Ни солнце, ни смерть

      — Ну и вали нахуй отсюда! — эхом звучало в её сознании, хотя в ушах стоял почти заглушающий этот надрывный голос звон. Вместо ядовито горькой цементной пыли, кисловатого запаха горячего металла и хвойной гари отстрелянного пороха она различала затхлость полицейского участка Мид-Сити. В груди возникло гулко колотящееся в такт взволнованному сердцу жжение, как тогда, когда она, путаясь в собственном шаге, рискуя споткнуться на крутой лестнице и полететь кубарем вниз, побежала прочь.       Столько лет, столько испытаний, столько сомнений и готовности сдаться от бессилия и непереносимой боли спустя она, похоже, добралась до этого самого нахуй. И только тут, в преддверии скорого завершения забега, наконец поняла, что всегда бежала именно сюда, пусть и всё время в пути тешила себя напрасной верой в то, что бежит в противоположном направлении.       Удивительно, как армия смогла обнажить — но не сумела уничтожить — в ней то, чего, казалось Тоне, в ней отродясь не было — наивность.       Всё началось с наполненного визгливым скрипом десятков подошв коридора очень морозным ранним утром много лет назад, когда она стояла в шеренге новобранцев, безуспешно пытаясь унять дрожь в теле; а инструктор до хриплого надлома в голосе орал на стоящего рядом с ней парня. Горячие, кажущиеся острыми капли его слюны падали Тоне на щеку и шею. Она вздрагивала от каждой и никому конкретно и сразу всем, в кого верило человечество, адресовала немую молитву: поскорее бы это закончилось.       Ей мерещился впереди успокоительный оазис. И каждый день, каждое новое обучающее задание, каждое новое назначение она наивно твердила себе, что хуже уже не будет, пытаясь этой мантрой протянуть себя сквозь страх, усталость и боль. Напоминала себе, отчего убегает, и обещала, что впереди её ждёт облегчение. Вот только то никак не приходило. Становилось лишь хуже, сложнее, невыносимее. А она продолжала наступать на те же грабли.       И теперь совершала ту же ошибку. Говорила себе, что вот сейчас наступил апогей всего, через что ей доводилось проходить. Тут крайняя точка, предельная степень напряжения, преодолев которую, она освободится.       — Ну и вали нахуй отсюда!       — Ну уж нет, папа, — ответила она едва слышно и открыла глаза.       Не всегда в своей жизни она была исключительно честной, но сейчас предпочитала горькую правду. Валить отсюда ей уже было некуда. Ей, но у Рори Дрисколла ещё оставались пути к отступлению.       — Что? — шепотом, неразличимым, считываемым лишь с короткого кивка головы снизу вверх, спросил он.       По вискам, прокладывая в налипшей плотным рыжевато-серым слоем пыли дорожки, стекали капли пота. Волосы над ушами взмокли и закучерявились под сдвинутой на затылок кепкой. Над бровями красными бороздами отпечатались следы бинокля. В уголках пересохших, потрескавшихся губ собрались белесые комки.       — Уходи, — ответила Тоня, отчетливо проговаривая губами, чтобы Рори смог считать.       Он нахмурился, мотнул головой и отвернулся.       — Дрисколл! — зашипела она, хотя в развернувшейся под ними бойне едва ли кто-то услышал бы её, даже если бы она закричала вовсю. — Дрисколл, ёб твою мать!       По его напрягшейся под взмокшей футболкой спине она отчетливо видела, что он — может и не слышал, но — понимал, что разговор не окончен. Это даже не было разговором, не было обсуждением или обменом мнений, это было приказом. Он был обязан её выслушать и выполнить.       Она осторожно отодвинулась на шатком, заляпанном краской деревянном помосте, не сводя взгляда с закрепленной на треноге винтовки. В глазке оптики пошла неспокойная рябь, но прицел не сбился. Тоня подвинулась ближе к краю, свесила ногу и пнула Дрисколла между лопаток. Он вскинул голову.       — Я сказала, — перейдя с шепота на тихий, глубокий, очень низкий голос, — уходи. Собирай свои манатки и выбирайся.       — Мы не выполнили задание!       — Задание изменилось.       — В пизду это. Ясно? — Обозленно выплюнул Рори, вскидывая руку и утирая со рта собравшуюся на губах высохшую слюну. — Я знаю, что ты задумала. И не дам тебе нас угробить. А если всё равно собираешься это сделать, то лишняя пара рук тебе тут не помешает.       Духота коридора и нереальный желтоватый свет, косо падавший сквозь грязные окна на серый линолеум и натертые ботинки сопровождавшего её патрульного полицейского, на одно головокружительное мгновенье заместили реальность. Тоня вздрогнула, будто прошибленная, будто снова натолкнувшаяся на взгляд отца. И в унисон с ним, различая лишь его голос и вовсе не слыша звучания своего, отчеканила:       — Вали. Нахуй. Отсюда.