Вышивка

— Ваш черед… — бесстрастно произнес охранник, казалось, будто сегодня — не его день, ему уже стало все равно на все. Слишком много навалилось за раз, слишком много для одного дня чужой крови. — Святый боже.! — встрепенулась престарелая монашка в толпе: похоже, у нее проскочили те же мысли. И, в самом деле, о Нем будто бы и позабыла та грязная толпа, через которую сейчас уставший охранник и его товарищ вели очередного аристократа к гильотине. — К-хря! — раздался омерзительный удар и треск переломанных костей. Тот, кого привели раньше, отдал свою жизнь в это мгновение. По солдату, в который раз за день пробежали холодные мурашки. Он привык к тому, что люди умирают, что людей убивают. Но не так… не так: без сопротивления, борьбы и следствия. Когда людей казнят просто за то, кто они есть. Только после этого охранник заметил, что тот, кого он ведет, вырывается и ошалело орет, что он — «не он», «не тот», то есть «не отсюда», а после несет что-то, кажется, на английском. Солдат выдохнул и посмотрел на этого человека с усталостью и немым презрением, через которое едва-едва проглядывала жалость. Тот немного притих, уставившись на сегодняшнюю «Убийцу» — орудие уничтожения, безжалостную машину, что лишает жизни за считаные мгновенья — гильотину. Что за вещь: огромные балки, уходящие в хмурые облака, сменяющиеся лазурью сумеречного неба, окровавленное лезвие, которое, казалось, уже пропахло смертью, с которого вот-вот, сейчас, падает несколько капель крови. Под сооружением земля уже приобрела багровый оттенок — запекшаяся кровь. Дворянин вздрогнул от осознания, что сейчас там, откуда на его глазах уносят чью-то голову еще в крови, будет его собственная. Перед глазами почернело от звука хлюпанья сапог «добровольцев», что скидывали чужие головы в тележку, по лужам человеческой крови, и на секунду ему показалось, что он увидел саму смерть черным безмолвным холодным духом перед глазами. У него подкосились ноги, но два солдата практически несли его через шумящую как шторм толпу крестьян и прислуги. Он чувствовал, что кто-то цеплялся за полы его белоснежного (или бывшего таким до внезапной идеи заскочить в Париж) костюма.  — Акх! — вскрикнул один из толпы от того, что столкнулся с тем, кто был в этот момент ни жив ни мертв — аристократом, попавшимся во время революции — и препятствие только и успело, что поднять на него глаза, но солдаты уже заводили-заносили дворянина на плаху. Той, кого ненароком чуть не зашибли и кто сейчас стояла, тяжело дыша, в толпе черни, была Мария, служанка и подмастерья на старой татской мануфактуре, чьего хозяина и спонсора казнили всего несколькими часами ранее. Она как немногие в этом городе чувствовала безжалостность происходящего, и смердящий запах крови, и холод смерти витающий в нем. Она не хотела такого. И в самый страшный момент своей жизни не хотела. Но тут глашатай на площади начал представлять нового «виновника» всех несчастий народа честного. И вся чернь, будто намагниченная, еще немного стянулась в сторону плахи. Мария вздрогнула. «Этот человек не признается в своих злодеяниях и уверяет, что прибыл сюда уроженцем Англии, не называя своих целей и имени. У него нет благонадежных свидетелей, а те, кто ему подобны, наказываются казнью во имя Свободы и Равенства всего народа нашего» Монотонно дергано громко оповестил глашатай, и в такт ему толпа зажужжала точно улей. В этот момент на плахе перед гильотиной стоял аккуратный английский аристократ с туго связанными руками, лицо которого сейчас было то бледно, то серо, и наверняка нельзя было сказать жив он в это мгновение или уже мертв. Только в ярких голубых глазах читалась надежда: маленькая искорка жизни, что еще присутствовала в этом дрожащем человеке. Его небрежно толкнули, и с непривычки он чуть не упал. Мария вздрогнула. У нее в голове мелькнула одна единственная мысль, что показалась ей в этот день холода и