пиво, шопен и красные кроссовки

С наступлением апреля, правда, такие тренировки закончились. И не потому, что второй курс встретил их суровыми уроками с бесчеловечным учителем в лице Айзавы и полной перестройкой всех спортивных комплексов из-за нависшей над академией угрозы, а потому, что Шото вдруг заявил, что они вчетвером съезжают из общежития. В тот день еще дождь шел, и Кацуки тщетно пытался включить зажигалку, сидя на подоконнике своей комнаты, пока не плюнул и не прикурил от собственной ладони. Эйджиро и Денки долго-долго еще удивлялись, как это вдруг им удалось выбить новенький домик в недавно обустроенном студенческом городке, и только Кацуки знал правду — потому что стоял возле двери, злобно надувшись, когда Шото со свойственным ему спокойствием просил выдать их компании отдельное жилье. Делал он это только не по собственной прихоти, а именно из-за Кацуки, решившего вдруг уйти в другую школу, потому что эта, видите ли, не справляется с обеспечением ученикам безопасности: на их общежитие из-за него в этот месяц нападения совершали с удивительной частотой. Шото про себя, конечно, согласился с этим, хоть и не был уверен, что другие учреждения вынесут человека, за голову которого награда выставлена на черный рынок. Кацуки возмущался очень громко, когда он потащил его через весь корпус в учительскую. Впрочем, они были далеко не единственными, кто занял небольшие коттеджи на новой территории академии: та же самая троица, слывшая «лучшими учениками», самой первой выцепила себе отдельный дом. Эйджиро тогда радовался за них сильно и завидовал — Тамаки, как-никак, был его другом. Они переехали в самом начале второго курса; Урарака еще как-то подошла к Кацуки на перемене и спросила, не нужно ли возвращать ту боксерскую грушу, и стоящий неподалеку Денки на это лишь плечами пожал и заявил, что им и одной будет достаточно. Хоть он и спускался в подвал их домика, где они обустроили спортивный зал, реже всех остальных. У него задача просто была немного иная — затаскивать их компанию на всякие сомнительные вечеринки, с недавнего времени гремящие в стенах академии, и лучезарно улыбаться, когда Эйджиро пытался успокоить оскорбленного очередной выходкой Кацуки ученика. Эйджиро вообще делал это с неизменной регулярностью — выкручивался из неудобных ситуаций, в которые все четверо ввязывались по непонятно чьей вине, пока остальным до этого будто бы разницы не было. Ну, действительно, кто им в самом-то деле посмеет что-то сделать? Правда, когда переговоры переходили на откровенную ругань, Шото частенько помогал Эйджиро, сдерживая агрессивные порывы Кацуки: мол, эй, ты, мудила, повтори-ка, что ты тут ляпнул про меня и моих товарищей? Связываться с Бакуго было опасно — такую славу он приобрел еще на первом году обучения: полезешь к нему — останешься с ожогами и испорченной психикой. Это знали даже те миловидные девушки, с которыми Денки крутился время от времени, не забывая вставить очередной комплимент или предложение угостить чашечкой чая в уютном кафе. Денки был Казановой, и это прозвище тоже прогремело на всю академию. В их компании роли распределились как-то сами по себе — Эйджиро, конечно, с удовольствием вместо «компании» использовал бы слово «банда», если б Кацуки от этого определения не выворачивало настолько сильно. Тот вообще, честно сказать, редко свои действия с кем-либо согласовывал и даже стратегии для тренировочных боев придумывал самостоятельно — никто только этому не противился, потому что, ну, ей-богу, ему-то это лучше всех и удавалось. Правда, все напрягались, когда Кацуки вдруг ни с того ни с сего приходил домой с избитыми костяшками и легким перегаром. Он вообще порой был настолько непредсказуемым, что однажды на утро ребята обнаружили перед крыльцом дорогую машину, к которой он подошел как ни в чем не бывало и сел за руль. Ведь территория академии разрослась настолько, что вдоль главной аллеи пустили трамвайную линию, а возле основного корпуса обустроили приличных размеров автомобильную стоянку. Во время первого семестра второго курса окружающие, казалось, еще сильнее оценили их сплоченность — кто-то даже нарек «непобедимыми», потому что Кацуки Бакуго стабильно занимал первую строчку по общему зачету, Шото Тодороки являлся сыном лучшего агента спец-отделения в мире, Эйджиро Киришима выдавал одни из самых выдающихся на курсе результатов