пиво, шопен и красные кроссовки

Вечеринки в академии были душераздирающе громкими и пьяными настолько, что не помогал даже в кои-то веки созданный директором вечерний обход, контролирующий соблюдение комендантского часа и разгоняющий всех непокорных по своим комнатам. Угнетающие басы и радостные окрики неслись по всей аллее, жаром подгоняя еле бредущий по металлическим рельсам трамвай. Помнится, Кацуки как-то предложил зарядить его электричеством Денки и посмотреть, что будет. Шото тогда ответил флегматично, что двигатель перегреется, а потом не понимал, почему это на него все злятся и смотрят неодобрительно. С ним вообще периодически такое случалось: его вполне себе логичные высказывания вызывали слишком негативную, к его великому удивлению, реакцию; он списывал это на чересчур возбужденный и пылкий нрав своих товарищей, хотя и сам не особенно-то верил такому оправданию. Оглушительная алкогольная традиция студенческого городка родилась в одну из апрельских ночей благодаря трем старшеклассницам и разрослась чуть ли не по всей территории — второй курс факультета менеджмента официально заявил, что принимает раззадоренных учеников каждую субботу в своем общежитии начиная ровно с девяти вечера, когда все дополнительные занятия заканчиваются. Денки встретил это объявление радостным возгласом и тут же побежал рассказывать Эйджиро, которому совсем недавно удалось побывать на закрытой тусовке «большой тройки», что Тогата устраивал в каком-то ночном клубе. С нее Эйджиро пришел только под утро и застал в гостиной босого Кацуки, который что-то явно кулинарил на никем не использовавшейся плите. А потом обнаружил, что этим «чем-то» было самое вкусное в его жизни кари и что Бакуго, вообще-то, умеет просто невероятно готовить; а еще что он не спал всю ночь и гонял мяч по баскетбольной площадке совсем неподалеку — как не прознала охрана, даже гадать было бессмысленно. Баскетбол, кстати, тоже в последнее время стал для них всех отличным поводом расслабиться — как-то раз на прогулке по городу они даже наткнулись на одну районную команду и вчетвером сразились с ними, победив со счетом 10:13. Кацуки злился, потому что не смог раскатать их всухую, а у Эйджиро появился новый приятель — Уцуми, умеющий бросать трехочковые с самой середины площадки. В тот момент еще Шото для себя решил, что Киришима — его идеал социального человека. И, воодушевившись, даже предложил капитану этой команды — второкурснику Токийского государственного университета с ростом чуть ли не в два метра — собраться как-нибудь и вновь сыграть. Им тогда еще эти ребята сообщили, что в городе фестиваль проходит по уличному баскетболу и они могут поучаствовать, если сумеют к лету откопать себе пятого игрока. Кацуки, помнится, сразу же эту идею отверг, словно очередное приглашение Шигараки Томуро вступить в его сомнительный кружок по интересам, и, махнув на прощание рукой, забрал со скамейки скинутую в процессе игры водолазку и пошел к выходу с площадки. С того момента Кацуки тоже стал для Шото своеобразным «идеалом» — правда, в противоположность Эйджиро, асоциального человека. И в тот вечер, когда Киришима кутил и пьянствовал где-то в городе в компании старшеклассников — сейчас уже первокурсников колледжа, который совсем недавно, после очередного изменения в уставе бывших «супергероев» — нынешних специальных агентов АЗиП-а, решили создать на базе академии, Кацуки эта характеристика ой как аукнулась. Потому что Айзава на пару с директором и лейтенантом полиции, вызвав его в учительскую, не просто запретили ему выходить за территорию школы, но и обязали прекратить все одиночные тренировки. Кацуки такая идея не очень-то сильно понравилась, если честно: эти тренировки стали неотъемлемой частью его жизни еще в средней школе, когда, устав от окружающего безумства, он уходил в глушь какого-нибудь старенького парка и полностью забывал обо всех остальных людях в этом мире. Однако теперь, в связи с определенными — тайными и сообщающимися ему строго в целях безопасности, как предостерегающе предупредил лейтенант, — обстоятельствами, эта привычка, видите ли, могла стоить ему всей его не особенно долгой жизни. А обстоятельства эти, разъясняемые полицейским с огромным количеством ненужных подробностей, были следующими: совсем недавно, буквально трое суток назад, разведывательный отряд Агентства Защиты и Предотвращения обнаружил на японском побережье в небольшом городке Фуццу — что по другую сторону Токийского залива — террористическую группировку, именующую себя так по-банальному пафосно «Чистильщики». Кацуки прозвал ее мысленно «Отчаянные домохозяйки» и продолжил слушать расфуфыренного лейтенанта с легким оттенком скуки на раздраженном лице. Говорил тот, будто стоя перед целой сворой журналистов, серьезно и важно, что, мол, основная проблема состоит в одном из главных исполнителей этой самой группировки, который обладает чрезвычайно опасной способностью — передачи чужих причуд. С тех пор, как этот человек с таким же, как и у группировки, пафосным именем Аяса Фубонаси, острым взглядом и в целом довольно неприятный на вид, как показала фотография, незаконно пересек границу страны, многие западные правоохранительные организации понесли большие потери в рядах спец-отрядов, а силы преступников того района возросли в несколько раз. Кацуки после этих слов буркнул неодобрительно и сказал не особенно вежливо: «Как все это дерьмо меня-то касается?» — на что директор поморщился, а Айзава закатил глаза. Лейтенант смотрел на него секунды две выжидающе, слово думал, что этот ребенок снова вякнет какую-нибудь чепуху, а потом продолжил спокойно и размеренно: — Тебя это дерьмо касается тем, что «Чистильщики» объявили охоту на всех, кто обладает сильными способностями. Так что на черном рынке награда за твою голову возросла на два нолика за последние четыре дня и все еще продолжает расти. Мы хотели подождать, когда они заинтересуются другими учениками академии, но кроме тебя, им, видимо, никого и не нужно. — Но, несмотря на это, мы все-таки усилим охрану и перенесем комендантский час, — вклинился директор своим сладким, словно бы успокаивающим голосом. Кацуки решил, что такой обычно действует разве что на девчонок вроде круглолицей, но точно не на него. — Однако сейчас самая большая опасность грозит тебе, поэтому я искренне прошу не находиться где бы то ни было без сопровождения учителя, друзей или одноклассников. Нам точно не известны силы противника, и поэтому рисковать не следует. Голос этот обволакивал и приятно грел уши, но Кацуки понял еще на первом курсе, что ослушаться директора равняется четвертованию и нескольким неделям исправительных работ на территории академии. А решение было вынесено высшим судом без возможности подать апелляцию, так что Кацуки ничего не оставалось, кроме как покориться. Только вот, с небольшой задержкой: после этого разговора он все-таки позволил себе четыре часа легкого дриблинга с баскетбольным мячом, изредка прерывавшегося опасными данками. На вернувшегося из города часов в пять утра Эйджиро Кацуки внимания не обратил — только подумал, кажется, что в следующий раз заберет его с собой на площадку. Эйджиро в баскетболе был не то чтобы особо хорош, но, определенно, лучше, чем тот же Денки; правда, любил Киришима этот спорт так страстно, всей душой и сердцем, что даже, вроде как, собрался попроситься в сборную их факультета. Хотя после такой грандиозной тусовки «большой тройки», он, вероятно, этого даже не помнил, и, позавтракав, быстро прошел в свою комнату, чудом только ни разу не споткнувшись от кружащейся головы, закрыл за собой дверь и тут же кинулся на кровать, так и не стянув ботинки. И все воскресенье проспал как убитый. И в себя пришел только во вторник, весь понедельник шатаясь как приведение и периодически ноя от легкого головокружения. Почему ему было так плохо, понять не в силах был даже сам Кацуки, ведь, по словам Тогаты с Тамаки, выпил-то он всего ничего: шесть слабеньких коктейльчиков и ни одного шота. С тех пор ребята дружно решили ничего ему не давать, кроме вина и пива. Даже написали на подаренной Шото какой-то девчонкой бутылке рома жирным красным маркером: «КИРИШИМЕ НЕ ТРОГАТЬ — УБЬЮ». У самого Эйджиро же после этого создалось ощущение, что из всей компании он самый ущемленный, правда, сразу же исчезло, как только Кацуки в очередной раз пресек попытку Тодороки начать с ним разговор. Эти двое вообще периодически вели себя так, будто бы до сих пор не сошли с той арены для финального поединка прошлого спортивного фестиваля. Эйджиро с Денки переживали безумно