крови важнее всего на свете: «Та прекрасная вышивка!». Ведь ее цепкий взгляд успел уловить искусное золотое тиснение на воротнике и рукавах его белоснежного фрака, и теперь она не могла отвести от него взгляд. Весь костюм этого человека не давал ей покоя: золотая вышивка, белоснежное кружево широких манжетов рубашки, выглядывающее из-под рукавов камзола, легкий хлопок из которого сделана его рубашка, перламутровый бисер резных пуговиц, кожаные башмачки и банты на них с шелковой вышивкой. Девушка вздрогнула вновь, и внутри нее на секунду разгорелось пламя самой жизни, и этого хватило, чтобы выкрикнуть из толпы: «Постойте! Остановитесь! Оставьте!» Толпа утихла как схлынувшая волна и в непонимании уставилась на равную им — простую девушку в ухоженном платье служанки, прикрывшую голову простым платком, будто еще помнила о боге — а ведь это так и было. Она пробралась сквозь толпу к возвышению гильотины, где помимо двух солдат, палача и глашатого, восседал в тени один из предводителей революции, точнее, жуткого Террора*. Дворянин вздрогнул и не мог поверить глазам, смотря на то, что делает эта служанка. Секунду назад у него перехватило дыхание, он был готов расстаться с жизнью, он уже прочитал молитву, а теперь будто бы снова жив. Девушка поднялась на пару ступеней и остановилась, тяжело дыша от волнения и спешки. Дворянин успел уловить в ее темных глазах отсвет золота, страстного огня, что, возможно, не даст ему сегодня погибнуть. — Прошу остановитесь, постойте. Не трогайте его. Помилуйте хотя бы его костюм! — взмолилась она. — Что ты несешь, сумасшедшая?! — заорал глашатай, — Что за чепуха? И ради этого бреда ты прервала нашу справедливую… — Молю вас! — перебила она, поднявшись на последнюю ступеньку и сложив руки в мольбе, смотря на «предводителя» революции, главного здесь в эту секунду, а совсем не на глашатого, — Молю: вы не представляете, скольких трудов стоит вышивка, у него на воротнике, — она рвано вздохнула и продолжила, — Моя матушка была вышивальщицей: она скончалась, потеряв зрение, всю жизнь создавая столь же искусную вышивку. Сжальтесь. Пожалейте не этого человека — дворянина, что может быть и повинен в чем — а искусство и работу простых людей, что создавали его одежды. Разденьте его, казните его голым, коли позволит вам это ваша и наша общая христианская добродетель, а после хоть продайте его одежды, хоть сохраните в сундуке, только не уничтожайте вот-так — напрасно — труд и жизнь кого-то из простых мастериц, подобных моей матушке. Толпа зашумела как в сплетне, солдаты были озадачены, а глашатай не мог найти, что ответить. «Предводитель» сидел и внимательно смотрел в глаза этой девушке. И видел в них отчаянье человека, повидавшего слишком много, и пламенеющее упрямство добродетели. Сам же дворянин, жалкая причина спора, не очень понимал по-французски, но явно разобрал, что жизнь его не прервалась из-за золотого теснения на воротнике его камзола. Он был… шокирован и растерян, но почему-то очень верил, что сегодня не умрет. — Ваша матушка… — тяжело и низко произнес «главный», задумавшись, все притихли, — Девушка… вы верно понимаете, что казнить человека, опозорив мы не можем, хлопоты с переодеванием не стоят свеч. Оставьте нам это правосудие. Одна вышивка — ничто в сравнении с угнетением всего народа, — сухо сказал он, смотря в искренние глаза растерянной, но уверенной девушки. — Я такая же как все! Служанка, исполнявшая указания господина, что был казнен вашим судом. Я работница, не имеющая ни собственного дома, ни мужа. Я та, что привыкла делать свою работу. И та, что чтит работу остальных! Если эта вышивка для вас ни стоит и четверти часа, а кому-то она стоила всей жизни и глаз — разве вы правы? — уверена произнесла она, и толпа загудела. Кто-то выкрикнул: «Девчонка права!», «Что же нашу работу в пустую?!» Шум стоял, а глашатай подошел к главному сообщить и спросить, что