способности, а Денки Каминари общался чуть ли не со всеми учениками академии. Еще они всегда держались вместе, и если кто-то имел дело с одним — он имел дело со всеми. Отстал даже тот паренек из другой группы, более того, Денки умудрился сдружиться со старостой его класса — знойной красоткой с несгибаемым характером. А этот паренек («мелкий кретин», как называли его Эйджиро с Шото) злился первое время чересчур часто, да так очевидно, что Кацуки как-то даже заявил ему перед обедом: «Слышь, чувак, хочешь подраться — главный стадион уже отстроили». И эти слова отбили у него желание хоть как-то влезать в их дела окончательно. С Бакуго связываться было опасно — это знали даже самые отбитые студенты академии. Эйджиро еще как-то подумал, что ему, наверное, тяжело — быть настолько крутым. В тот момент он стоял на крыльце третьего корпуса, где находились лаборатории, и разговаривал с одногруппниками, смеясь периодически от их шуток. Денки крутился где-то рядом — желал хорошего вечера очередной девчонке с технического факультета и прощался с друзьями из других классов. Он всегда был таким — чересчур открытым и внушающим доверие — пожалуй, слишком добродушным и светлым для творящийся вокруг неразберихи. Ведь за голову Шото тоже недавно выставили награду в Даркнете — меньше, конечно, чем за Кацуки, но все равно довольно приличную для обывателей: потому что Тодороки — он на то и Тодороки, что сын главной угрозы для криминальных организаций. Директор им еще все уши прожужжал тогда, что нужно возвращаться в общежитие, где в разы безопаснее, на что Эйджиро, помнится, лишь улыбался ярко-ярко и заявлял, что они и сами, вообще-то, справиться могут. Потому что, черт, «непобедимые» же. В тот вечер погода была уж больно хорошая, и они на крыльце с Денки простояли дольше обычного, все никак не заканчивая разговор с одноклассниками. Остальные уже давно ждали их у машины. Кацуки невозмутимо покуривал сигарету, не обращая ни малейшего внимания на яро осуждающие взгляды окружающих, также как и на тихое «это вредно» со стороны Шото, и злобно бурчал, что пора бы этим двум идиотам поторапливаться, потому что их любимый бар на окраине города скоро откроется. А Тодороки флегматично изучал алеющее в закате небо, облокотившись на холодный металл машины. Она была поглощающее темная и спортивная по своей модели — четыре человека вмещались в ней идеально. Ключи Кацуки вручил всем, хоть и за руль пускал довольно редко: Шото — когда он сам напьется или плохо чувствовать себя будет, а Денки — во всех остальных случаях. Эйджиро управлять машиной почему-то не дозволяли — правда, он и не особенно сопротивлялся. Кацуки один раз заявил, что это оттого, что тот избалован своей укрепляющей тело способностью. Шото тогда подумал, что в этом, наверное, есть какой-то смысл. Он сидел на пассажирском сидении спереди, кулаком подперев подбородок и взглядом цепляясь за пролетающий за окном студенческий городок; а потом они выехали за пределы академии. Сзади Денки отчаянно переписывался с какой-то девушкой, и Кацуки с водительского места отпускал по этому поводу язвительные замечания. Шото решил, что это, вероятно, в простом мире называется идиллией. С вышибалой из бара Эйджиро поздоровался чисто по-дружески — их давно уже все знали. Кацуки отправился на стоянку, а остальные зашли внутрь: им было по семнадцать, они — уже совершеннолетние, и бармен по имени Хару выдал им напитки не спрашивая — много недель назад предпочтения вечных постояльцев выучил, даже то, что лаймовую дольку в минералке для Денки нужно оставлять целую. Работники из клуба иногда к ним даже за помощью обращались, когда ситуация была не для глаз полиции, и они откликались незамедлительно, будто тем только и промышляли, что в передряги различные влезали регулярно, выкручиваясь неизвестным никому образом. Они, по правде говоря, частенько дрались где-то в подворотнях чисто из собственной прихоти, потому что Кацуки не сдержать никому, да и остальные трое тоже не особо-то из тех, кто способен пропустить оскорбления мимо ушей. А сто девятая статья — о запрете применения суперспособностей (атакующих и четко обозначенных) без лицензии в абсолютно любых обстоятельствах — помогала им на собственной шкуре прочувствовать этот старомодный бандитский азарт, где нож-бабочка считался страшнейшим и подлейшим оружием. Иногда им даже приходилось друг друга из