насчет того, что может случиться в этом году, и даже, если честно, ставки делали — кто победит. Почему-то о том, что их друзья не станут себя проявлять на соревновании, как это делала «большая тройка», они даже не помышляли — не те это личности, чтобы уходить в тень и оставаться незамеченными. Хотя, незамеченными им остаться уже в любом случае не получалось — слишком яркие, слишком запоминающиеся, и Шото за субботнюю вечеринку в общежитии факультета менеджмента устал от постоянно подходящих к нему студентов жутко — хоть, конечно, и не подавал виду. На масштабное мероприятие это вытащили его как раз Эйджиро с Денки, получив предварительно уничтожающее «Идите к черту» от Кацуки и без разрешения прихватив с собой его машину. Пришли они туда через час после начала, полные надежд и желания оторваться по полной, — и очень даже разочаровались, потому что в просторной гостиной было слишком много пустого места, танцующие крутились по углам и никак не задавали ритма окружающей толпе, да и в целом все походило больше на выпускной младшеклассников, которые разбились по своим группкам и жаловались друг другу, когда же это все закончится. Шото был чуть ли не единственным, кто после одной банки пива расслабился и даже перестал обращать внимание на постные лица остальных, наливая себе один стакан за другим — ему отчего-то эта дешевая текила со спрайтом показалась до бесконечности вкусной. Обратно на улицу его выгнали с трудом, когда на экране телефона уже резкой белизной вырисовывались циферки: 03:14. Денки, даже не задумываясь, сел за руль их спортивной Хонды, пока Эйджиро затаскивал полусонного Шото на заднее сидение, отбиваясь от его пьяных попыток обняться. Шото напивался быстро — это, к сожалению, ребята уяснили еще в середине первого курса. Денки выехал со стоянки чужого общежития с трудом, виляя между криво поставленными автомобилями и пытаясь не задавить нечаянно выбежавших на дорогу уже мало что соображающих студентов. Денки был настолько трезвым, что даже фонарный столб рядом с ним казался хмельным, — за всю ночь он выпил разве что литровую бутылку спрайта. Эйджиро на пассажирском сидении рядом слегка покачивался из стороны в сторону от легкой тряски и изредка прикрывал глаза, стараясь унять головокружение — он был как раз как тот фонарный столб: едва ли захмельневший, с ясным сознанием и твердой походкой, но немного неуверенным желудком. Эйджиро, в отличие от Денки, пил, но пил немного — пару-тройку банок пива — и то невкусного. На главной аллее народу было поразительно мало — то ли строгая охрана сказывалась, то ли все остальные вечеринки или посиделки уже давно закончились и все разошлись спать. Подсвеченные тротуары плелись вдоль дороги сонной лениво-желтой полосой, и Денки подумал, что нужно будет как-нибудь ночью выбраться сюда и погулять — без музыки и алкоголя, а так, просто, вчетвером, с друзьями. Лучшими друзьями. Домой они доехали быстро и без происшествий, заметили только, что свет в спальне Кацуки не горит, и Эйджиро на это выдохнул отчего-то немного грустно и обреченно. Не сидит, видите ли, не дожидается и не грызет пальцы от волнения, где там его приятели шатаются, — хотя, собственно, ждать от него чего-то похожего было сродни идиотизму. Шото сзади развалился, бесцеремонно закинув ноги в кроссовках на сидение, и даже, судя по всему, не собирался вставать, несмотря на то, что Денки ему кричал уже в самое ухо, что, мол, приехали, нужно выходить. Шото пьянел быстро и засыпал тут же безмерно крепко — это, видимо, было его единственной слабостью. По крайней мере, так пока думали его товарищи, вытаскивая за руки из машины и с трудом ставя на ноги, чтобы добраться до двери в коттедж — темный и мрачный при свете улыбающейся на безоблачном небе луны. Серо на диване в гостиной уже бесстыдно храпел — почему Кацуки приказал ему явиться в их дом, для ребят оставалось очередной неразрешимой загадкой, и на веселое «Кац-чан, ты что, боишься оставаться один?» Денки больно получил по голове книгой. Одно было точно: с тех пор на такие многолюдные и масштабные вечеринки никто из них ходить больше не собирался — вернее, Шото с Кацуки не ходили ни на какие в принципе, в то время как Денки и Эйджиро вдвоем начали исследовать частные «тусы-джусы» — как говорил Серо, — устраиваемые жителями местных коттеджей. Им, на самом-то деле, делать этого совсем бы не пришлось, если бы они до сих пор ездили в тот бар на окраине города или в то кафе неподалеку от академии и развлекались, как уже привыкли. Но директор Незу заявил на ближайшем собрании строго-строго: тех, кто выйдет за территорию академии, постигнет серьезное наказание. Была объявлена изоляция — не карантин и не оцепление полицией, но некоторым ученикам казалось, что они живут в какой-то школе-интернате глубоко в лесу или вообще начался зомби-апокалипсис. Потому что даже за стенами перестали раздаваться тихие разговоры прохожих и гул машин. Ну, а в самом городе, помнится, вообще ситуация была тогда очень напряженная, если не жуткая: резкие изменения в правоохранительной структуре привели к немедленной переэкзаменовке чуть ли не половины сотрудников, многие работники превышали свои полномочия, стараясь поступать «по-супергеройски», что уже перестало быть чем-то правильным и благородным, да и преступники пополняли свои ряды удивительно быстро и как-то совсем уж отбились от рук, совершая бесчисленные ограбления прямо посреди дня. Обстановка была не больно-то благоприятная, и не помогали даже разработанные каким-то биохимиком пули, парализующие как само тело, так и клетки, отвечающие за использование способности. Власти ввели комендантский час и еле как справлялись без помощи армии; многие боялись в принципе выходить даже на работу — не то, что вечером в магазин за хлебом. Центральный район, кажется, был тогда самым безопасным, и некоторые жители поснимали номера в его отелях, чтобы хоть как-то уберечься от возможного нападения. Как-то раз Денки, вернувшись с уроков итальянского, обнаружил друзей перед экраном телевизора, где мелькали новости, и спросил, нахмурившись: «Что там происходит опять?». На что Кацуки ответил раздраженно: «Да пиздец, как и всегда». Со стороны Эйджиро и Шото повеяло молчаливой солидарностью, и Денки переключил канал — на какой-то французский боевик нулевых, где мужик с сомнительными усами и лысиной на голове говорил что-то про «ниндзя» и «япошек». Кацуки встал тогда с дивана и прошел на кухню — налить себе уже которую за сегодня кружку яблочного сока, пять пачек которого Денки совсем недавно стащил с одной из вечеринок. Зачем — не знал никто, даже сам Денки. Вот только они уже шестой день пили его утром, днем и вечером, а тот все никак не желал заканчиваться и словно наоборот увеличивался в объеме. Шото за все время, правда, осилил едва ли полстакана: он вообще никакой сок почему-то не пил, как и любую газировку. У него на уме, казалось, был только один чай: горячий, теплый, холодный, черный, зеленый, синий, из пакетика, из заварки, в бутылке, в стакане, в блюдце, с сахаром, без сахара — Эйджиро еще как-то клялся, что видел, как Шото добавляет в этот самый чай соль. Впрочем, в последнее время он почему-то уделял все больше и больше внимания безалкогольному пиву или медовухе, и остальные ребята даже стали немного напрягаться — не случилось ли чего? А это «чего» случилось, вот только случилось совсем не с Тодороки, а с их боксерской грушей на восьмой день так называемой «изоляции»: под очередным ударом разъяренного Кацуки она разорвалась и слетела с петли на потолке. Это была катастрофа: большая, жирная, перекрывающая все эти проблемы с преступностью за пределами школьного забора. Потому что запасной у них не было, ровно как и возможности съездить в магазин и купить новую, а боксерская груша — это обязательная, незаменимая и всеми любимая вещь в их доме — идол, тотем, талисман, да все что угодно — и теперь ее не стало. Кацуки, осознав это, предложил использовать Киришиму в качестве замены, но Шото покачал головой отрицательно и сказал, что тогда кулаки болеть будут. И на фразу «Может, тебя тогда используем, двумордый?» пожал плечами, безжизненно сообщив, что его это не интересует. Денки в этот момент, почувствовав горьковатый запах очередного приближающегося конфликта, предложил самый логичный вариант — сходить к учителям. Те запросы по покупкам в городе принимали каждую неделю, хотя и обращался к ним мало кто — магазины одежды, продуктов и гигиены построили на территории студенческого городка уже давно. И на следующий день, благословленный улыбкой Тодороки, Эйджиро