Verbatim

— Я надеюсь, ты хорошо все обдумал, — хрипло произнёс Юра, наклоняясь над мальчишкой. Осенний воздух бился о стекло окна спальни — не стал же он приводить в обитель Бога для такого. Ну, или по крайней мере, пока бы не стал. Прошло не так много времени с того дня, и юноша правда пришёл в субботу к нему домой, благо, не так далеко от церкви. Музыченко не знал, чего ожидать: могло произойти всё, что угодно. Личадеев мог обкуриться или хорошенько выпить, Юра тогда бы развернул его прямо у двери — если он не держал слова, о каком сексе могла идти речь, если он мог всё разболтать. Но Пашенька не обманул — пришёл на трезвую голову, ёрничал и ухмылялся долго, очевидно, чувствуя, что добьётся своего в любом случае. Юноша лежал на кровати, хватаясь за простыни. Музыченко снял колоратку, отложил её на тумбу: лишний раз не хотелось вспоминать о ней и своём предназначении. Личадеев нервничал, хоть и пытался скрыть это за хитрым, лисьим взглядом. — Да, — выпалил он, кусая нижнюю губу. — Я всё равно выиграю спор. — А я не о нем. Он сглотнул, кивая — волновался, видно же. Руки скользнули вдоль груди парня, поднимаясь выше, к плечам. Спешить Музыченко не собирался: легко прошёлся большими пальцами по выпирающим ключицам, касаясь мягкой кожи. Личадеев наблюдал за всем с осторожностью, внимательно, пока Юра мягко поглаживал бока пока ещё под тканью вычурной рубашки. — Я не буду торопиться, — усмехнулся мужчина, — так что расслабься. Я не причиню тебе боль. Пашенька сморгнул, поджимая губы. Музыченко мягко опустился к шее, проходясь мокро к мочке уха, в которой в сумраке сверкнула серёжка. Оттянув её слегка зубами, проповедник намеренно низко прохрипел, переходя на шёпот: — Разве только если ты сам меня об этом не попросишь. Юноша громко вдохнул, и Юра почувствовал, как рвано тут же выдохнули ему в шею. Маленький мазохист, как очаровательно. Рука проскользнула под рубашку, дотрагиваясь до разгоряченной кожи живота, от чего подросток с непривычки вздрогнул. Большой палец обвёл тонкую дорожку волос от пупка до линии боксеров, но до этого ещё рано — впереди столько всего интересного. Вторая рука начала медленно расстегивать пуговицы, оголяя по сантиметру бледной Пашиной кожи — сам Музыченко раздеваться не собирался. Дыхание Личадеева сбилось, когда Юра начал покрывать шею поцелуями, мягко прикусывая кожу, но засосов не оставлял — следы были бы излишни, хотя и хотелось. Облокотившись на подушку, мужчина оглаживал вздымающуюся грудь парня, целуя шею уже влажно, переходя на ключицы — расстегнув рубашку, он ладонью прошёлся от низа живота вверх к шее, намерено лишь оглаживая выступающий кадык юноши, усмехаясь разочарованному вздоху мальчишки. До асфиксии ещё рано. Музыченко прошёлся большим пальцем по щеке Пашеньки: тот закрыл глаза, дыша ртом — смотреть на Юру не спешил, видимо, наслаждаясь прикосновениями полностью. Он действительно расслабился под ласками, возбуждаясь понемногу с каждым поцелуем, касанием и укусом. Такой распаленный, без всей этой наглой напускной игривости, честный и искренний. Хотелось посмотреть ему в глаза, увидеть смущение вперемешку с удовольствием, неуверенность, ведь Юра сразу понял, зачем были все эти попытки привлечь внимание. Мужчина спустился вниз к груди, целуя мягкую кожу — Пашенька тянулся к поцелуям, напрягая плечи. Музыченко вновь усмехнулся: даже с запретом на прикосновения к нему, мальчишка все равно умудрялся отвечать взаимностью. Прикусив сосок, Юры впервые услышал едва различимый стон — тихий-тихий, его можно было перепутать со вздохом. Пальцы проходились по выпирающим рёбрам, пока подросток цеплялся за простынь. Проповедник был уверен, что сейчас Личадеев пытался изо всех сил не сорваться и не прикоснуться к нему. Музыченко оставил укус на другом соске, возвращаясь обратно к лицу уже слегка покрасневшего Пашеньки. Ладонь скользнула вверх, оглаживая шею юноши, а затем сжимая её. Тот распахнул глаза, приоткрыв рот: во взгляде подростка было всё, чего Юра ожидал увидеть, начиная от желания и заканчивая стыдом, покрывающим румянцем щеки. — Какой