит солнце через высокие окна, видит, как плывёт воздух за окном. И от этого становится беспокойно, вот ведь он упускает время, а люди гибнут там, за высокими стенами и грязными окнами. Но кто-то накрывает его лоб своей ладонью, и он снова проваливается в беспокойный сон.***
Сухо на языке. Во рту ощущения, будто туда засыпали мелкие камни, которые не получилось проглотить, и теперь они застряли в горле: ни туда ни сюда не двинуться. Бурах шипит сквозь зубы, призывая в мир справедливость и немного питьевой воды. Но вокруг темно, совсем непонятно, есть ли рядом кто-нибудь для этого поручения или нужно ползти самому. Он оглядывается, чтобы понять: это его берлога, завод с тихо гудящими аппаратами и шумом ветра из-под двери. Кажется, нет ни Спички, ни Мишки, может, подумали, что он болен и решили изолироваться? Впрочем, Артемий действительно ощущал себя нездорово. Только непонятно, почему. Как врач, он мог предположить бронхит, простуду, туберкулёз, с меньшей вероятностью – заражение песчанкой. Иначе он бы так и не вышел из жара и бреда, расползавшегося цветными пятнами при солнечном свете. А тут дышать можно, хоть и сложновато, да и температуры, вроде бы, нет. Только всё тело ломит, будто что-то внутри срастается заново. Наверху громко скрипит отворяемая дверь, и чьи-то размеренные шаги теперь преодолевают расстояние до встречи двух живых людей. Он почти растрогался, что-то кто-то к нему зашёл, потому что в моменты слабости люди становятся особенно сентиментальны. Но его порыв добрых чувств захлестнулся волнением и каким-то странным психическим возбуждением, когда он увидел перед собой светило современной медицины. Бакалавр медленно подошёл к постели Бураха и устало кивнул ему, увидев, что тот пришёл в сознание. И его присутствие было таким же логичным как закат солнца, расползающийся по небу светлыми красками, дающими последнюю надежду перед долгой ночью. Однако Артемий почувствовал себя смущённым, потому что застал закат почти обнажённым, не считая нескольких одеял. Видимо, никто так и не решился привести его в подходящий вид после ритуала. Выздоровеет, так сам оденется, а нет – проще примерять традиционный саван. Бурах пытается прикрыться, но выходит плохо из-за непослушных, словно парализованных рук. Данковский заученным жестом подносит бутылку к его горлу и, слегка приподнимая, даёт напиться. Мужчину это мгновенно выводит из себя и он фыркает, расплескав половину воды на одеяла. Даниил укоризненно смотрит на буйного пациента и в усталом недовольстве качает головой: - Когда у вас был бред, и то было проще усмирить. Если уж так не хотели, чтобы я вас поил, можно было бы сказать. И это, - он махнул рукой на мокрую ткань, - было совсем необязательно. Для врача внешний вид пациента не имеет значения, вы же знаете. - И что же, - Артемий впервые пробует что-то сказать. Получается не очень убедительно и долго, - вы меня теперь в свои пациенты записали? - Во всяком случае до тех пор, пока вы не сможете нормально работать. Этому городу совершенно точно нельзя терять никого, кто знает, с какой стороны держаться за скальпель и как проводить дезинфекцию. - Высоко цените мои способности, бакалавр, - Бурах усмехается сквозь трещины на губах. Данковский быстро проводит осмотр, чтобы удостовериться, что пациент выглядит вполне здоровым. Он коротко обрисовывает ситуацию, произошедшую за последние пару дней, и неутешительно рассказывает об увеличивающемся числе заболевших. - Значит, пришла пора и мне взяться за скальпель. Данковский тихонько хмыкает и неожиданно закуривает сигарету. До этого Артемий не видел доктора курящим, помнил только запах его рук, смешанный с выделанной кожей из своего дикого видения. - Почему вы пришли сюда, неужели в городе так мало работы? - Вы