***
«Белое полотнище моей души испещрено какими-то мелкими знаками. Мне и самому непросто разгадать, что там начертано. Словно десятки муравьев, вылезши из моря туши, с еле внятным шорохом ползали, кружились по этому белому полотну, и на нём отпечатались их смутные следы. И если бы я сумел разобрать эти темные письмена, если бы я сумел их прочесть и понять, я смог бы объяснить, в чём смысл моего «долга». Только очень уж это трудно.» ©***
Поймите правильно, Шуджи любит своего отца и просто обожает свою мать. Мама хвалит его каждый раз, когда Шуджи приносит табель с оценками. Шуджи девять, но он уже перешел во второй класс средней школы. Он мог бы перейти и выше, но штатный школьный психолог категорически запретила, обосновав это «здоровой атмосферой для ребенка». Шуджи же счел подобную заботу излишней. Не то чтобы ему нужно было общение со сверстниками, правильно? Девятилетнего Шуджи Цушиму волнует только одобрение его отца и теплые узкие ладони матери на его плечах. Его отец работает то ли на военных, то ли на Особый отдел, а представляется мелким чиновником и имеет стальной суровый взгляд темных глаз, который раз за разом пригвождает Шуджи к полу. Его мать — тоненькая миловидная женщина с насыщенно каштановыми вьющимися волосами, пушистыми и мягкими на ощупь. Много позже Шуджи с бессильной тоской вспоминает, как она повторяла ему: «Твой отец сложный человек, но он любит нас» и «Не разочаруй его». Шуджи не разочаровывает. Шуджи примерный маленький гений, спокойный и улыбчивый. Им можно гордиться, ведь так?***
Взрывной волной повыбивало окна. Шуджи падает на пол, закрывая голову руками, и заползает под парту. Слышны крики, чей-то испуганный плач. Стекла сыплются. И сыплются. И сыплются. Где-то вдалеке слышен вымораживающий душу нечеловеческий вопль и нарастающий грохот. Шуджи зажимает ладошками уши, жмурится и дрожит. Как позже он узнает, произошел катастрофической силы взрыв, подчистую стерший с лица Йокогамы один из районов, оставив на его месте оплавленную Чашу.***
Это делит его жизнь на до и после, потому что тем же вечером его достопочтенный отец не приходит домой в хорошем настроении. Он приходит домой пьяным. Он кричит на мать, он пугает Шуджи, грохнув кулаком по столу. Мама велит Шуджи идти спать, и тот слушается, несмотря на то, что в глазах его матери страх. Шуджи засыпает с тревожным чувством нарастающей катастрофы. Ночью он просыпается от чьих-то криков. Это короткий и испуганный женский вскрик, отчетливо услышанный им сквозь сон. Он спускается на кухню и видит, как его достопочтенный отец стоит над лежащей на полу и всхлипывающей матерью. В сумерках полутемной кухни видно как начинает наливаться цветом синяк на ее лице. Шуджи зажимает себе рот руками и медленно отступает назад, в свою комнату. Он знает, что ничем не может помочь, но от этого знания легче не становится. Этой ночью Шуджи видит, как его отец бьет его мать в первый, но отнюдь не последний раз.***
С этой ночи дела идут в ад. Шуджи боится идти домой, потому что его отец там. От былого уважения к этому человеку остаются ошметки, но вот страх… страх перед ним растет. Оценки Шуджи как никогда высоки, просто потому что он проглатывает знания на классы вперед, лишь бы забить мысли о том, что их семья распадается. Распадается из-за потерявшего свою работу, слишком быстро сломавшегося Цушимы-старшего.***
Первое, что Шуджи слышит, открывая входную дверь — сдавленные крики, будто кого-то душат. Он не хочет идти на них, чувствует, как все внутри противится этому, но он все еще идет. Зрелище, которое предстает перед ним, заставляет Шуджи застыть. Его ноги будто примерзают к полу, а в позвоночнике селится ледяная змея, рождающая мерзкую дрожь по всему телу. Светлый кафель кухни, стол, за которым они все вместе обедали столько лет, все это забрызгано кровью. Его отец, высокий, широкоплечий и массивный, держит его мать за волосы и бьет ее, захлебывающуюся в крике и крови, лицом об стол. Снова и снова, снова и снова, сцепив зубы и едва не рыча от ярости, исказившей