участка забирать, где их тоже, кстати говоря, все уже давно знали. Правда, они всегда невиновными оказывались — мол, чистая самозащита, честное слово, товарищ полицейский, — хоть порой на самом-то деле специально провоцировали нападавших. Айзава уже давным-давно устал им повторять, что комендантский час в одиннадцать, а слишком частые звонки из полицейского управления плохо скажутся на их успеваемости, поэтому только смотрел неодобрительно каждый раз, когда компания появлялась в классе. Успеваемость, правда, так ни у кого и не снизилась — они учились относительно прилежно и всегда помогали друг другу, если кто-то не справлялся: так, например, Эйджиро вытянули на одиннадцатое место по математике. Хотя ему, как ни странно, лучше всего история давалась, и он однажды даже вошел в пятерку лучших по этому предмету, но потом забросил, потому что учебу любил еще меньше Кацуки. А тот будто бы совсем никаких особенных усилий не прилагал, чтобы вечно болтаться на третьей строчке в рейтинге, и лишь отчаянно сопротивлялся, когда ему ребята говорили выйти на первую. Правда вот, недолго, потому что они — все-таки его друзья и прекрасно знают, каким образом нужно провоцировать. Кацуки ведь всегда нужно быть лучшим — пусть это и просто зачет по политической карте Африки. А вот Шото учился через силу, хоть всегда и на отлично, и терпеть не мог биологию — его от нее просто вымораживало, и садился за уроки каждый раз, будто отрабатывая очередное наказание. Денки же в восторге был от иностранных языков и информатики, ради забавы даже взял дополнительные занятия по итальянскому, потому что «Ragazza, sei così bella!» — отлично подходит для подката. Через некоторое время он даже литературу стал покупать на английском — и Кацуки один раз выцепил у него книжонку про сицилийскую мафию. Эйджиро как-то открыл ее на случайной странице — ни слова не понял. И предложил ребятам выучить всем какой-то один язык, чтобы переговариваться в людных местах о своем. Кацуки тогда смеялся громко-громко и заметил, свысока на него поглядывая, что это вряд ли удастся. Остальные негласно согласились, а на следующей неделе кто-то громоздкий словарь в дом притащил — по эльфийскому. Эйджиро подрабатывал вечерами в каком-то продуктовом магазинчике, чтобы помогать родителям, и обожал показывать сложные карточные фокусы — Шото как-то сказал, что ему бы в уличные артисты. Денки смеялся задорно каждый раз, когда удавалось хоть немного приблизиться к разгадке сказочных махинаций, и однажды даже попросил научить его — но быстро отказался, когда понял, что так пропадет все веселье. Кацуки забирал Эйджиро с работы поздно ночью, поджидая на заправке возле этого самого магазинчика. Редко бывало так, что тот заставал в его пальцах недокуренную сигарету — тогда Эйджиро сразу понимал, что что-то случилось, и быстро садился на пассажирское сидение спереди — Тодороки нет, так что можно. Кацуки курил медленно, будто наслаждаясь каждой затяжкой и с дымом выдыхая скопившееся напряжение — этот дым он любил даже больше, чем само действие табака. Бычки выкидывал исключительно в мусорный бак, и за это ребята уважали его еще сильнее. Обычно же, дожидаясь Эйджиро, Кацуки пил какой-то сок, который менялся каждый раз с неизменной цикличностью: апельсиновый — мультифрукт — яблочный — гранатовый — персиковый — виноградный — томатный, по одному на каждый день смены Эйджиро, и когда он заменял сок сигаретами, то пропускал один из вкусов — в зависимости от дня. Этот обряд Денки обозвал как-то «круговорот соков в природе», но все решили, что звучит это больно неприлично, а Кацуки вообще стукнул его по голове. Эйджиро уже давным-давно знал, что томатный сок Бакуго терпеть не может. Почему он все еще продолжал пить его по понедельникам, оставалось непостижимой загадкой — может, чтобы этим гадким для себя вкусом обозначить начало новой недели — никто не догадывался. Вот только Кацуки всегда радовался, когда в магазине на заправке томатного сока не оказывалось, и ему приходилось покупать ананасовый — вот только тоже, как знал Эйджиро, не сильно им любимый. Его любимый — мультифрукт, правда, еще лучше пиво. Но Шото однажды твердо наказал не пить за рулем пусть даже энергетик, и Кацуки, хоть и заявил тогда яростно: «Не указывай мне, что делать, двумордый!» — но прислушивался и выполнял, ведь не один все-таки ехал, а друга вез с работы, друга