делать. — Девушка, — произнес главный, все притихли, — Вы слышали обвинения против этого человека? Неужели вы хотите возразить и против них? — намек был ясен, прозрачен как ключевая вода: «Вы на стороне врага?» — Что вы! Разве я смею! — воскликнула она как можно только убедительнее, играя скорее на толпу, — Но позвольте только спросить: а правда ли, что справедливое решение мы принимаем против угнетателей — французских аристократов — и тех, кто смел противиться Революции? А что ежили он не француз? — толпа вновь загудела. — Все может быть. За него никто не поручился! И он таится: не называет ни целей визита, ни своего имени! — возразил глашатай, не дав главному выкрутиться в словесной игре. Девушка повернулась к дворянину, внимательно наблюдавшему яркими точно утреннее небо глазами на бледном лице за всем происходящим, и сделала в его сторону несколько шагов, чтобы оказаться достаточно близко. Они смотрели в глаза друг другу, и она понимала, что спасает хорошего человека. Она повернулась к главному и к народу и спросила: — Правильно ли я понимаю, что, если это исправить вопрос будет исчерпан? — толпа была явно на ее стороне, и у главного не было выбора кроме как молчаливо согласиться. Она снова повернулась к дворянину. — Вы понимаете хоть слово по-французски? — тихо и вкрадчиво спросила она у него. — Да, совсем немного. — немного неуверенно и коверкая часть слов ответил он. Мария лишь кивнула, что поняла его. — Как вас зовут? Полное имя, откуда вы… — Я… Томас Джерими Кларен, английская земля Йоркшир, там… мой родной дом. А в паре городов я имею суконные лавочки, — он говорил медленно с акцентом, подбирая слова, но понять его можно было. А глашатай для засвидетельствования подошел к ним еще в начале его слов. — Зачем вы приехали в Париж? — медленно спросила девушка. — Вы честный человек? — от себя спешно добавил глашатай, Томас вздрогнул и поднял на него взгляд. — Да, я честный человек, хрестьянин. — сухо и почти гневно сказал он ему, будто ему нанесли смертельную обиду, — Я мало знал о событиях во Франции, — снова обратился он к Марии, — А иногда я имею привычку навещать любимого шеф-повара, что когда-то готовил для моей семьи в Англии, а теперь живет в Париже. Но он даже не успел узнать, что я здесь, как меня схватили. Поэтому я не мог обратиться к нему за этим… свидетельством, — было видно, что аристократу ситуация совсем не нравилась, и, что пришлось это рассказать, не нравилось, но смотрел простой девушке в глаза он с чистым доверием. Она кивнула и почти улыбнулась, давая мимолетную надежду, и направилась к главному. — Я за него поручаюсь, — она говорила отчетливо и уверено сразу и главному, и так, чтобы слышали люди. Народ зашумел, — Это английский честный хрестьянин, Томас Джерими Кларен. Он торгует сукном. Приехал навестить старого друга. Я, равная каждому из вас, ему верю, — сказала она, и на минуту повисло молчание. Главный смотрел в ее чистые уверенные глаза строго, он понимал, что, если начнет спорить, он победит и дворянин будет казнен как есть, да и девочку посадят-казнят в след за ним. «Девочка, спасавшая вышивку» — подумал он, засомневался. По сути, все сходилось: он не отсюда, за него поручились и к здешней аристократии он отношения не имеет — в принципе, его можно отпустить… — Отпустите девчонку. — Англичанина не надо, хватит нам невинной крови. — Отпустите их! — Где наше милосердие? Начали раздаваться возгласы из толпы. — Томас Джерими Кларен, вопросы к вам исчерпаны, вы можете быть свободны. Девушка — ваш попечитель. Идите, — громко произнес главный, а глашатай где-то даже начиркал соответствующую записку. Испуганный дворянин и уверенная взволнованная девушка прошли через молчащую толпу, он неуверенно держался за рукав ее платья. Все обошлось. — К-хря! — раздалась вновь, когда они были уже в нескольких опустошенных кварталов от плахи. Было слышно, как дворянин тяжело выдохнул.