бодро отправился к Хазаши Ямаде, отвечающему за все, что касалось поездок за стены академии. Киришима, по правде сказать, к учителю этому чувства испытывал смешанные: тот вроде и был веселым, харизматичным и сильным, вот только вел он английский — самый жуткий предмет — и вел его жестко, строго, не щадя никого и задавая безумное количество домашней работы. Айзава, по мнению Эйджиро, был гораздо лучше — ему хотя бы местами было плевать. Ямада обнаружился на втором этаже главного корпуса, читающий уже которую за месяц необязательную лекцию по своему предмету — в этот раз про англицизмы в японской классической литературе. Народу в аудитории было много, гораздо больше, чем обычно, — делать ученикам все равно нечего, а тут вот хоть какое-то разнообразие. Вообще, после введения изоляции многие студенты, судя по всему, морально сдувались, падали духом и неделями не могли зарядить свою социальную батарейку, шатаясь без дела по аллеям и чуть ли не умирая от скуки. Денки помогал таким, как только мог: развлекал шутками и историями, постоянно предлагал гулять, знакомил между собой — но действовало не всегда, и Эйджиро в таких случаях утешающее хлопал его по плечу. И еще думал, что энергии Денки хватит, наверное, на всю их академию. Впрочем, сейчас, когда он ждал, пока преподаватель закончит свою речь про какого-то там великого Танидзаки, ему и своей энергии было достаточно — недаром в это утро была его очередь включать музыку в машине. Лекция закончилась, и Киришима тут же кинулся в кабинет, по пути чуть не сбив знаменитого «мелкого кретина» из «Б» класса и рвано за это извинившись. А Ямада от просьбы купить боксерскую грушу нахмурился едва заметно, словно что-то обдумывая, и согласился почему-то не сразу, будто бы дело это было каким-то сомнительным и не очень-то законным. Точно так же, помнится, он почему-то смотрел, когда Денки неделю назад просил забрать из автомастерской его мотоцикл, подаренный родителями еще на прошлый день рождения. Блестящий и черно-оранжевый — Джиро еще как-то назвала его пчелой, и это прозвище подхватила вся компания; только Кацуки практически всегда, когда не случалось чего-то слишком серьезного, обзывал «пчелу» жужелицей и критиковал двигатель — тот, конечно, и вправду был слабоват и чересчур громок, и из-за этого Денки никогда не использовал мотоцикл для свиданий. Хотя сейчас Денки на свидания ходил исключительно пешком, и не потому, что Кацуки запретил брать машину, а потому, что ездить особо-то было и некуда. Да и количество самих свиданий, кажется, поубавилось — его отношения с Шиозаки Ибарой с их курса постепенно сходили на нет, и парни даже поспорили, кто кого бросит первым: Шото заявил, что Денки, Эйджиро тут же его поддержал, а Кацуки отрицательно покачал головой и усмехнулся вязко, насмешливо сообщив: «Он слишком трус». Через шесть дней они и правда расстались — и Кацуки выиграл две недели свободы от мытья посуды. Денки тогда возмущался долго-долго, потому что о споре этом ничего не слышал и наказание других отрабатывать не планировал. И еще сильно поразился, какому идиоту это вообще в голову пришло — спорить с Бакуго. Ведь в спорах тот проигрывал столько же раз, сколько Шото побеждал в воскресном конкурсе «ди-джейства» — ни одного. Эйджиро, правда, на негодование Каминари тоже отвечал легким удивлением — с ним девушка только что порвала, с которой они провстречались полгода, а он тут распинается про какие-то там грязные тарелки. Денки тогда ответил, что это потому, что ему, видимо, начала другая нравиться, и ушел в свою комнату. Боксерскую грушу, кстати говоря, какой-то помощник Рё Инуи притащил аж через пять дней после запроса на ее покупку, за что Эйджиро с Шото благодарили его бесконечно. В эти пять дней они вчетвером баскетбольную площадку оккупировали почти на все свободное время, и от этого слышали периодически от других игроков едко-едко и с раздражением сказанное: «Эта элита что-то совсем оборзела». Денки еще в самом начале на очередную такую фразочку расстроился и предложил провести дружеский матч, победители которого заберут себе площадку. Кацуки тогда голодно оскалился и хрустнул пальцами — ему всегда нравилось с кем-то соревноваться. С тех пор они играли четыре на четыре и побеждали все время — хоть и порой вырывали очки на самых последних минутах; и потом еще решили, что они не профессиональные баскетболисты, чтобы гонять мяч с утра до ночи, уступив во второй половине следующего дня другим ученикам. Из-за потери боксерской груши у них просто сбился весь режим — у Бакуго с Киришимой обнаружилась масса бесполезных часов, тратить которые не получалось ни на уроки, ни на фильмы, ни даже на приставку — они за полгода совместного проживания привыкли к своему расписанию дня настолько, что от ничегонеделанья тухли, как рыбки в закрытой пластиковой коробке. Было бы намного проще, если бы они все это время прожигали в спортивном зале — но лишние тренировки проводить запрещалось. Они и без того, как и прежде, уходили на один из стадионов упражняться по вечерам, практически превышая норму дозволенных нагрузок. Даже Кацуки еле справлялся, иногда выматываясь практически до изнеможения, не говоря уже о Денки, который порой после очередного занятия, опираясь на чье-то плечо, даже не начинал по своему обыкновению бубнить про какую-то вечеринку, планируемую на этой неделе, пытаясь наконец-то вытянуть туда Кацуки и Шото. У него с Эджиро, казалось, был график: кто в какой день их уламывает. Те от предложений этих устали покруче, чем от постоянных попыток взлома системы безопасности академии, и отказывали уже чисто на автоматизме, даже не дослушав до конца, — оставались дома, рубились в какую-нибудь жестокую игру на плейстейшн, читали книги, обсуждали мировые новости или играли в шахматы — это как-то раз предложил Шото, а Кацуки, ну, четно говоря, просто не смог отказаться. У Шото вообще увлечения были довольно странные для их компании, но он на них подсадил чуть ли не весь дом. Потому что теперь даже Эйджиро интересовался новыми моделями кубика Рубика, Денки научился играть в нарды, а Кацуки, вот, резные фигурки переставлял по клетчатой доске — играл он, впрочем, неплохо, на что Киришима как всегда присвистнул и ляпнул что-то очередное про скрытые таланты. Он делать это любил — хвалить Бакуго по пустякам и без, а потом смеяться, когда тот снова злился на какую-нибудь выходку одноклассников, и успокаивать окружающих, мол, ребята, все хорошо, все в порядке, просто Денки снова притащил несколько пачек дешевого сока в дом и отказывается что-то с ними делать. Кацуки похвалу отвергал — воспринимал, как данность, и иногда даже отвечал резко: «А что, были сомнения, что я этого не умею?». К такому Эйджиро за год привык и никогда не обижался — все-таки Кацуки был лучшим, что с него взять — благодарность? Нет, Бакуго был не слишком учтивым. Но он был горячим — это, по крайней мере, Денки один раз случайно услышал от какой-то девчушки с первого курса и неслабо удивился, потому что все их одноклассницы видели в Кацуки чуть ли не зверя, который по ночам пьет кровь маленьких детей. И это был первый толчок — первый звоночек в размалеванную аляповатую дверь социальных сетей, первая мысль в хитром и требующем веселья сознании Каминари. А в один из вторников, после музыкального занятия с Джиро, прозвенел второй звоночек: он остался у нее на ужин — «или полдник, как пойдет», — решили они, спускаясь по лестнице в гостиную общежития, где до сих пор проживала остальная часть их класса. Там Мина сидела на зеленом диване, раньше принадлежащем их «банде», и что-то смотрела без наушников — что-то громкое и жестокое, судя по прорывающимся через музыку крикам. Денки подошел ближе и увидел нарезку с фрагментами спортивного фестиваля прошлого учебного года — какое-то видео на Ютубе, и Мина, поставив на паузу, сообщила: «Про Токоями, представляешь? У него, оказывается, много поклонников», — и вновь нажала на «плей». Так что если бы Каминари спросили, как он добрался до Инстаграма и как додумался выкладывать фотографии повседневной жизни их команды, он бы, наверное, назвал два этих случая. Потому что, вернувшись домой от Джиро, он обшарил чуть ли не все соц-сети и обнаружил огромное количество различного фанатского творчества по всем ним — вначале даже пытался определить, кого публика любит больше, но на счете 20:22:16:9 сбился и больше не продолжал. Утром он решил завести аккаунт и, не особенно думая, назвал его незамысловато и гордо: «rwby_band17». Эйджиро поддержал эту идею, как только узнал — а узнал он первым, потому что Денки