уставшего, сонного, но все такого же буйного и жизнерадостного. Вез ночью, когда по улицам шастали всякие полупьяные черти, позволяющие себе садиться за руль и выезжать на освещаемые фонарями дороги. Эйджиро молча благодарил его за такую заботу — нет, не за то, что трезвым в машину садился, а за то, что просто забирал его из города в два часа ночи, пренебрегая собственным режимом. Кацуки эту благодарность принимал — правда, тоже молча — и включал в салоне какую-нибудь задорную песенку, чтобы они не вырубились прямо посередине трассы, так и не добравшись до заветных ворот в академию. Когда они приезжали домой, то частенько заставали Денки, мирно сопящего на диване в гостиной. Он любил смотреть старые фильмы по телевизору до позднего вечера и для этого всегда запасался пледом и шуршащими пачками шоколадного печенья. Кацуки резко будил его грубым встряхиванием и отправлял досыпать в свою комнату. Правда, иногда его опережал Эйджиро, и тогда на лицо ничего не подозревающего Денки выливалась холодная газировка из оставленной возле дивана бутылки. Сам Денки еще не решил, от чьих рук пробуждение менее болезненно и неприятно, но каждый раз добирался до спальни пошатываясь и рукой опираясь о темную стену. А затем заваливался на кровать, даже не снимая покрывало, и засыпал очень-очень крепко. Шото же в это время уже давным-давно сопел у себя в комнате, и настольная лампа там периодически оставалась включенной, потому что он думал, ложась в постель, что ну вот еще чуть-чуть вздремнет и пойдет дальше заниматься. Эйджиро тогда лишь вздыхал обреченно, выключал лампу и прикрывал дверь, направляясь к себе. Кацуки же редко шел спать сразу же после возвращения — он обычно сидел еще полчаса на кухне под звук жужжащего холодильника и что-то медленно обдумывал, собирая в темноте очередной замудреный кубик Рубика, которыми Шото закупался раз в три недели. В те дни, когда вместо сока в его пальцах мелькали сигареты, он спускался в подвал и бил красную — старую Эйджиро — боксерскую грушу до изнеможения, пока вся эта нервная дурь из головы не выветривалась. Тогда на утро ребята находили его в этом же подвале на мягком спортивном мате, спящего без задних ног. Как-то раз Шото даже принес туда подушку из гостиной — специально для таких случаев. Будил его тот, кто проигрывал в камень-ножницы-бумага, потому что никакие крики тут совершенно не помогали — они пробовали. А вот тормошить спящего Кацуки — это было занятие весьма и весьма болезненное, не то, что поднять Денки с дивана поздно ночью. Обычно проигрывал Эйджиро, и остальные этому тихо радовались — он хотя бы мог защититься от удара локтем прямо в живот. Ребята знали, что такую острую реакцию на пробуждение Кацуки выработал во время пребывания в плену у Лиги, и никак не выражали свое недовольство — прекрасно понимали, что он тут совершенно ни при чем. Затем вчетвером поднимались и шли на кухню — Эйджиро вставал обычно самым первым и готовил завтрак — вернее сказать, делал вид. Никто из друзей кулинарией особенно не увлекался, и поэтому их холодильник обыкновенно бывал переполнен готовыми блюдами из магазина, которые нужно только подогреть. Все, что они варили собственноручно, ограничивалось кофе — правда, еще на второй неделе первого семестра Денки купил кофемашину. Эйджиро как-то спросил, зачем им вообще нужна плита — ответа, к сожалению, никто дать так и не смог. Через некоторое время после завтрака они отправлялись в академию — каждый раз в одну и ту же минуту. Бывали такие дни, когда троим приходилось уговаривать Кацуки натянуть форменный пиджак — ведь дресс-код же все-таки. Тогда обычно бывало пасмурно и его выражение лица было под стать стальным тучам. А бывали такие, когда они стаскивали с Денки какую-нибудь неподходящую побрякушку — солнечные очки, бандану на голове или еще какую-то стильную дребедень. В эти дни солнце светило ярче обычного, а освещение на улице Шото обзывал «облачно-мягким и нежно-лимонным». Как освещение может быть нежно-лимонным, Эйджиро с Денки понять были не в силах. А Кацуки понимал и возмущался злобно, чтобы двумордый не нес всякую ересь и не пудрил «этим двум тупоголовым» мозги. А еще одним движением расстегивал две верхние пуговицы на своей рубашке, а если настроение было ну очень уж паршивое — три. Говорить, что не носить галстук вообще-то не по дресс-коду, ребята даже не пытались. Айзава, правда, и