его лицо почти неузнаваемо. «Это… это же не мой отец, » — думает Шуджи, вздрагивая от омерзительного влажного хруста, который разносится по кухне. Его мать дергается, уже даже не пытаясь вырваться. Шуджи не может заставить себя пошевелиться. «Это не… не происходит.» Он смотрит, смотрит и смотрит, не в силах отвести взгляд. Он не знает, сколько это продолжается, ему кажется, что ближайшую бесконечность, наполненную глухими влажными ударами и тяжелым дыханием. В какой именно момент его мать перестала сопротивляться? В какой именно момент ее еще можно было спасти? Шуджи не думает об этом сейчас, но вот после… эти мысли будут преследовать его долгие годы. Шуджи не замечает в какой момент это заканчивается. Тело его матери безжизненно падает на пол. Отец, покачиваясь, стоит и смотрит на свои руки и, боги, на его лице такая растерянность, словно он очнулся ото сна. Отец оборачивается к Шуджи и протягивает к нему руки, испачканные кровью, и мальчишка отшатывается от него вбок, упираясь спиной в разделочный стол. Отец идет к нему, словно в трансе, протягивает руки, говорит что-то, что паникующий мозг Шуджи отказывается понимать вовсе. Следующее, что он чувствует это большие широкие ладони отца на своих плечах, встряхивающие Шуджи, и его растерянное лицо с брызгами крови на щеках так близко… Шуджи не знает, как в его руках оказывается нож, но точно помнит, с каким звуком, с какой решимостью этот нож входит в горло его отца, прямо над острым адамовым яблоком, дробя трахею. Шуджи смотрит как умирает его отец, долго, с хрипами, мерзким бульканьем и ненавистью в черных глазах. Шуджи стоит и смотрит, и не чувствует ни че го Шуджи кажется, что что-то умерло внутри вместе с ним.***
Когда отец затихает, Шуджи перешагивает через его неловко скрюченный труп и подходит к матери, присаживаясь на корточки. Он гладит ее слипшиеся от крови волнистые волосы, иногда трясет за плечо, будто еще на что-то надеется. У нее кровавое месиво вместо лица и теплая пока кожа. Кровь еще не начала высыхать и сворачиваться. Шуджи не знает, сколько он так просидел, но на улице темнеет. Свет уличного фонаря искоса падает на пол, перечеркивая помещение. В темноте кровь на светлом кафеле кажется почти черной. Шуджи встает и, покачиваясь, идет в ванную. Его долго и больно выворачивает над унитазом. В какой-то момент его желудок остается пуст и Шуджи рвет желчью. Смывая с себя кровь, пот и рвоту, Шуджи стискивает собственные плечи ледяными пальцами, надеясь, что это приведет его в чувства. Это не помогает. Ему нужно сбежать. Спустя полчаса из ванной выходит совершенно новый Шуджи. Он находит небольшую сумку, из тех, которые удобно долго тащить, складывает в нее сменную одежду, таблетки и бинты из аптечки в ванной, все деньги, которые находит. Он не идет на кухню, даже не смотрит в ее сторону. Ему нужно сбежать. Подальше отсюда. Шуджи и сам не знает, почему не остается в доме, почему не просит помощи, никуда не звонит. Может, всему виной чувство тревоги и страха, а также невозможности находиться в доме, который за считанные секунды обретает мрачную и давящую атмосферу. Ему ведь даже некуда податься, если подумать. Со стороны матери родных нет, а соваться к родственникам отца, таким же жестоким и холодным людям, заранее проигрышная идея. Звонок в полицию тоже не вариант — его упекут в детский дом, если не в психбольницу, потому что никто не поселит мальчика, убившего собственного отца, с обычными детьми. Шуджи медленно размышляет об этом, пока бредет по вечерним улочкам Йокогамы. Мысли в его голове похожи на стотонные валуны, которые ворочаются и грохочут, сталкиваясь друг с другом. Из благополучного района, где жила его семья, он убирается как можно скорее. Все вокруг белое и чистое, и в мыслях мелким камушком застряло лишь то, что их кухня тоже была такой, пока ее всю не испоганили красные разводы. Ему страшно, и откуда-то снизу идет паника, но Шуджи держится и почти твердо шагает, игнорируя кидаемые на него взгляды. На полпути ему чудится, что он их сам надумывает. Дышать