ведь медик. - Да, но за Рубином вы так не следили, хотя тот едва держался на ногах. Даниил задумчиво щёлкает изящными пальцами, чтобы затем рассеянно посмотреть в глаза Бураху. - Дети ваши ко мне прибежали. Сказали, мол, помощь нужна, бредит человек, вас зовёт. А я ведь доктор, тем более скованный обязательствами по рукам и ногам, - он внезапно ехидно улыбнулся. - Не иначе знали вы, к кому обратиться за помощью, даже в бреду. Лицо менху в это время покрывается красными пятнами, особенно заметными на бледной коже, затянутой испариной. - И зачем вы только решили устроить этот... ритуал, ума не приложу. Напоили вас чем-то ваши сородичи, теперь вот отойти никак не можете. Ещё и вдобавок холодная погода сильно пошатнула здоровье. Иммунитет, видно, ослаб, а вы ещё так рискуете, - он недовольно качает головой и стряхивает пепел в какую-то жестяную банку. Выглядит забавно. Бурах думает ещё чуть усерднее плохо подвижным мозгом. И обаятельно. Сигареты въедаются в нос крепким неприятным запахом – как сжевать особенно горький стебель и подавиться. Сам он никогда не пробовал, но за последнее время нередко повторял «закуришь тут», глядя на кучи мёртвых тел около здания городской больницы или оттираясь от пота после особенно сложной операции по удалению заражённого мозга. Они молчат ещё какое-то время, после чего Бурах неожиданно произносит: - Знаешь, эмшен, у меня чувство такое, будто я поучаствовал в изнасиловании, - причём в двойном, думает Артемий, но не договаривает. - Разве это не ваши местные ритуалы такие? Думалось мне, что там всё... добровольно. - О таком я до этого не слышал, - мужчина приподнимается в кровати, чтобы смотреть на собеседника прямо. - Возможно, это остроумное нововведение на случай эпидемии. Менху невольно кривит лицо, когда думает, что его отец пять лет назад мог пройти через что-то подобное. А если не прошёл, то что бы он сказал, узнав такое про своего сына? Похвалил бы его выдержку, отругал бы за невежественность? Слишком много вопросов, о которых думать не хочется, но они настойчиво звенят маленькими колоколами. - И как же тогда вы... ты смог в этом поучаствовать? - Данковский спрашивает довольно недвусмысленно, из-за чего Артемий вновь хочет осесть куда-то обратно вниз. - Местные афродизиаки. Чтобы ничего не подвело в нужный момент. Даниил тихо хмыкает, а Бурах вспоминает его стыдливые прикосновения, теплоту кожу и то, какими злыми могут быть эти насмешливые глаза. Он помнит холод ветра, леденящего горячую спину, помнит мрачную тишину Управы и искры из глаз, когда ему случилось коснуться чужих губ. Сталкиваясь с удивительными явлениями, он всегда задавался вопросом, что это значит для него. И, глядя на это бесстрастное лицо, он не может найти ответа. - Интересно вы развлекаетесь в разгар эпидемии... эмшен. Менху улыбается тому, с каким чувством он это произносит. - Непонятна мне эта ваша степная поэзия. Впрочем, - он смотрит на Бураха каким-то недовольным взглядом, - дело ваше. Бакалавр выбрасывает окурок в импровизированную пепельницу и натягивает плащ, успевший обрасти мокрой грязью, пока он пробирался к заводам. - Если твоё состояние удовлетворительное, рассчитываю, что с завтрашнего дня приступишь к своим обязанностям. Руки нужны нам в более важных местах. Он разворачивается и направляется к выходу, когда Артемий тихо спрашивает: - А этот шрам у тебя на подбородке, откуда он? Это всё было красивой, причудливой историей? Это всё было не о жизни, а о неведомом месте, рождённом странной фантазией? Было ли это хоть немного реально, как реален чудо степи Альбинос или порождение канализационных стоков, Крысиный пророк? Было ли это всё..? И если да, то что это значит для него? - Осталось с университетских времён. Пьяная драка в баре.