без того не раз отмечал, что этот постылый дресс-код они соблюдали не полностью — тысячу лет назад отказались от школьной обуви и ходили в кроссовках. Кацуки — исключительно в ярко-красных, с широким язычком и белыми шнурками, сочетавшихся с такими же красными полосками на форме академии. Денки еще однажды заметил, что сам Кацуки весь будто бы только и состоит из белого, красного и черного — словно при рождении его пропустили через трехцветный фильтр. Эйджиро развеселило такое заявление знатно, и остальные ученики удивленно на них оглядывались, следуя по коридорам. Шото тогда сказал, что это утверждение и всех них тоже касается, а Денки поправил, что в нем с Эйджиро есть еще и желтый. У самого Денки вот только кроссовок было бесчисленное множество — больше всех в их доме — и он единственный все никак не мог определиться с любимыми и менял их также часто, как Кацуки — сок на заправке. У него еще были огромные запасы одежды, и он не упускал никогда момента пощеголять в солнцезащитных очках. Шото же предпочитал не мозолить глаза и без этого усталым учителям и в школу ходил в обыкновенных белых найках, хоть и больно хороших по качеству — все они закупались в одном магазине. Денки называл такое поведение скучным и искренне не понимал, как тот умудрялся чистить кроссовки каждый божий вечер. А Эйджиро как правило носил черные или серые, и он бы, наверное, вообще предпочел красные, но не особенно жаждал конкурировать с Кацуки, да и не очень они бы ему подошли — красные волосы, красные полоски на форме, да еще и красные кроссовки — слишком много красного, попахивает флагом Китая. Джиро еще как-то отметила, что на Эйджиро даже школьный пиджак выглядит спортивной кофтой, а он же эти слова принял за вызов — и на следующий день пришел при параде: рубашку отгладил до шелкового блеска, галстук завязал как по Интернет-туториалу, пиджак застегнул на две пуговицы и даже напялил на правую руку серебреные часы, которые выпросил у Шото. Никто, правда, этих изменений совсем не заметил, и он весь день ходил и внутренне жаловался на неудобность официальной школьной обуви, а еще пообещал себе никогда в жизни больше не отвечать на подобного рода провокации. А потом Денки как-то сообщил, что ему каким-то образом (чудесным и фантастическим, как заявлял Эйджиро) удалось уговорить Киеку Джиро давать ему уроки игры на гитаре, и он по вторникам и средам пропадал у нее в комнате, незатейливо трунькая по металлическим струнам. У Денки дар был — притягивать к себе людей, а Джиро только и делала, что упрекала его в беспросветной глупости и легкомысленности. Он на это обижался и хмурился, но на следующий вторник все равно приходил с двумя банками газировки и пачкой чипсов. У него саунтрек из «Токийского Гуля» получалось играть только через раз и Лунную сонату — через два. Но он честно старался и спустя две недели даже услышал похвалу: «Кажется, ты не такой безнадежный». Когда он это рассказал друзьям, Кацуки смеялся громко и обидно — впрочем, как всегда, Шото дружески похлопал по плечу, а Эйджиро бодро прошел к холодильнику и вытащил оттуда праздничную бутылку шампанского. И еще спросил, почему Денки вообще учится играть на гитаре. Тот лишь плечами пожал и отказался от протянутого бокала: «Это ведь офигенно», — сказал он, и Кацуки цыкнул неодобрительно — с такими ответами ему бы рефераты писать о мотивации. Бутылка с шампанским как открылась, так и закрылась — пить никому не хотелось, и Шото даже заявил, что это неправильно — хранить алкоголь в доме. На эти слова все благоразумно промолчали, потому что Шото сам же первым обычно и срывался, когда что-то шло наперекосяк или Старатель присылал очередное приглашение на банкетный прием. У Кацуки на пару с Эйджиро для снятия стресса были сигареты, тяжелые тренировки и боксерская груша, а у Денки — мороженое, программные коды и длинные пробежки. А еще спортивное поле совсем недавно отстроили — больше и практичнее — и старые вечерние тренировки возобновились, помогая скинуть напряжение, хоть уже без Урараки — ее не приглашали, а она и не рвалась. Впрочем, возможно, просто потому, что не знала. Как-то раз, в один из вторников, Эйджиро поплелся вслед за Денки и тоже попросился на уроки гитары — но сбежал через полчаса, потому что Джиро загоняла его с аккордами, а он, как объяснял потом другим, «просто хотел бренчать и создавать музыку». У