выдал ему доступ к странице и они вдвоем выложили первую фотографию — старую, позапрошлого месяца, которую Денки сделал на одной из прогулок по городу. На ней Кацуки выглядел необычайно спокойным, Шото смеялся и все они ели купленное в каком-то недорогом киосочке данго — кажется, это был один из их лучших дней в старшей школе. На фоне деревья все еще стояли голые и шел легкий снег — развевающийся шарф Киришимы закрывал собой чуть ли не половину улицы. И за день они сделали еще от силы публикации три — Кацуки, как только заметил, что его фотографируют, отобрал телефон и где-то с полминуты думал, как ему поступить с добытой информацией. А потом резко отвернулся и пошел к Шото, разговаривающему о чем-то с Мидорией и Идой, схватил за воротник пиджака и потащил в угол класса. Что они обсуждали, остальным знать было не позволено, но Кацуки, вернувшись, отдал Денки телефон и недовольно заявил, чтобы в следующий раз хоть предупреждал, когда собирался втягивать их в какое-нибудь сомнительное мероприятие. Шото за его плечом слабо кивнул и почему-то завел речь про какого-то бразильского волейболиста, которого никто из присутствующих знать не знал. Правда, следующего и, вероятно, самого главного «сомнительного», как выразился Кацуки, мероприятия ждать пришлось не долго — и это, пожалуй, был чуть ли не самый долгожданный триумф в жизни Эйджиро и Денки. Потому что им впервые за целых четыре месяца удалось вытащить — вытравить речами и вытянуть за руки — своих друзей на субботнюю вечеринку. В равнодушно кинутые «Окей» и «Как скажешь» ребята сначала даже не поверили — это вам не «Отстань», не «Иди нафиг» и даже не «Урою, если еще раз спросишь». Это, черт возьми, согласие, и Эйджиро секунд двадцать после него бездумно пялился на тлеющую сигарету между пальцами Кацуки. А потом радостно стал вещать о том, что в этот раз вечеринка проходит в одном из самых ярких (если только можно так назвать дом, который с фундамента и до самой крыши покрывают разноцветные гирлянды) коттеджей в студенческом городке и устраивают ее не кто иной, как паренек с третьего курса инженерного факультета, всегда обходящий Денки в рейтинге плейбоев, и пять девчонок, которым этот дом, собственно, и принадлежит. Кацуки слушал его вполуха, глазами в толпе выискивая Токоями, который еще утром предложил ему устроить тренировку. На вечеринку эту он огласился просто от скуки — а еще оттого, что Шото как-то раз обмолвился, что неплохо было бы сходить туда хотя бы для виду, чтобы успокоить ребят. Кацуки в ответ на это недовольно поморщился — надо же, какие тут все заботливые, — хоть и нашел саму идею вполне себе оправданной. Но он бы, конечно, с удовольствием выставил Тодороки за дверь вместе с остальными на всю ночь, вот только указ директора сладкой кислотой выедал такую возможность дочиста. Снова терпеть шумного и глупого Серо ему совсем не хотелось, поэтому он на субботний вечер поставил себе цель напиться всем, чем можно, и выдохнул спокойно. И в этот субботний вечер музыка из дома тех пяти девиц стала доноситься задолго до того, как ребята вообще начали собираться. Помнится, еще в начале девятого Шото вломился к Кацуки в комнату и со словами «Я не могу читать» потащил его в подвал помогать держать боксерскую грушу. Бакуго его за такое нахальство пихнул локтем в живот, но послушно последовал вниз, потому что ему и самому учить физику под крышесносные басы соседей не очень-то хотелось. Эйджиро на первом этаже в очередной раз дурачился со своими картами, раскладывая их в какой-то чудной последовательности и вновь ловко собирая в колоду, и крикнул спускающимся по лестнице Шото и Кацуки, чтобы через полтора часа были готовы выходить. Кацуки на такой указ отправил ему средний палец в качестве ответа, и Шото, идущий сзади, неслышно и обреченно вздохнул — будь на его месте любой другой из их компании, то тут же бы закатил глаза. В самом подвале было тихо и немного душно — Кацуки даже пришлось открыть небольшое окно под потолком и впустить ту музыку, что мешала им наверху. Музыка эта, впрочем, была не то чтобы сильно плохая — нечто среднее между козырными картами Эйджиро и Денки во время «ди-джейства». Шото начал тренировку первым: дубасил по кожаной поверхности со всех сил, заставляя стоящего по другую сторону Кацуки напрячься и сжать зубы. Поддержка была необходимым условием для новой боксерской груши, чтобы в этот раз она не слетела и не разорвалась, засыпав песком линолеум. Через пятнадцать минут парни местами поменялись, и Шото не без удивления отметил, что сегодня Бакуго бил несильно и не приходилось даже упираться ногами, чтобы удержать грушу на месте, — для него это считалось чуть ли не легким поглаживанием, как обыкновенно ласкают кошку. Кацуки сегодня был поразительно уступчивым, словно мыслями был где-то не здесь и обращать внимание на окружающую суматоху не собирался, и Шото, почувствовав это, едва ли не нахмурил брови — потому что ничего хорошего это явно не предвещало. Сам он, по правде говоря, больше сосредоточился на тренировке, чтобы в голове не представлять образы с предстоящей вечеринки — хоть парни и говорили, что она будет во много раз круче и веселее той, на которую они его затащили в самом начале учебного года, он мог напридумывать себе того, чего в действительности не существует, и потом разочароваться. А разочаровываться ему бы очень не хотелось. Голос Денки раздался, когда они успели уже раз пять поменяться местами, и Кацуки чуть случайно не зарядил ему в лицо локтем, едва успев сделать шаг вперед. У Кацуки майка уже была влажная от пота, он стоял в оставленной здесь Эйджиро бандане и выглядел, как разъяренный кот. Произнесенная еще на лестнице фраза «Пора выходить» потонула в испуганном взгляде Денки, когда ему заявили недовольно: — Ты что так вламываешься, совсем сдурел? Шото взглянул на время: половина десятого, и если они хотели дойти до громкого дома до наступления комендантского часа, то следовало бы поторопиться. Потому что комендантский час сдвинули вместе с объявлением изоляции, и теперь те прекрасные одиннадцать часов для многих учеников казались сказкой. Кацуки последний раз ударил боксерскую грушу кулаком, и Шото от неожиданности едва не влетел в противоположную стену. Эйджиро наверху уже стоял весь при параде — в джинсовой куртке, сережке в правом ухе и с двумя бутылками красного полусладкого в качестве взноса. Ухо он проколол еще в начале января по предложению Денки — ну, как, предложению: проиграл с ним спор и был вынужден исполнять желание. Кацуки тогда вместе с ним ездил в салон и изо всех сил старался не врезать кулаком ему в лицо, потому что он не переставал ныть о несправедливости этого мира и о злющем, отвратительном Каминари. Впрочем, через два дня он все-таки оценил эту идею и даже поблагодарил «злющего», на что Денки только улыбнулся и заявил что-то из серии «Ну конечно! Я же говорил!» и «Я прав всегда, даже когда тебе так не кажется». И вот сейчас он надел одну из своих парадно-выходных сережек, которые тот же Денки покупал в ювелирном магазинчике на деньги Шото, — матово-черную с тонкой серебреной отделкой. Кацуки с Шото отправились в душ — времени это занимало от силы минут пять, и без двадцати десять ребята уже вышли на прохладную улицу, где студенты небольшими группками и по одиночке гуляли, шли к сверкающему дому или уже уходили к себе. Эйджиро, если честно, тем последним не завидовал — даже сочувствовал, потому что громкость уменьшат только в одиннадцать вечера, а музыка, кажется, играла для всего квартала. Именно поэтому они с Денки никогда не уходили рано — все веселье начиналось как раз с одиннадцати, а в некоторых случаях и с двенадцати. Иногда даже, чтобы не торчать на вечеринке слишком долго, они наворачивали круги вокруг дома, чтобы прийти позже — такое время Денки считал особенным, волшебным: приглушенный треск колонок плыл по ночному воздуху, переплетаясь с запахом листвы и звонкими голосами подростков, и серая плитка неслышно бренчала под их кроссовками. В эти моменты они с Эйджиро любили откровенничать — обсуждать свои переживания насчет будущего, строить планы, делиться секретами. Они из-за этого друг о друге знали больше, чем кто бы то ни было, и оба понимали, что остальных парней никто из них никогда не бросит — даже если Бакуго будет кричать громко-громко и крушить все вокруг, а Тодороки замкнется в себе и не будет подпускать людей ближе, чем на диалог «Как дела?» — «Нормально». Они все — все вчетвером — были лучшими друзьями, и Денки часто жалел, что остальных нет рядом с ними в таких прогулках. И вот сейчас