***

— Рейне, пожалуйся, подай чего-нибудь к столу! — звонким девичьим голосом попросила она, войдя в небольшую кухню со служебного двора и усадив растерянного «гостя» за массивный деревянный стол — самый простой, между прочим. Из-за стены послышалось чье-то ворчание и через пару минут на кухню спиной вошла пожилая женщина, как можно догадаться — Рейне. — Красавица, хорошо бы и тебе на кухне похозяйничать! — весело и шутливо сообщила она, разворачиваясь к столу. Она опешила и чуть не выронила из рук горячий котелок, увидев их гостя, — Что ты делаешь?! Нас схватят! Зачем ты привела его сюда?! — громким шепотом ругалась женщина, поставив посуду на пол. — Рейне, все в порядке. Рейне! — Мария подошла к ней и приобняла, — У него есть бумаги, все хорошо, есть бумаги, — сквозь ворчание женщины говорила она, пока Рейне не успокоилась. — Ну и угораздило же тебя, Бог ты Мой! — выдохнула старушка и набожно перекрестилась. Девушка искренне посмеялась на свою старшую подругу. — Это да, — выдохнула девушка, — А теперь давай гостя покормим, а то смотри, на нем совсем лица нет, — весело проворковала она и достала кухонную урвать. Сама она села напротив этого странного человека. Он был смущен, как можно было решить, заметив нервное поведение его рук, раз за разом поправлявших манжеты рубашки, но ни в коем случае не по идеальной осанке, похоже, свойственной ему в силу характера и раннего аристократичного воспитания. Девушка смотрела на него прямо с нескрываемым интересом и усталостью, накопившейся за день, она задумалась: хозяина этого места было жалко — хороший деловой человек. Погиб ни за что. Он всего-то явно дал понять, что не хотел казни короля: теперь этого было достаточно, чтобы оказаться на плахе. Англичанин был совсем другой: строгая выправка, манерность, цвет одежд и холенные руки подчеркивали его происхождение — совсем не из работяг — но короткие светлые кудри мило обрамляли его выразительное лицо, исчерченное линиями морщин, все оно было так живо, что передавало эмоции носителя раньше, чем тот сам успевал их заметить, но красивые чисто мужские черты это свойство его мимики совсем не портило — его чопорная привлекательность была вне всяких сомнений. Но более всего цепляло что-то наивное и почти-что праведное, скрывавшееся в его умных чистых голубых глазах, которые были обращены сейчас прямо навстречу пытливому девичьему взгляду. Мария опомнилась и встрепенулась, отвела глаза на мгновенье, но вскоре снова подняла навстречу чужим — таким непохожим на ее собственные. Они просидели так пару минут. Более чем позволяли какие-либо приличия. Было слышно шум кухонной утвари в соседней комнатушке. Мужчина не мог разобраться в том, что сейчас чувствовал. С одной стороны, ему казались страстно прекрасными смелые золотые глаза девушки напротив, с другой, он был благодарен ей как своему спасителю и доверился как будущему попечителю, но, кроме того, он еще не в полной мере пережил свою не свершившуюся скоропостижную кончину. Это было слишком много волнений для человека, привыкшего к планомерному спокойствию и размеренной жизни английского пригорода. Он был в смятении. Внешне это едва что-либо выдавало, но она заметила и участившееся дыхание, и легкие изменения в движениях рук и головы своего нового знакомого. Ее это почти позабавило: казалось, он смущен. Девушка в его глазах предстала ярким образом — спасительным идеалом из грез. Никто не смог бы заставить его забыть то мгновенье облегченья, когда он понял, что сегодня не умрет. Но ее глаза… во взгляде этой простолюдинки было что-то поистине чарующее. В этот момент Томас поймал себя на мысли: а не спит ли он или не был ли он околдован? Все-таки разобраться в своих эмоциях он сейчас не мог. Но не заметить красоту девушки напротив было бы преступлением: тонкий стан в самом простом на свете платье служанки с фартуком, но природная элегантность была выше облачения — девушка двигалась почти как кошка, змея, пусть и немного отвыкшая быть самой собой — чуть резкие черты лица, но мягкие его контуры, и яркие глаза, лишенные наивности, поразительно прекрасно контрастировали с волнистыми прядями, чуть выбившимися из-под платка. Казалось, что эта девушка затаившийся зверь, одно только «но» делало из нее ангела: глубоко под золотом глаз было столько внутреннего порядка и веры во все хорошее, что все зло, бессмысленное и ветреное, должно было расступаться перед этими глазами. «Как жаль, что это не так…» — задумавшись о ее судьбе, подумал Томас, как раз в тот момент, когда Рейне принесла из соседней комнатки две тарелки похлебки и поставило одну из них на стол прямо перед ним. Мария поднялась из-за стола и начала выуживать из близко расположенного буфета столовые приборы. Она разложила полный набор для супа для «гостя», себе же взяла исключительно одну простую ложку. В этом было что-то печальное, как успел отметить Томас, перед началом трапезы. — Спасибо… — все же неуверенно на французском произнес он, на что получил чуть смеющуюся улыбку Марии и все тот же настороженный взгляд со стороны Рейне. По старшей служанке было прямо видно, что у нее на уме одна мысль: «Ох, Господи! Ничего хорошего из этого не выйдет» — но, смотря на Марию, даже она немного смягчалась.