же ты всё-таки извращенец, Пашенька, — довольно протянул Музыченко, ухмыляясь широко. Их губы разделяло несколько сантиметров, поэтому он хрипло добавил практически шёпотом. — И мне это нравится. Мужчина чувствовал нарастающее возбуждение, давящее на ширинку; в конце концов, он воздерживался долгое время, просто потому что выбор всегда был невелик: женщины за пятьдесят никогда не прельщали. Пашенька облизывал губы, хрипло втягивая воздух, и это чертовски заводило. Отпустив шею, Музыченко с наслаждением наблюдал за тем, как юноша громко дышал, глядя проповеднику в глаза. — Я обещал, кажется, наказать кое-кого, — отдалённо начал Юра, расплываясь в оскале. — Одного наглого мальчишку. Пашенька заторможенно закивал, стискивая ткань в кулаках. Стоило обвести нижнюю губу большим пальцем, как он приоткрыл рот, касаясь кончиком языка фаланги. Какой пригласительный жест. — Но это выйдет за рамки нашего спора, верно? — довольно усмехнулся мужчина на панику в глазах мальчишки. — Хотя ты так на это напрашиваешься. Он накрыл рукой обтянутую джинсами задницу, сжимая несильно, но достаточно для просьбы в глазах юноши. Однако, Юре всё равно мало, нужно больше мольбы, больше желания, гудящего под кожей, затмевающего взгляд пеленой. — Я бы отшлепал тебя до красных следов, Пашенька, — мурлыкал Юра. — И ты бы считал каждый шлепок, потому что ты сам бы этого хотел. Хотел, чтобы у тебя медленно садился голос до хрипоты, чтоб тебя переполняло это чувство, от которого хочется уткнуться лицом в подушку, да? — Да, — зажмурившись выпалил Личадеев, краснея. — Я знаю, ты этого бы очень хотел, — волосы спали Юре на лоб, однако это не мешало наблюдать за борющимся со своим смущением парнем. О, как бы этого хотел сам Юра! Весь этот юношеский максимализм, эта наглость в глазах юноши, когда он смотрел на него на проповеди, эти блестящие от желания тёмные глаза, взгляд, которым он окидывал проповедника, мягкая кожа и даже едва тронутый лёгкой щетиной подбородок, что вздергивал Пашенька, глядя на мужчину... всё это вызывало просыпающееся желание усмирить, заставить задыхаться от стонов. Личадеев обвёл губы языком, все ещё жмурясь от возбуждения: слова о порке очень его раздразнили. Юре нравилось всё это запретное: его большие руки на бледной талии, дёргающийся от сглатывания слюны кадык, длинные как у него самого волосы, распластанные на подушке. Хотелось гораздо большего, чем простые дразнилки и поддавки, хотелось по-настоящему засадить этому несносному мальчишке, схватить за волосы, закинуть ноги на плечи и хорошенько оттрахать до потери голоса. Но сегодня так далеко заходить не входило в его планы. Пальцы очертили вновь дорожку до низа живота, погладили выступающий стояк парня — послышался более выразительный стон сквозь сжатые губы. — Не лишай меня возможности слышать тебя, — произнёс Юра, расстегивая его ширинку, поддевая пуговицу. Ремня на парне не было. Член натягивал ткань боксеров, сочась предэякулятом: Пашенька уже был достаточно сильно возбуждён, чудно. И лишь когда мужчина обхватил головку, забираясь под белье, Личадеев наконец-то открыл рот, утыкаясь лицом в локоть. Стоило всего ничего, задать медленный темп и наблюдать, как подросток утопал в своём желании, начиная тихо постанывать в такт движениям. Вторая рука спустилась на горло, сжимая не сильно — тело мальчишки всё напряглось, сдерживаться ему становилось всё труднее. Музыченко прекрасно знал, где надавить, а где погладить: тем более, Пашеньку хотелось трогать как можно больше, хотя поцелуи все равно оставались табу для проповедника. Личадеев был меньше Юры — это заводило сильнее, Музыченко мог легко обхватить его шею или держать оба запястья одной рукой. Отпустив горло, мужчина отвёл локоть парня от лица, видя то, что заставило его довольно прорычать, надрачивая мальчишке быстрее: парень смотрел на него с трепетом, стонал, глядя в глаза Музыченко, подмахивая бёдрами. Кто-то уже был на грани, судя по громкости стонов. Проповедник не сдержался, стискивая волосы юноши в кулак — у того от наслаждения глаза начали закатываться. Юра обхватил член у основания, удерживая от оргазма, расплываясь в оскале: Пашенька захныкал, тут же срываясь на мольбу. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, — залепетал он, сглатывая. — «Пожалуйста» что? — склонился Юра. — О чем ты говоришь, не понимаю. «Пожалуйста, придуши меня ещё»? — он сделал одно движение вверх-вниз ладонью на пробу. — «Пожалуйста, отшлепай меня»? Или, может быть, «пожалуйста, заставь меня стонать на всю комнату и дальше»? — Пожалуйста... Личадеев задыхался от подступившей несколькими секундами разрядке и выговорить что-то внятно не мог: лишь стискивал дрожащие колени вместе. Стесняться больше было нечего, считал Музыченко. Юноша пришёл к нему и буквально всем своим видом просил взять его в каждом уголке церкви, так куда же подевалось это нахальство? — ...дай мне кончить. — Если ты будешь хорошим мальчиком и хорошо попросишь, я подумаю, — усмехнулся Юра, обводя едва ощутимо головку члена. Парень прошипел от удовольствия, не сводя глаз с лица проповедника, а Юра уверен, выглядел он сейчас очень плотоядно. С такими губами Пашеньке бы не принимать наркотики, а отсасывать у важных дядей Стенборна, живя в своё удовольствие. Музыченко был бы очень рад, встань подросток на колени и отсоси бы ему прямо во время проповеди: с желанием, присущей ему напористостью, с влажными губами и стекающей по длинной шее слюной, заглатывая член глубоко, утыкаясь в пах носом, глядя на занятого мужчину снизу-верх со всей покорностью. И он был бы готов поспорить вновь, что у самого бы Личадеева стояло не меньше, чем у Юры. Юра хотел бы кусать кожу до синяков, до засосов и царапин, что юноша оставлял бы на спине проповедника, до следов на шее, которые парень бы всё же прятал за подворотами рубашек и водолазок. Как бы Музыченко не боролся с желанием обладать, мальчишка вызывал его сам, буквально молил об этом, подставляя шею — Пашенька хотел этого так же сильно, как и разрядки сейчас. — Пожалуйста, — вновь начал он дрожащим голосом, — можно мне... кончить? Я буду, — задыхался юноша, — хорошим мальчиком... Мужчина клялся себе, что ещё не видел такой покорности в глазах: мальчишка дрожал под ним весь, краснея и задыхаясь от наслаждения, глядел искренне и чисто, без наглости и вызова. Столько честности, что Музыченко сам не выдерживал, понимая, что после этого не будет ни «до», ни «после» — только затапливающее возбуждение, пелена перед глазами и желание подчинять раз за разом. Не будет, если он сорвётся. Подушечки пальцев обвели головку, и Пашенька не видел, но по ощущениям и сорванному на рык голосу наверняка догадывался, что Юра сам уже едва держался: его член уже болел от напряжения, однако возбуждение парня для него важнее. — Проигрыш, Пашенька, — довольно прорычал мужчина, вновь возобновляя движения ладонью, оттягивая волосы подростка. — Ты проиграл. Тот закатил глаза, пытаясь ухватиться за плечи Юры, но его резко отрезвили: — Руки, — низко предупреждающе произнёс Музыченко. Личадеев тут же схватился за изголовье кровати, не сдерживая голоса. Спустя пару резких движений парень громко застонал, спуская в ладонь проповедника. Неправильно, но зато какое умиротворение было на лице мальчишки: брови вздернуты вверх, а губы приоткрыты. Чистое наслаждение. Однако, юноша всё равно продул, с удовольствием или без. Не то что б сумма была большой, напротив, Юра не хотел, чтобы Личадеев тратил на дрочку свои сбережения с обедов. Хотя, учитывая, что раньше он их тратил на траву, идея разорить подростка на сексе была не такой уж бессмысленной. Музыченко отпустил волосы, вытягивая ладонь из штанов — мокрая, тёк подросток не хуже любой девушки. Прелестно, теперь ему без хороших связей могли влепить совращение несовершеннолетних. — Спустил в штаны, Пашенька, ай-ай-ай, — укоризненно зацыкал мужчина, наблюдая за расслабленным парнем. Видимо, оргазм был сильнее обычного, впрочем ожидаемо. — Тебе же не двенадцать уже. Достав сигареты из ящика, он без стеснения вытащил одну губами, откидываясь на подушки рядом с приходящим в себя подростком. С наслаждением затягиваясь дымом, он