они шли все вместе — Кацуки повязал джинсовку на пояс и шел в одной майке — он отчего-то никогда не мерз в ней, будто она была какая-то заколдованная, — и Эйджиро, подойдя со спины, натянул ему на голову летнюю шапку, зачем-то вытащенную у Денки из гардероба. Кацуки эту шапку с себя стянул и тут же начал мстить — Эйджиро уворачивался, как только мог, пока Денки, смеясь, не сказал наконец: — Да ладно, Кацу, она тебе идет даже больше, чем мне. Шото незаметно кивнул и пошел дальше — даже смотреть не стал, как ребята под недовольным взглядом Бакуго приглаживают ему волосы. Это ведь тоже уже стало особенностью их совместного проживания — глупый и бесцельный обмен одеждой, а еще то, что если Денки насчет внешнего вида говорит «Так лучше», то нужно слушаться. Это правило возникло еще когда они жили в общежитии, — Киришима тогда ой как заводился, что Денки ему замечания делает и заявляет, что его футболки больше смахивают на «тельняшки времен второй мировой». Кацуки за такие оскорбления ему, конечно, подзатыльники отвешивал, и Шото поражался тому, что первого эгоиста их класса заботит не только свое собственное достоинство. Правда, когда кто-то пусть даже из незнакомых людей предъявлял что-то самому Шото, Кацуки молчал — проходил мимо, будто бы вообще не замечая, и тот случай с «мелким кретином» в столовой был единственным, когда Бакуго вмешался. Это было обидно, это угнетало, и Тодороки порой просто не понимал, почему он живет с ними в одном доме и почему у него есть ключи от машины — дорогущей спортивной Хонды, принадлежащей Кацуки. И почему ему вообще позволено называть его Кацуки, а иногда даже и просто «Кацу». Денки и Эйджиро всегда его утешали, объясняя, что если Бакуго не отталкивает, то, значит, подпускает — великая истина, и Шото пытался понять эту логику, когда его постоянно называли «двумордым», «половинчатым» или, что еще лучше, «полудурком». Кацуки, впрочем, вообще на прозвища не скупился, и у них по дому постоянно разгуливали всякие «покемоны». Зашло настолько далеко, что каждый раз при покупке напитков на прогулке или в магазине Кацуки приносил для Денки исключительно банку какой-то малоизвестной газировки с ярко-желтым улыбающимся Пикачу. Ребята на это только смеялись или глаза закатывали — кто как, но газировка-то на деле оказалась довольно вкусная, Шото попробовал и даже попросил как-то купить ему такую же, на что получил совершенно беззлобное «Обойдешься». Когда они подошли к дому пяти девиц, на его пороге уже вовсю раскуривали дешевые сигареты — те, что остались в запасе после объявления изоляции, — уставшие студенты, и при появлении Шото с Кацуки удивленно на них взглянули, будто приведения увидели. И в прихожей их встретили какими-то будто обиженными, полупьяными фразами: «Вау, что за люди пожаловали!», и «Какими судьбами?», и «Ночка обещает быть интересной!». Фамилии Бакуго и Тодороки знала вся академия не только потому, что в каком-то там начале первого курса на их класс произошло множество нападений, и даже не потому, что они заняли первые два места в спортивном фестивале, а потому, что не проходило и недели, чтобы кто-то из этих двоих не попал в школьные новости или не побил очередной рекорд. Порой по показателям они обходили даже выпускников — какой-то журнал даже приглашал Бакуго на фотосъемку для обложки, но он благополучно отказался. Про Тодороки же все-таки написали пафосную статью в каком-то глянцевом издании, и Кацуки на это долго — секунд двадцать — заливисто смеялся. Денки здоровался по-дружески чуть ли не со всеми, кто попадался ему на пути, и, когда парни наконец-то добрались до столика с алкоголем, его уже затянуло в бушующую толпу. Эйджиро позвала компания ребят с другого конца гостиной — какая-то девчонка сумела перекричать бьющую по перепонкам музыку. Играла какая-то французская попса — Бакуго с трудом мог разобрать слова, но смысла не понимал; среди них только Денки был полиглотом, и то кроме английского и частично итальянского ничего не знал. Кацуки с Шото остались вдвоем, а красиво обставленный деревянный стол возле них был завален принесенным студентами алкоголем. Оставалось только удивляться, как люди умеют выкручиваться даже тогда, когда нельзя выходить за территорию академии. Тодороки начал первым — взял красный одноразовый стаканчик и налил в него прозрачную жидкость из стеклянного графина — текилу со спрайтом, которую он полюбил до яркой улыбки еще на первой своей вечеринке. Кацуки внимательно проследил, как он выпил все до дна, и затем себе тоже налил из открытой бутылки чего-то такого аристократически-темного — судя по витиеватой надписи, бурбона. Бурбон ему не понравился — это он понял после четырех порций, когда Шото уже полностью оккупировал графины с текилой, блаженно развалившись на одном из домашних пуфиков — таких приторно-розовых, блестящих в свете переливающихся гирлянд, и невидящим взглядом оглядывал такую же переливающуюся толпу. Кацуки нашел глазами Эйджиро — того уже, судя по всему, заставили играть в «лесенку», и он выпивал что-то, отливающее голубым, из граненных маленьких рюмочек, — и вздохнул про себя, потому что Эйджиро пить не умел совершенно (как, впрочем, и все они тоже), а потом взял со стола первую попавшуюся бутылку и, сделав глоток прямо из горлышка, пошел между пьяно дергающимися в такт громкой, просто оглушительной музыки телами — так, просто прогуляться. Он же поставил себе цель — напиться в стельку, прямо до удушающего опьянения, попытаться стереть внутренние границы и посмотреть, что будет. Потому что все эти извечные запреты, казалось, его просто съедали, а еще он чисто из принципа говорить ничего так называемым друзьям своим не собирался — он-то еще не до конца видел в них своих «друзей». Это ведь была его собственная проблема — что из-за него на их общежитие до переезда в коттедж нападали четыре раза и была ранена чуть ли не половина их класса, что из-за его выходки в начале года сдулся бывший Всемогущий, а еще теперь за его голову выставлена награда с кучей ноликов, это его проблема — что из-за промахов ему теперь нельзя одному оставаться, что к нему — и, как следствие, к его компании, — такое внимание привлечено, что он вряд ли сможет с настоящими, профессиональными преступниками справиться, соблюдая сто девятую статью, и, в чем самое-то дело и состояло, что эти настоящие, профессиональные преступники — эти противные отчаянные домохозяйки во главе с не менее противным Фубонаси — так сильно хотят его укокошить. Это все были его проблемы, пускай и не личные, а потому он сам — по крайней мере, без привлечения ровесников, должен был с ними справиться. Кацуки еще раз отпил чего-то непонятно горько-сладкого из квадратной бутылки — кажется, коньяка, в темноте не видно, и где-то сбоку мелькнуло радостное лицо Денки, под ручку ведущего свою бывшую девушку Ибару — уже изрядно подвыпившую. Сам Денки был как стеклышко — он вообще пить не любил, делал это изредка, просто так, для виду, и ничего крепче шампанского обычно не выносил — останавливался в основном на каком-нибудь сидре, а так, когда ворота из академии были еще открыты, частенько уезжал с друзьями на своей пчеле в очередную кальянную, которые любил какой-то больно токсичной любовью. Так, как-то раз, например, когда они однажды вчетвером заглянули в одну из них — красивенькую и блестящую, дело под новый год было, и вся вывеска была украшена симпатичными японскими фонариками, — он придирчиво разглядывал меню и интерьер, а затем недовольно причмокивал, когда им принесли кальян — прямо как какой-нибудь ценитель вин из старых ироничных телевизионных комедий, а затем еще и расспрашивал, расспрашивал персонал заведения про используемый табак, про добавки и про что-то еще, пока Бакуго не закатил глаза, не кинул в него лежащей рядом киришиминой шапкой и резко не встал, на ходу доставая из кармана брюк сигареты, потому что слушать это было ну невозможно — это чуть позже подтвердил даже Эйджиро. Денки подошел к Кацуки ровненькой походкой, придерживая за талию девушку, и крикнул еще в нескольких метрах: — Эй, Кацу, ну как тебе вечеринка? Кацу вечеринка была нормально, потому что у Кацу в крови алкоголя было уже тоже нормально, потому что он уже почувствовал, как у него настроение поднимается и ему спокойнее становится. Потому что он уже подумал, что бурбон, вероятно, был не таким уж и невкусным и что его, наверное, стоит еще себе налить, а еще что надо бы получше распробовать ту текилу со спрайтом, которой Шото так самозабвенно поклоняется. Кацу вечеринка была нормально, потому что Кацу, если честно, на эту