Талион

      Наконечник неохотно вышел из бедняги, зашедшего в лес достаточно далеко, чтобы словить стрелу промеж глаз. Одинокий лучник без всякого интереса просматривал кровавый блеск на серебре и багровый развод в маленькой луже, оставшейся после недавнего дождя. Запах влажной почвы до сих пор приятно щекотит нос, правда, вперемешку с запашком железа.       — Какая жалкая участь.— усмехнулся эльф, окинув взглядом тело под собой. Женщина, лет, может, сорок, не самого опрятного вида, — до городских особ, по рассказам, носящих на шее кило золота и камней, далеко, как до другого конца света. Конечно, интересно, с какой целью та пожаловала в лес, но выманить слова из трупа не представляется возможно, так что можно догадываться да и только. — Скотина ушла? Не-а. Дети? Повезёт, если вообще мужика нашла. На вид не пьяница, неужто из интереса? Тогда заслужила.       Эльф устало выдохнул и, укрывшись среди зеленых кустарников, продолжил нелёгкий путь.       Люди редко посещали Серебряный Лес, — знают о существовании соседей, что взаимно друг друга презирают. Эльфы — за то, что губят природу, и так настрадавшуюся за несколько веков вечных войн. Люди — за... а кто их знает. Кто воюет за веру, кто ради наживы. Много поводов, и каждый найдёт свой, чтобы оправдать кровь на руках. Торд же, несмотря на принадлежность к лесным созданиям, воюет против обеих сторон, и на то есть свои причины.       Ноги подкашивались от усталости, а взор слабо улавливал лучи уходящего солнца, редко пробивающиеся сквозь зелёную вуаль крон деревянных гигантов. Даже находясь здесь, недалеко от начала леса, сложно не заметить, как сгущались тени ветвей и листьев, что перешёптывались между собой, когда ветер небыстро проносился рядом с ними.       Сколько дней бродит парень здесь? В лесу недолго. А если в общем, то прилично, чтобы вспоминать прежнюю жизнь, наполненную какой-то смесью отступничества и лжи. И что смешно: в этой гнили обвинили его.       Изгнанный союзниками, ненавистный врагами, эльф рисковал, когда ступал за и в пределы леса, но тяга к жизни заставляла ходить по краю, вслушиваться в каждый шорох, бесконечно долго искать в надежде найти хоть какую-то пищу. И, должно быть, мать-природа, как и остальные, оставила его.       — Сегодня без ужина. — пожаловался в пустоту Торд, попутно вспоминая предыдущие голодные дни. И они почти однообразны, если бы тогда голод был терпим, сейчас же боль — острая, что в очередном приступе чуть ли не падаешь на землю клубком, сжимая остатки брюшных мышц, которые стремительно уходят на поддержание мучительно медленно угасающей жизни.       Его убежище — затопленный овраг, больше походящий на случайное болотце. Там его не найдут, хоть и пришлось мириться с вонью застоявшейся воды и тлелых трав, грязью, окружающую местность, и холодными ночами. Жить тут, несомненно, куда лучше, чем словить стрелу или попасть в рабство людям. Утверждать нельзя, может, то слухи, но проверять не больно хочется.       Туч свинец стремительно сгущался, и ветер злобно обжигал холодом подрагивающие губы, сквозь которые вырывались случайные оскорбления, ведь хлад пробирал до костей, а желудок вновь острой болью, будто вонзённая стрела, заныл. И одиночка скрутился на земле, в грязи, придавив редкие травинки, лёжа под дождём и дрожа, как осенний лист.       Если он так продолжит — помрёт с голоду. И, к счастью или нет, тот осозновал это, но пытался до последнего противиться мысли о том, чтобы выйти за пределы леса, как совершал ранее, но в этот раз уйти и не вернуться, можно сказать, начать жизнь в совершенно чужой среде, — стать рыбой, живущей на суше, бьющейся о гальку за каждый тяжкий вздох. Рискованно, нечего сказать, а выбора нет.       Взгляд, направленный в пустоту, медленно ожил, и острая боль, от которой ещё минуту назад скрипели зубы сжатой челюсти, ослабла, и, пусть на ослабших и дрожащих руках, эльф всё же смог оторвать тело от ледяной земи. Дрожь в последний раз прошлась по кончикам пальцев, а парень поковылял к одинокому дубу у гнилых вод. Честно, сил, чтобы подняться и лечь на излюбленную широкую ветвь, вовсе нет, и, нервно выдохнув, сцепив зубы, Торд нашёл опору, протянув руку к древу. Ещё бы чуток, и он, скорее всего, покатился бы по склону в болото, перед этим поломав драгоценные стрелы, а может и лук.       — Хах, защитник Серебряного Леса не может взабраться на дуб, — посмеялся от досады Торд, внимая звукам леса. От усталости казалось, что с каждой стороны на него с жалостью глядят звери, а ивы на востоке горько всплакнули, увидев, как ослаб эльф. — Забавно. Баэль бы не поверила ни за что в жизни.       Но треск ветвей в кустах заставил схватить лук, из последних сил натянуть тетиву, готовясь пустить в полёт стрелу. Нет, люди в лесу нежелательные гости, и они это знают. Так чего же ими двигает, когда те ступают на чужую территорию? Это определённо человек, — звери не шумные, зверьё не станет шастать в дождь.       — Выходи! — крикнул Торд, целясь в щель между зелёными листьями куста. Но ничего не произошло. Ни треска. Ни вздоха. Тишина. — Показалось?       Стоило сделать шаг вперёд, как оттуда выпрыгнул выродок и, пятясь, испуганно глядя на парня, поскользнулся на влажной почве, упал на спину, скрутился, пытаясь защитить голову и тело. Это мальчик, весь грязный, лохматый, до смерти напуганный. Голубые глаза с некой мольбой смотрели вниз, явно прося о милости.       — Убегай, пока есть шанс. — Торд медленно ослабил натяжение, опустил оружие и кивком головы дал понять, что сегодня судьба благосклона к нему.       И парень видел очертание силуэта между деревьев. Он видел, как человечье дитя бежало, оглядываясь назад. Перед глазами возник знакомый образ, знакомый запах защекотал нос.       — Ты похож на ту женщину. Она искала тебя?.. Забавные вы существа, люди... суётесь, куда не следует.       — Задержи дыхание, натяни тетиву. — размеренный женский голос прозвучал над ухом. Серебряные локоны упавших волосы щекотали лоб мальчика, но он ни на миг не ослаблял хватку, чтобы не промахнуться мимо цели. Секунда. Две. Разрезающая воздух стрела свистела, неумолимо приближаясь, как вдруг каменный наконечник с треском разлетелся в стороны от столкновения с препятствием, а стержень с характерным звуком ударился о земь. Ветвь задетого древа в ответ слабо шелохнулась.       Так было. Было не раз, не десяток. Но в этот раз рука не дрогнула, ветвь осталась неподвижна, а стрела нашла свою цель. Глухой удар тела и короткий выкрик мальчика, обернувшегося в последний раз. Сияние наконечника и пустота серых глаз стали предсмертной картиной.