Эйджиро тоже дар был — начинать что-нибудь делать и бросать на полпути. Так, кажется, он единственный до сих пор не научился собирать кубики Рубика, которые валялись на кухне в неиспользовавшейся хлебнице, потому что постоянно откидывал замысловатые схемы и переходил к очередной высокорейтинговой игре на компьютере или отвлекался на одиноко лежащие в углу комнаты гантели. Кацуки жутко бесился, когда находил кубик на столе весь переломанный и покореженный, и возвращал в приличное состояние за несколько секунд — у него пунктик был на аккуратность, и от этого всем в доме порой приходилось туго. Сложнее всего, правда, было первые несколько дней, когда ко всему прочему прибавился еще и Шото со своим ярым желанием господствующего традиционного японского стиля. Денки с трудом уговорил его на специальный ковер — «прям как для суши», — усмехался Кацуки, и обыкновенные темные стены. Было тяжело, но Эйджиро постоянно вклинивался и что-то говорил такое подбадривающее, что не пришлось даже покупать низенький деревянный столик. По пути в академию они в машине неизменно включали музыку, и у каждого была своя очередь для выбора: сначала Кацуки, потом Эйджиро, Денки и Шото — последним. Кацуки подчеркнул этот факт особенно явно, и Шото, помнится, долго не мог понять этого возникшего в друге злорадства — а через три дня стало все равно. Эйджиро еще как-то похвалил Кацуки с иронией в голосе, что тот научился доверять людям и позволил кому-то другому ставить саундтрек его жизни, за что, собственно, получил приличный такой нагоняй. На порядок так называемого «ди-джейства», как сказал Денки, никто не жаловался — какая, в принципе, разница, вот только со временем каким-то чудным образом получилось, что из этого «ди-джейства» вышло целое соревнование: кто сделал подборку чище и завлекательней, у кого музыка проникновеннее и сильнее за душу трогающая, кому лучше всех удалось согласовать композиции так, чтобы они сочетались между собой и с окружающей обстановкой. Победитель решался в каждое воскресенье общим голосованием (с поблажкой в несколько очков тому, кто участвовал всего один раз) и на всю следующую неделю освобождался от мытья посуды. Шото, кстати, никогда отчего-то не выигрывал: у него плейлисты состояли то из блюза напополам с джазом двадцатых годов или регги, то из рок-н-ролла, приправленного андеграундом, а то и вообще из альтернативного хип-хопа с намеками на электронную танцевальную музыку — в целом неплохо, вот только никакой перчинки. Иногда он срывался и включал какие-то до дрожи завораживающие мелодии, скрипкой распространяющиеся по салону и всегда жутко пугающие. Остальные трое счет делили примерно одинаково, иногда выпуская вперед кого-то одного и тут же затягивая обратно в равное противостояние. Денки любил фолк, кантри и инди-рок, а еще альтернативу и смешанный стиль, которые постоянно менял местами, перераспределял и ставил какими-то до боли странными очередями, поднимавшими настроение даже вечно пассивному Шото. А когда у него расположение духа было настолько хорошее, что даже взрывное — включал дикие басы, срывающие крышу колонкам машины и вытягивающие боевые крики у всех четверых. Эйджиро же предпочитал нечто среднее между рэпом, хип-хопом и роком, а еще иногда — какие-то ремиксы, которые обычно бывали на отменных вечеринках с кучей народа и великолепным ди-джеем. Его за это восхваляюще прозвали «королем автотрассы», и Кацуки как-то пошутил, что забавнее было бы «богом красных фонарей». А еще никто совершенно не понимал музыкального вкуса самого Кацуки — у него то одно, то другое, то третье — постоянно новенькое и все вперемешку, вразнобой и при этом удивительно гармонично, словно лесная какофония из птичьего щебетания и шелеста деревьев, которую слушать только в радость. Ему одновременно вроде бы совсем ничего не нравилось и нравилось абсолютно все, но при этом он стабильно голосовал по воскресеньям за Эйджиро, даже когда Денки разыгрывал свой взрывной козырь. Вот только вскоре уровень музыкального сопровождения в салоне их машины поднялся настолько высоко, что заряжал настроением на целый день вперед и кто-то даже однажды предложил провести вечеринку в их доме, используя эти подборки. На что Кацуки, правда, ответил решительным и безоговорочным отказом. А еще иногда, очень-очень редко, в особые дни, у них в автомобиле неожиданно для всех играл Шопен.