вечеринку было плевать. И особенно плевать ему было на Ибару, когда Денки, как обычно подхалимствуя, начал про нее говорить и ее расхваливать, будто бы они не расстались месяц назад и будто бы он не вздохнул тогда с облегчением, всю последующую неделю удивляясь окружающему и наслаждаясь собственной свободой. Он, помнится, даже чуть природу восхвалять не начал: «Блин, прикиньте, я просто иду мимо клумбы, и мне не надо думать о том, какие бы цветы следующими подарить, — восклицал он со своей этой поразительно искренней улыбкой. — И не надо выбирать место, где будет проходить следующее свидание — обязательно чтоб с наименьшим количеством народа и красивыми, не подстриженными сакурами». Последние месяцы их отношений и правда скатились в какое-то постоянное угнетение друг друга, и Каминари порой даже не мог усидеть на месте, потому что его девушка постоянно ему написывала и каким-нибудь очередным образом выбешивала, и он тут же лез к друзьям за советом: «Ну, по идее это не совсем нормальные отношения — вернее, они, конечно, ненормальные, вот только ну она мне нравится же, так что же за хрень происходит, почему она меня раздражает постоянно?». Бакуго все это выслушивал молча — ровно, как и сейчас, до момента только, когда Денки не улыбнулся открыто и трезво и не проговорил: «Ну ладно, давайте, ребята, я вас оставлю», — и собрался было уже уйти, когда Бакуго его за локоть схватил. Ибара только в ту же секунду на него повесилась, шепча заискивающе и хмельно: «Привет, я о тебе много слышала», и Бакуго пришлось убегающего Денки отпустить и даже от него отвернуться, прокрича лишь «Кретин!» напоследок, чтобы посадить девушку на табуретку. Ему, честно сказать, до нее никакого дела абсолютно не было (до нее дела не было, судя по всему, даже Денки), но, полупьяному и делающему уже глоток восьмой коньяка, ему стало ее жаль — нехорошо ведь это, девушку в таком состоянии оставлять, он ведь бывший герой, ему же важны добродетель и справедливость. На себя только он возлагать главенствующую роль добродетеля не желал — у него, как-никак, цель имеется, а для героя что еще важно? Правильно, решил про себя Бакуго, целеустремленность. Ибару он, как и Денки, подхватил за талию, игнорируя все ее щебечущие сладостью, сбивчивые и больно бессмысленные речи (что-то там про новый сериал от нетфликс, а еще про красивые бицепсы, что-то про то, всегда ли он носит майки, и про то, что Каминари гавнюк. С последним Бакуго чистосердечно согласился, добавив только, что это временами и что это лечится), и отвел ее обратно к розовому пуфику, где Тодороки почему-то уже не обнаружилось. Кацуки остановился в замешательстве и стал недовольно оглядываться, пока Ибара его шею руками оплетала и совсем уже на ногах удержаться не могла, пытаясь поймать горлышко наполовину выпитой бутылки; он подумал, что Каминари и правда тот еще говнюк и что следует, наверное, что-нибудь ему сделать, вот только что — в сознании Бакуго вырисовывалось красивеньким таким, глянцевым, как обложка того журнала, в котором напечатали про Шото, вопросом. Спас его Токоями — он сидел в самом углу гостиной вместе с какими-то третьекурсниками и учениками колледжа и пил обыкновенное пиво, которое у них дома составляло чуть ли не всю нижнюю полку холодильника (Эйджиро закупился тогда в первый день изоляции, когда ездил домой забирать вещи). Токоями в последнее время стал для Бакуго непровозглашенным товарищем — точно таким же, как Серо или Мина, они с ним тренировались где-то раз в две недели и совещались по поводу каких-то серьезных вопросов — в основном, разумеется, говорили о политике. Токоями был рассудителен и спокоен, и Бакуго это ценил — он бы сам мог быть спокойным, если бы надобность была; просто он способен был оставаться таким же рассудительным и расчетливым, полностью предаваясь эмоциям — Шото как-то сказал, что это и есть главное, основное его достоинство, которое и делает его Бакуго Кацуки. Впрочем, на то, что его делает самим собой, на тот момент Кацуки было благополучно плевать (у себя в голове он выразился по-другому, но тут же отчего-то поправил), и он у столика, где сидел Токоями, остановился резко, Ибару уже чуть ли на руки не подхватывая, потому что она за ним хвостиком практически волочилась: — Не мог бы ты за ней последить? А то я хер знает, че с ней делать, — сказал он прервавшему разговор Токоями, и тот тут же с дивана поднялся, девушку у стены усаживая. — На светлую сторону переходишь, а? — усмехнулся он, уже желая протянуть ему пиво, но вдруг увидел не до конца выпитый коньяк. — Ты как, нормально? Ты ж вроде раньше на вечеринки не ходил? Кацуки только усмехнулся — на него товарищи Токоями смотрели с явным подозрением, будто бы какой-то очередной выходки ожидая, и разговаривать при них у него желания совершенно никакого не было. Он снял с пояса джинсовку и кинул ее на Ибару — на ее голые плечи в противную, почему-то холодную июльскую погоду — и отсалютировал, словно на большее и не был сейчас способен. Токоями только прочитал в воздухе издевательское «Благодарю». Куда Кацуки ушел — так никто и не понял, и проснувшаяся через час Ибара, сколько ни искала, до трех ночи найти его так и не смогла, а потом, вернув куртку все еще веселящемуся Эйджиро, ушла домой. Эйджиро, кстати, подошел к их столику буквально через минуту — подошел как обычно с компанией и как обычно пьяный и завалился на еще свободное кресло с привычным для него предложением поиграть в карты. Эта идея вообще была для него чуть ли не единственной на таких «тусах-джусах» — его, в основном, самого всегда приглашали куда-то, а он, не имея никакого желания отказаться, всегда соглашался — будь то карты на раздевание, покер, шашки или бутылочка — он был везде, даже когда не сознательно бухал, а пил исключительно пиво или вино. Как-то раз они с Каминари притащились в место, где еще бильярдный стол был (это было тогда, когда Денки, печальный из-за разбитого мотоцикла, попросил составить ему компанию в выпивке), так он даже в бильярд, правил не зная совершенно, принялся играть, покачиваясь и в собственных ногах заплетаясь. Как ни странно, выиграл целую одну партию — и благополучно продул последующие три. Откуда в нем находилось столько азарта, он и сам понять не мог, хотя ему, по правде сказать, на это все равно было — хочется играть, например, в карты, так почему бы и не сыграть? Молодость она такая, жаркая, а то потом, как говорила ему мать Бакуго, даже от двух бокалов шампанского голова болеть будет. И поэтому Эйджиро старался брать по-максимому — в разумных, размумеется, количествах, но брал в основном не от выпивки и не от музыки, а от общения, от людей, от разговоров. Его всегда кто-то к себе звал — пускай и не те компании, что Денки; он постоянно с кем-то да что-то творил и изредка даже подцеплял случайно какую-нибудь особу, сидел с ней рядом на диване в компании, обнимая, а затем дружески расходился, потому что о серьезных отношениях не задумывался — он был идеалист, а потому верил, что великая любовь несомненно существует и несомненно придет сама, а поэтому искать ее самостоятельно — бессмысленно. Денки иногда его укорял, что, мол, как ты узнаешь, что такое любовь, если даже отношений никаких не пробовал, и что следует, в конце концов, хоть как-нибудь да что-нибудь предпринять. Эйджиро всегда отмахивался, и, спасибо ему, Шото его всегда в этом поддерживал (Денки, правда, такую поддержку не принимал: «Это не считается, ты уже влюблялся, а Эйджи — нет»). Сам Денки на вечеринках — удивительно! — разговаривал в основном с девушками (Ибара, когда они встречались, пилила его за это постоянно — «С кем ты в очередной раз обжимался?», и «Ну это же нечестно, ну как ты себя ведешь?!», и «А я, по-твоему, ничего не вижу?», и «Ну не хочешь встречаться, ну так и скажи!»), но дело, как ни странно, было не в самой его казановьей сущности — просто ему отчего-то с девушками удавалось говорить всегда так легко-легко, что они вечно к нему тянулись за беседой, советом, поддержкой. Оказалось, что в узких кругах он даже прослыл гуру отношений — узнай Кацуки, прыснул бы от смеха. Впрочем, до всего этого Денки в последнее время дела совершенно не было — он все больше и больше заглядывался на одну девчушку, которая на этих вечеринках появлялась чуть чаще, чем тот же Кацуки, и ругала его с не меньшей периодичностью (все, вон, хотят себе девушек, похожих на мать, а он — на лучшего друга, шутил он про себя). Девушка эта завлекала своей ранимостью и одновременно помпезностью — она могла на человека сковородкой какой-нибудь замахнуться и накричать