легче не становится даже в центре. Вокруг с шумом ездят машины, много-много людей, галдящих и спешащих, и Шуджи путается в улицах, врезается в случайных прохожих и просит небеса лишь о том, чтоб его не вывернуло прямо среди всех. В груди все сводит и болит, а голова начинает ломиться от шума, страха и стресса. Он не знает и половины города, хоть и с интересом рассматривал когда-то его маршруты на картах. Они все равно все вылетают из головы, и Шуджи начинает подозревать, что попросту ходит кругами. Лучше становится, когда на Йокогаму опускается ночная прохладная тьма. К тому времени он чуть не валится с ног, а машин становится едва ли меньше — они все так же носятся, ослепляя его своими фарами, но толпы людей редеют, и Шуджи позволяет себе низко опустить голову. Он все думает о смерти матери и убийстве отца, прокручивает в голове воспоминания и силится выдавить из себя хоть пару слезинок, но ничего не выходит, хотя глаза почему-то жжет, а в груди страшно ноет, будто кто-то невыносимо тяжелый наступает ему ногой на ребра. Шуджи хочет брести так далеко, пока не упадет. Может, у него сядут батарейки, закончатся внутренние ресурсы, и он умрет, прямо как мама и папа. Будет здорово, если его еще переедет случайная машина. Ему кажется, что он даже не почувствует боли.***
Где-то неподалеку начинает мерзко выть полицейская сирена. Звук несется с конца улицы, и Шуджи впервые поднимает взгляд. В лицо бьет порыв ветра, освежает и выносит все ненужные сейчас переживания, кроме того, что ему нужно срочно бежать. Он срывается с места так быстро, как может. Нестись против ветра неудобно, сумка грузно хлопает его по бедру, одежда, совершенно неприспособленная для подобного, только сковывает движения, а случайные люди пугают до невозможности, как и непрерывный вой сирены. Шуджи кажется, что полиция гонится именно за ним, что машина вот-вот ткнется ему передним бампером в спину, сбивая с ног, а какой-нибудь полицейский презрительно бросит что-то вроде: «Добегался, убийца». …Шуджи бежит вдоль по тротуару, проносится на красный, успевая чудом проскочить мимо машины, и останавливается лишь на мгновение, чтоб кинуть взгляд в сторону и заприметить темную арку, отделяющую основную улицу от жилой зоны. Шуджи юркает в тень между двумя многоэтажками и ныкается, скручиваясь в комок и прижимая к себе сумку, пряча в нее лицо. Долго считает про себя, затаив зачем-то дыхание, и прислушивается к звукам, все ждет, что его окрикнут, но… ничего не происходит. Только шелест шин по асфальту, неразборчивые голоса из окна на первом этаже и его собственное сердце, стучащее в бешеном ритме. Шуджи старается встать, подняться и идти дальше, но никаких сил на это попросту нет. Он мысленно ругает себя, приказывает и злится, думает, что отец бы никогда не одобрил такое проявление слабости. Да, отец не одобрил бы, наградил бы этим ледяным взглядом, бросил бы это свое «сын», а потом бы отвернулся, будто никого кроме него в комнате и нет. Будто бы Шуджи и не существует вовсе. На этой мысли Шуджи все-таки срывается, прижимает к лицу собственный рукав и тихо-тихо воет, скулит, вцепляясь в рукав зубами, стараясь заглушить рыдания. Шуджи старается не думать, что плачет в первую очередь от жалости к себе, чем к родителям. Эти мысли сами собой просачиваются внутрь, мягко обнимают его, будто накрывают тяжелым душным одеялом, и ему отчего-то очень хочется захлебнуться в них же. Перестать дышать. Потому что он жалкий, слабый, беспомощный и эгоистичный. На такого отец бы даже и не посмотрел, а мама… А мамы нет. Шуджи холодно, мокро от своих же слез и очень плохо. А главное, ничего он с этим не может сделать, кроме как уснуть. Проваливаясь в беспокойный сон, он со стыдом надеется больше не просыпаться.***