ещё раз усмехнулся, видя потерянность и все ещё блестящие глаза Личадеева. Ему хотелось ещё. — Ты не притронулся к себе, — заметил он, поворачиваясь к мужчине, нагло вытаскивая из пачки сигарету. О, вот и привычный Пашенька. — Зато ты прикоснулся ко мне, — в упрёк произнёс Юра. Парень подкурил, тоже затягиваясь табачным дымом. Музыченко не знал, что у мальчишки ещё и никотиновая зависимость, но вполне догадывался. Если уж Пашенька потакал всем своим прихотям, то сигареты определенно точно были доступнее всех других. Не считая секса, конечно. — Я могу помочь, — сказал юноша без напускного вызова в глазах. Вновь так же открыто и честно. — Не-ет, — покачал головой Музыченко, выдыхая дым. — Мы с тобой спорили, и ты проспорил, напомню тебе. — Дело только в этом? Какой умный молодой человек. Что-то было в Личадееве такое манящее, неправильное, как и то, чем они тут занимались несколько минут назад. Пальцы едва вздрогнули — помнили, какой мягкий и податливый мальчишка был, как бился пульс, когда ладонь обхватывала тонкую шею. Возможно, Музыченко и вправду должен жалеть о содеянном, корить себя за слабости, проявленные рядом с похотью несносного мальчишки. Однако, признаться честно, по сравнению с его прежним образом жизни, ничего подобное не могло сравниться — Юра и без этого склонен к греховности, имея запас алкоголя, табака в блоках и прочих нечистивых мыслей. Вопрос лишь в границах дозволенного, а переходить черту и превращать интрижку в нечто более серьезное для самого юноши не хотелось. Пашенька не должен был к нему привязываться, это чревато последствиями. Докурив, Юра потушил окурок о стенку опустевшей пачки сигарет — импровизированная пепельница. Он знал, что скоро Личадееву нужно будет уходить. Хотя желание дрочить в ванной не особо прельщало. Вдруг подросток, перекатив сигарету из одного уголка губ в другой, оседлал бёдра мужчины, возвращая игривость во взгляде. Ещё и поёрзал, зараза, своей обтянутой джинсами задницей о выпирающий стояк, нагло улыбаясь. — Вы же сами этого хотите, — усмехнулся он. — Хочу, — согласился Юра. Было бы странно это отрицать с топорщащимся членом. — Но это не значит, что могу. Одно дело наяривать мальчишке, — облизнул нижнюю губу он, хрипло продолжая, — и другое дело заставить его довести тебя до разрядки. — Но ведь больно, да? — хитро ухмыльнулся Пашенька, отпираясь ладонями на грудь проповедника, продолжая ерзать. — Вы же не будете заставлять меня, это всё ещё может быть спор. Парень наклонился ниже, продолжая тереться уже пахом о стояк, довольно наблюдая за утробно рычащим Музыченко под ним. Провоцировал, наглец. Проповедник выхватил пальцами из губ юноши сигарету, затягиваясь от неё в последний раз, и тут же затушил её о ту же самую импровизационную пепельницу. — Пашенька, ты... — Спорим, Вы кончите меньше, чем за семь минут, когда я Вам отсосу, — перебил его Личадеев, кусая губы. И перед глазами вновь возникла та чертова сцена, только не во время проповеди: и длинные волосы, которые можно наматывать на кулак, и опухшие покрасневшие губы, и блестящие от удовольствия глаза, и сам факт того, что Личадеев может покорно стоять на коленях прямо перед ним. Наверное, это животный инстинкт, заставляющий Юру закрывать глаза на все «но», уперто выстраиваемые до этого. Это то самое «до», потому что «после» может оказаться только хуже. Или лучше, кто знал, ведь Пашенька такой соблазнительный сейчас. — Несносный мальчишка, — прорычал мужчина, утягивая Личадеева на себя, целуя мокро его шею. И не важно, что спора как такого не было: ни на деньги, ни на проигранное желание, не было разбитых ладоней и обещаний. Парень, к слову, проиграл бы вновь, кончил Юра спустя десять минут стараний юноши взять глубже, задыхаясь от рвотного рефлекса — сама мысль, что он предпочёл кислороду член Музыченко, пьянила не меньше неопытности подростка. И уж подавно не важно, что парень продолжил ходить к нему по вечерам всю осень, оправдываясь перед родителями благими намерениями помочь проповеднику убрать Библии со скамеек. Пашенька честно не видел в этом ничего такого.