ядовито и яростно, а потом расстроиться из-за того, что яичница для ее подруги, кажется, немного подгорела. Каминари эти американские горки до ужаса завораживали, вот только такие популярные в последнее время словосочетания «токсичные» или «абьюзивные отношения» заставляли его постоянно останавливаться и думать: а действительно ли оно мне надо? А не будет ли так, как с Ибарой? А хочу ли я портить этим нашу и без того напряженную дружбу? Ему для ответов тоже гуру требовался, вот только где его взять, Денки совершенно не догадывался. Иногда он думал, что Кацуки мог бы, наверное, ему помочь — он же в людях разбирался, как в иррациональных уравнениях, вот только люди и отношения между людьми — вещи разные, и до этого даже Денки додуматься сумел. В тот вечер из дома пяти девиц они ушли только под утро — за окном уже летнее солнце вставало, когда и без того приглушенная музыка окончательно выключилась и Эйджиро вынырнул из-под бутылок темного пива и тела какой-то больно симпатичной спящей на нем девушки и спросил у разговаривающего с ним третьекурсника, Кендо, кажется, с тех-факультета, — сколько времени. Времени оказалось достаточно — шесть часов. Большинство учеников, естественно, уже разошлось, и в основном остались либо слишком пьяные, либо больно хорошо пить умеющие, либо те, которые нашли себе чрезвычайно хороших собеседников, — Эйджиро, к сожалению, относился в основном к первым. Эту ночь он провел в компании старшеклассников и студентов; с ними, по его мнению, вообще приятнее всего было говорить, и покидать их — Кендо с его пространными рассуждениями о причинах изоляции и Уцуми, тезку его друга с баскетбольной площадки, — совсем не хотелось. Его потрепал по плечу подошедший сзади Денки — такой трезвенький-трезвенький, чистенький, бодрый и веселый, что Эйджиро аж тошно стало. — А где остальные? — спросил он сонно, руку девушки (Фудзико, вспомнил он) аккуратно с себя снимая и вставая с дивана. Уцуми слева — Эйджиро ночью вообще его за бугая принял солидного, широкоплечего такого, мощного, а на деле оказалось, что у него просто кожанка со стоящими плечами — тоже поднялся и принялся собирать вещи. На полу посреди комнаты, обернувшись в плед с дивана, кто-то сладко спал. — Понятия не имею, — отмахнулся Денки, забирая со спинки стула джинсовку Кацуки, которую чуть не забыл Эйджиро. — Может, домой ушли? — он в это, конечно, сам не верил: Кацуки был сама собранность и серьезность, и не предупредить друзей о своем уходе он, Денки уверен был процентов на девяносто восемь, не мог. Но он был пьян, пьян в стельку — это уж он видел точно, а что может вытворить пьяный Бакуго, Денки уже не догадывался, но почему-то думал, что забыть о своих сожителях — это минимум. — Ну да, конечно. Он, скорее, дом бы поджег, чем ушел, не убедившись, что нас не убили. «После того-то, что с нами периодически случается», — Эйджиро этого не добавил, но оба поняли и без слов (потому что Кацуки всю вину за происходящее почти всегда на себя перекладывает, потому что Кацуки знает, что он среди них самый сильный, потому что Кацуки считает, что он несет за них ответственность, потому что Кацуки просто не может их не защищать). Эйджиро подхватил со столика последнюю бутылку пива — как она вообще осталась, казалось загадкой, и они аккуратно прошли между спящими, собирающимися или разговаривающими между собой людьми по гостиной — но ни блондинистой, ни двуцветной макушки не обнаружили. Шото, рассуждал Эйджиро, заснуть должен был давно, учитывая, что он выпивать начал в первую же минуту, а значит, на второй этаж он подняться не мог — разве что его кто перетащил. Денки ему замаячил: он обнаружил Шото в спальне на первом, свернувшегося в какой-то странной позе на кушетке — на кровати спала парочка, и Денки с удивлением обнаружил в ней старосту «Б» класса с их параллели. У нее косы разметались по матрасу, потому что подушка мялась под головой у Шото, в свете утреннего солнца практически сливаясь с белой стороной его волос. Разбудить его оказалось нелегко — впрочем, Тодороки всегда будить было сложно, и Эйджиро их оставил и пошел осматривать второй этаж в поисках Кацуки. Это, на самом-то деле, было тяжелее: на втором этаже комнат было четыре, и в каждой тела по два минимум, а еще у Эйджиро голова кружилась и болела, и он с трудом мог различить, белая дверь перед ним или окно. На кроватях кто-то постоянно шевелился (в одной комнате он даже увидел все еще игравшую в карты компанию), и у Эйджиро внезапно стало закладывать нос — в начале года, помнится, он после пьянок частенько простужался, но ему почему-то казалось, что это в прошлом. Скоро был тест по английскому (герундий, кажется), и заболеть ему было совсем не кстати, особенно когда Ямада так на него разозлился за постоянные прогулы. Эйджиро не прогуливал — Эйджиро занимался полезной деятельностью, Эйджиро состоял в активе школы и помогал устраивать всякие мероприятия, писал заметки в школьную и студенческую газету и следил за порядком на спортивных стадионах — словом, да, делал все возможное, чтобы законно прогулять. Кацуки, наверное, тоже бы за это дело взялся, если бы таким чертовски умным и ответственным не был — ему просто на уроках сидеть было намного менее энергозатратно, чем шорохаться туда-сюда по школе и постоянно с людьми разговаривать (с людьми разговаривать Кацуки не любил, это ребята для себя твердо решили, а с теми, кто наивнее него — особенно). Кацуки Эйджиро нашел в последней по коридору, самой дальней комнате — нашел без майки, крепко спящего и в обнимку с третьекурсницей с бывшего геройского (сейчас, после изменений, он назывался так пафосно и одновременно вычурно: защитнико-идеалогического) факультета. Картина эта его поразила знатно — в руке у девушки (которая, к слову, была в одних шортах сверху на капроновых колготках и спортивном лифчике) была шапка Денки — та самая, что они с ним с таким усердием на Кацуки вчера вечером напяливали, она переплела с ним ноги и носом уткнулась ему куда-то под правую ключицу (в голую кожу, между прочим), а вторую руку запустила в волосы. Он же обнимал ее за талию, чуть ли не по-собственнически, и волосы у обоих были сильно взлохмачены, лица — красные, губы припухшие, а на шеях — по несколько засосов. Эйджиро казалось, что он на что-то запрещенное, даже порнографическое смотрит, потому что даже Денки в период своей больно бурной активности себе такого не позволял, особенно на общественных вечеринках и особенно — в чужом доме. Что, собственно, в очередной раз подтверждало мысль, что если Кацуки что-то обещает, то выполняет это безоговорочно: он напился в хлам и сломал все границы, как и, разумеется, говорил. Будить его Эйджиро, по правде сказать, не особо хотелось — с похмелья он будет злым и сонным (все с похмелья злые и сонные, это он по собственному опыту знал), а еще вряд ли будет помнить, что произошло — начнет материться и быстро придет к какому-нибудь своему как всегда правильному, но как всегда не очень приятному умозаключению (Эйджиро, на самом-то деле, еще девушку жалко было: она всяко проснется, а что сделает, когда проснется в таком виде — кто ее знает), а потому не нашел ничего лучше, кроме как выйти из комнаты и спуститься вниз, чтобы доложить обо всем Денки. Тот, впрочем, с Шото уже практически управился: довел его до выхода из коттеджа, но когда увидел Эйджиро без Кацуки, остановился. Шото едва держался на ногах — он, кажется, до сих пор был пьян и соображать ничего не хотел совершенно (его, конечно, друзья понять могли: у него из-за всей этой изоляции, перестройки и новой системы и без того ужасные отношения с отцом только ухудшились, да еще и СМИ на него давили постоянно, а он таким безверием, как Кацуки, не обладал и людей просто так подводить особо не хотел — они же ждут, у них же работа, у них же расходы, которые надо оплачивать. Шото был слишком добрым — этому, как однажды сказал Кацуки, он у Деку научился и с тех пор не мог поверить, что по-другому может быть: что жить ради себя можно и нужно и что не обязательно цель иметь, чтобы этой жизнью наслаждаться). Денки когда услышал, в каком состоянии находится Кацуки, заливисто рассмеялся и спросил только, почему это Эйджиро это не сфотографировал — но через секунду опомнился: это же не только Кацуки, там же еще и девушка, а неприкосновенность девушки — это святое. Они оставили Шото в кресле в гостиной и пошли наверх, по пути придумывая план самого безопасного пробуждения Кацуки: все было бы намного проще, если бы не его эти посттравматические рефлексы. Зайдя в комнату, Денки еще раз усмехнулся, но тут