Позже Шуджи понимает, как сильно ему повезло, что в ту, самую первую ночь, никто не заинтересовался маленьким спящим мальчишкой, а особенно его сумкой. Пусть даже он был совсем недалеко от центра города, ночная Йокогама совсем не то место, где маленькие дети были в безопасности. Следующую ночь шел дождь и Шуджи не удалось поспать ни часа. За день он неторопливо добрел до спальных районов с многоэтажками и уродливо настряпанными на скорую руку общежитиями, и прятался внутри детской горки почти всю ночь. Шуджи чувствовал, как им овладело какое-то удивительное безразличие, словно тогда, скрючившись на асфальте в рыданиях, он утратил снова что-то действительно важное. Шуджи чувствовал, как рассыпается по частям. И все же, несмотря ни на что, Шуджи не жалел о том, что сбежал. В том доме… в том доме нельзя было оставаться. Дни шли и Шуджи все более втягивался в эту новую жизнь, не имеющую иной цели, кроме как бежать. Его не поймали ни на третий, ни на пятый день, но полицейские, за которыми он пристально следил, начали появляться на улицах чаще. Шуджи быстро шел мимо них не поднимая глаз, одержимый страхом того, что его схватят однажды за руку. Он спал урывками в парках, метро, автобусах, щелях между высотками, некоторые из которых были тесны настолько, что в них не удавалось даже вытянуть ноги. Снилось ему ничего и чернота, хотя он почти ожидал кошмары. К концу недели Шуджи пришел к выводу, что ему нужно либо спуститься к порту, что казалось не таким уж хорошим вариантом, ведь Шуджи плавать не умел совершенно, либо проскользнуть в одну из общественных купален, потому что все его тело чесалось от грязи, а запах был едва выносим. У него еще оставались деньги, которые он забрал из дома, но их отчаянно не хотелось тратить. Шуджи осознавал, что, когда его средства закончатся, ему придется воровать. Воровать было страшно. Его воля к жизни угасала неумолимо быстро. Шуджи шатало на ветру, намозоленные от долгой ходьбы ноги гудели от боли и жара, горло начинало першить, а поспать в последнее время почти не удавалось. Аппетит при таком раскладе отходил на второй план, а голову больше заполняли вопросы. Большой мир для одинокого ребенка был невозможным. Без крова и работы он не мог прожить. Это становилось очевидным. Но никто никогда не взял бы к себе разыскиваемую по всей Йокогаме сироту, не говоря уже о том, что Шуджи всего девять лет. Скорее, его сразу сдали бы в полицию. Шуджи был неглупым ребенком. Он знал, что ему оставалось два пути, из которых его душа так охотно выбирала второй.***
В пять утра по улицам Йокогамы стелился туман, делая очертания жилых домов мягче, будто бы нереальными, а редкие прохожие были настолько вялые и сонные, что не обращали внимания на шагающего вдоль домов ребенка. Шуджи давно заприметил это место, а потому шел быстро и твердо, даже торопливо, будто боялся опоздать на встречу с кем-то важным. Склон был крутой, покрытый влажной высокой травой. Почти дикое место, где никого никогда не бывало, с провалом тени под старым мостом и черными водами в тихом течении. Шуджи молча снимал с себя легкую курточку, аккуратно складывал ее стопкой возле сумки, в которой, как он посмотрел, почти уже не осталось денег. Уже бы не хватило на что-то сытное. Собственное унижение вызывало улыбку на губах. Молиться духам не хотелось, ни злым, ни хорошим; обращаться к каким-то богам — тоже. Пожалуй, Шуджи попросил бы только у самого главного, всевышнего и так обожаемого в западных религиях, прощения. Жгуче стыдно умирать здесь, в одиночестве, бросив маму одну на кухне. Шуджи шагает вперед. — Не стоит столь молодому человеку плескаться здесь. Говорят, в таких тихих на первый взгляд реках часто попадаются воронки, — на левое плечо ложится тяжелая рука. Шуджи оборачивается не по своей воле, но знает, что увидит дьявола, потому что ничего не происходит случайно. — Как твое имя? — спрашивает мужчина, высокий и усталый. Его взгляд пригвождает Шуджи к месту так же, как делал это взгляд отца. Он не может вырваться и сбежать. Ноги не гнутся и отказываются слушаться, а в голове совершенно пусто. Только в груди давит сильнее, будто камень не отвязывают, а, наоборот, прикрепляют еще один. Шуджи выдыхает, отступает назад. Смотрит в лицо незнакомца с последними крохами отчаянного вызова. — Меня зовут Осаму. Дазай Осаму.