же этот смешок подавил, когда Кацуки на кровати пошевелился и чуть открыл глаза — и тут же закрыл, увидев, с кем находится, и сильно вжавшись затылком в подушку. — Эй, Кацу, время шесть утра, — прошептал Эйджиро, и Денки ему благодарно кивнул — у Кацуки к Киришиме, наверное, особенное доверие уже сформировалось, а еще — спокойствие, когда тот его своим голосом будит (месяц назад они втроем с Шото единогласно решили, что если кто-то будить Кацуки и будет, то только Эйджиро — потому что, ну, безопаснее). — Пойдем домой. Кацуки недовольно открыл глаза — ну, разумеется, кто бы тут был доволен, — и ладонью протер лицо — будто бы это могло чем-то помочь. Девушка на нем вздрогнула, будто замерзла, и голову повернула, щекой упершись ему в грудь. Денки, по правде сказать, не смог сдержать улыбки. — Ты вставай пока, а мы тебя внизу вместе с Шото подождем, — проговорил он тихо, из комнаты уже уходя. — Я в коридоре подожду, ок? — сказал Эйджиро также шепотом, и с него все похмелье будто бы разом слетело — «надо же, не только у Кацу с Мидорией инстинкт на помощь другим работает», — подумал он. Девушка, кажется, тоже проснулась, это Кацуки уловил отчетливо — у нее дыхание стало сбивчивым и неровным, а еще ее локоть на его плече начал дрожать. Она осознала, где находится, и это удручало, потому что Кацуки этого, признаться, все еще не осознавал. Он помнил вечеринку — помнил алкоголь, помнил эту девчонку, которая к нему полезла (тогда, кажется, она была все еще трезвая, по крайней мере, всяко трезвее, чем он) и с которой он, судя по всему, много-много целовался, но вот где он точно — чисто географически в устройстве дома — находился, этого он не помнил. Денки сказал что-то про «внизу», значит, второй этаж. Девушка — Миноко, вроде бы, припоминал Кацуки, или Мицуко, или еще что-то там на «м», пошевелила ногой и перевернулась на спину, окончательно проснувшись, но не произнося ни слова. Кожу, которую она прикрывала своим телом, тут же обдало холодом, и Кацуки закатил глаза, вспоминая, что ему надо вставать. А если он хоть немного приподнимется, то ему на голову тут же свалится кувалда — он это даже сейчас ясно осознавал. Ее левая рука, держа шапку Денки, все еще лежала у него на груди, и он аккуратно выудил ее из ее пальцев, наконец-то садясь на кровати. Все тело сразу же обдало сильным жаром, и в ушах зазвенело — он услышал только свое собственное отчетливое и хриплое «Блять». Потом перед глазами более-менее прояснилось, и он увидел, что Миноко-Мицуки-что-то-на-м все еще лежит головой на подушке, бездумно уставившись в потолок. Он завис взглядом на ее лице где-то секунд на тридцать — она была, впрочем, довольно красива и даже по-своему необычна: маленький курносый носик, большие глаза — это такое волевое и вместе с тем добродушное лицо, когда остренький подбородок еще и широкий. У девушки была коротенькая стрижка и покрашенные кончики, и он, уже теперь полутрезвый, осознал, почему из всех лезущих к нему особ остановился именно на ней (хотя «лезущих», это, наверное, неправильный термин: они все сами друг к другу в этом непостижимо пьяном хаосе лезли, и Бакуго, периодически шепчущий без всякого умысла что-нибудь на ухо какой-нибудь девице, не был исключением) — она, казалось, была единственной, кому ничего больше не было нужно. Он встретился с ней взглядом и вымученно усмехнулся, а затем встал — вернее, попытался, столкнувшись с темнотой вокруг и вязкостью всех конечностей, и облокотился на спинку рядом стоящего стула. За окном было уже совсем-совсем светло, и Кацуки с искренней грустью подумал о том, что им нужно идти до дома еще целый квартал — а, точно, еще же нужно спускаться по лестнице. — Эй, слушай, ты не видела мою майку? — спросил он девушку, когда несколько раз оглядел и, спотыкаясь, обошел комнату. — Не могу ее найти. Миноко-Мицуки-неважно открыла глаза и посмотрела на него все так же измученно — Бакуго благотворительностью не занимался, но в тот момент по-настоящему подумал о том, чтобы отвести ее домой. — Понятия не имею, — ответила она также хрипло, на живот переворачиваясь и зарываясь лицом в подушку. Кацуки с ужасом отметил, что у нее сзади колготки на правой ноге разорваны, и твердо решил про себя, что если не отвести домой, так хотя бы позвонить ее соседкам он должен. И еще снова выругался про себя: тихое «Блять» было едва ли не самым чистосердечным, что он выдавал за последние полгода, и еще раз осмотрел комнату. Майки не было ни под кроватью, ни на кровати, ни возле нее, ни на шкафу, ни в шкафу, ни под шкафом — словом, нигде, где бы она мыслимо или немыслимо могла оказаться. — Ты где живешь? — спросил он, когда оставил все попытки найти одежду и принялся искать уже телефон, нацепив на себя шапку, чтобы не мешалась. — Давай я твоим позвоню, чтобы сама не добиралась. Или скажу кому-нибудь из своих ребят, чтобы тебя домой отвезли. А то выглядишь хреново. — Как и ты, — резонно отметила девушка, наконец, садясь, и сильно-сильно сдавливая виски. — Пиздец просто. — Я всегда выгляжу хреново, — зачем-то ляпнул Кацуки, поднимая из-под стула свой телефон. Посмотрел время: восемнадцать минут седьмого. — Так че? — ждать, пока она сломается, ему, если честно, не хотелось совершенно: ему хотелось спать, ему хотелось выпить как максимум минералочки, а как минимум — того очередного яблочного сока, который Денки притащил в начале недели, а еще — свалить наконец из этой комнаты и как следует ударить себя ладонью по лбу, чтобы вся эта пьяная дурь вышла. Миноко-Мицуки-как-то-еще ломаться, к счастью, не стала, и разблокировала ему свой собственный телефон, поморщившись от звука нажатия клавиш и попросив сообщить некой Кацуми из ее контактов, где она находится и что ее следует забрать. Кацуки это и сделал, правда, когда какой-то больно бодренький для шести утра женский голос спросил о том, где именно проходила вечеринка, он слегка замешкался: «Блять, что полегче спроси, — прохрипел он в трубку и откашлялся, — так, квартал на третьем круге от стены, там еще вроде трамвайные рельсы с аллеей славы пересекаются. Да… Дом такой… с хуевенькими такими блестючками… Гирляндами, вот». — Где еще Аризу живет? — спросил голос, и Кацуки чуть не взвыл: «Хуй знает, кто тут живет, пять баб, вроде бы, как их звать, понятия не имею». На той стороне трубки вздохнули. — А ты вообще кто? — где-то там на фоне, кажется, хлопнула дверь, а Мицуки-Мируко-Миноко-или-еще-что покачала ему головой и сморщилась — не отвечай, мол, хотя он и сам, по правде сказать, не собирался. — А я вообще спать хочу, — сказал он и трубку сбросил, произнеся на прощанье лишь «Она на втором этаже, в комнате». — Удачи добраться, — кинул он девушке телефон и увидел, как она в чужое одеяло кутается — ее водолазки он, кстати, тоже не нашел, хоть и помнил, что она точно, абсолютно точно на ней была. Киришима и правда поджидал его в коридоре, и Бакуго у него из рук свою джинсовку выудил и кинул девушке — какая разница, раз уж благотворительностью заниматься начал, так надо уж до конца довести, — и она ее сразу же надела, вслед ему даже на взглянув (в этом он почему-то был уверен, хоть ни разу и не оглядывался). Эйджиро на такой жест ничего не сказал и только спросил: — Ты ж в майке пришел, она где? — Не ебу. Пока они там возились и спускались (что, впрочем, для двух не прохмельнившихся тел было весьма болезненно), Денки, такой же бодренький, как голосок из телефона, уже успел подогнать машину, и они вместе засунули Шото на заднее сидение — тот больно ударился головой о дверцу и тут же проснулся, смачно, хотя исключительно культурно, выругавшись. Первым вопросом, который он задал, было такое приевшееся «Сколько времени?», на который остальные вразнобой ответили: «Почти семь», «Половина седьмого» и «Столько, что пора сдохнуть». Эйджиро, усмехнувшись, такого необычно — искренне и по известным причинам — злого Кацуки даже сфотографировал, и у них в Инстаграме история в который раз после вчерашних одиннадцати вечера (там уже скопились и танцующая вместе с Денки Мина, и играющий в бутылочку Эйджиро, и спящий, разрисованный кем-то Шото, и эстетичный, тогда еще в майке Кацуки, и еще множество и множество алкоголя, который распивали они и не они, и еще обкрутивший себя гирляндами Денки) пополнилась полуголым Кацуки, смотрящим на собственное отражение в зеркале заднего вида, на которую Кэми Уцушими (как и на все другие истории с Кацуки) тут же весело и язвительно ответила: «Вот несчастный он даже красивее, чем спокойный». А Эйджиро, увидев это, про себя подумал: «Так, значит, он всегда в своем наилучшем виде».