***
«Будь что будет. Самые страшные несчастья вынесу, но хоть раз испытаю величайшую радость. А я-то думал, что слова о красоте, чистоте — сантименты глупых поэтов… Нет, жива красота. Она существует в этом мире!» ©***
Дазай задумчиво щелкает ручкой, глядя на пустой лист бумаги. Чистый белый в середине, исчерканный чернилами по краям. Он притягивает взгляд. Слова не идут, голова совершенно пуста, и он не может выдавить из себя ни строчки. При этом какие-то обрывки мыслей плавают где-то на периферии, дразнят его и отчаянно не желают складываться в текст. Дазай недовольно поджимает губы и зарывается ладонью в собственные пряди, будто это поможет ему придумывать предложения. Он недовольно расчеркивает листок, тщательно выводит контуры прямого носа и тонких губ. Затем появляется белая, почему-то слишком квадратная шапка и свисающие тонкими линиями волосы. У Федора на рисунке нет глаз, потому что художественных способностей Дазая не хватает изобразить его пустой и печальный взгляд. Как бы пригодился ему сейчас совет Достоевского! Как ему не хватает человека, который хотя бы просто выслушал его! Что делать, когда твоя жизнь, казалось бы, простая и понятная, как прямое шоссе, начинает петлять, словно тропинка в лесу? Один простой вопрос. Что делать? Дазай со стоном закрывает лицо руками, наклоняется и прижимается костяшками пальцев к столу. — …Вот так я с катушек и съеду, — бормочет он. Мори говорит ему, что безымянный и мизинец на левой руке никогда не вернут ни чувствительность, ни былую подвижность. Слишком глубоко лезвие вошло — повредило сухожилия. Сам себе дурак дураком. «Господи», — говорит про себя, а сам смотрит в пол и даже толком и не верит в того, кого взывает. — «Кто-нибудь. Пожалуйста. Я потерян. Во тьме.» Дышит тихо, щелкает ручкой, ложась щекой на стол. На бумаге цветут цветы, безглазо пялится в пустоту Достоевский. «Помогите», — беззвучно думает Осаму и окончательно рвет злосчастное письмо, жмурясь до вспышек под веками. «Пожалуйста. Помогите.»***
У Хироцу тяжелый взгляд, который Дазая пугает и пристыжает. Глаза у него серые и грозовые. Рюро давит на него, и Осаму хочется распластаться перед ним от чувства вины и раскаянья. В итоге он говорит: — Дазай-сан, ты всегда можешь поделиться тем, что тебя гложет. Говорит, сцепляя пальцы перед лицом и только сильнее всматриваясь в него. Этот жест так напоминает привычку Мори, что Осаму почти вздрагивает и хочет убраться из кабинета. Он не может, даже если бы хотел. Что ему сказать сейчас? То же, что в письмах к Федору, где он, зная, что их никогда не прочтут, описывает все, что происходило с ним, с дотошной жестокостью выуживая из памяти каждую деталь? «Сначала мне было любопытно. Он был дружелюбным, был той отцовской фигурой, которой мне недоставало. Когда я понял, что что-то не так, то уже стало поздно. Я увяз в его нитях, как марионетка.» А нужно ли это Хироцу? — Я в порядке, — Дазай не в порядке. Нет никакого порядка, никогда не было и вряд ли будет. «Мне казалось, что все рухнуло, а он был единственной опорой, держащей на своих плечах оползень. Это была ложь.» Дазай приподнимает уголки губ в натянутой улыбке и пожимает плечами, как неразумный ребенок, непонимающий, за что его так строго отчитывают. Его беспокойные пальцы дергают замусолившийся за день край бинта, он нетерпеливо переступает с ноги на ногу. — Недавно я познакомился с Одой Сакуноске. Что за занимательный старикашка, а? Хироцу еще несколько секунд смотрит на него в упор, и взгляд у него тяжелее прежнего — в серых глазах совсем сгустились тучи. Осаму подавляет желание сглотнуть и позорно отступить к двери. — Да уж, такую карьеру загубил, — наконец Рюро качает головой, поправляет монокль, разглаживает бородку, кажется, успокаиваясь. — О? — быстро улавливая изменения в настроении собеседника, Дазай заинтересованно подается вперед и внимательно прислушивается. — Киллер был — загляденье. Работал так, что моим ребятам даже чистить нечего было. Один выстрел и все, — Рюро откидывается на спинку кресла и ерошит затылок, вытягивая под столом затекшие ноги. — А потом… не знаю уж, что с ним случилось. То ли религию поменял, то ли еще чего. Не убивает он вишь теперь и все тут. Осаму издает мягкий удивленный звук. В груди его от слов Хироцу начинает что-то теплеть, что-то, что он еще слабо осознает и к чему не может пока подобрать названия. Но его глаза удивительно теплые в этот момент — ласковый светлый янтарь.***
Конечно, Дазай задумывается о природе своих… чувств к Одасаку, и мысли эти наводят его на занимательные выводы, которые, будь он другим человеком и находясь в другом положении, обрадовали бы его куда как больше. Осознавая это, он мрачнеет, сжимает маленький крестик, болтающийся под одеждой, и словно чувствует чужое присутствие за спиной. Смотрит в никуда минуту или две, чтобы потом встряхнуться и пойти куда шел. Призрачный силуэт за его спиной теряет свою четкость и отступает в тень до поры до временни. Рядом с Сакуноске Дазай чувствует себя живым и полноценным. Мир наполняется светом, мерцающим, теплым и ласковым, как от свечи. Дазай говорит и говорит, обо всем и ни о чем одновременно, а Ода слушает внимательно и спокойно, не судит, не дает бесполезных наставлений. Слушает и позволяет вжиматься своим плечом в его плечо, греться о свое тепло. Потом Осаму остается один, и Достоевский в его воображении поджимает тонкие холодные губы и неодобрительно молчит. Он словно предрекает какие-то проблемы для них обоих, но Дазай его не слушает, потому что Достоевскому, кажется, просто не нравится Одасаку. Осаму стискивает крестик так, что он впивается острыми гранями в его ладонь сквозь одежду. — Не смотри так, — огрызается Дазай на воображаемого Федора. Затем он снова видится с Одасаку, говорит с ним и влюбляется снова и снова. Крестик под его рубашкой будто начинает жечь.***
Каждый раз это похоже на вспышку света глубоко в его существе. Яркий огонь, несущийся вместе с кровью к сердцу. Они, на самом деле, довольно редко видятся. Дазай все выше карабкается по карьерной лестнице из крови, убийств, шпионажа и шантажа, а Ода все так же остается на его собственной высоте, почему-то никому недоступной и непонятной. Дазаю кажется, что Одасаку живет на какой-то отдельной планете, пронизанной золотым светом сквозь грозовые тучи, шумом теплого моря где-то неподалеку. Планета со вкусом недорогого виски со льдом и какого-то терпкого одеколона. Дазаю кажется, что космос дрожит вокруг них. Их планеты сходятся, сталкиваются и кружатся друг вокруг друга, неумолимо притянутые гравитацией. Осаму никогда не любил прикосновения, но иногда он ловит себя на том, как цепляется кончиками пальцев за край рукава светлой куртки Оды или поправляет его рыже-каштановую челку, или разглаживает рубашку на широкой груди, или… …или смотрит, не отрываясь, пристально, застывшим взглядом, будто сам не осознает ничего и мира не существует вокруг, только Ода: каштаново-рыжий, небритый вечно, помятый какой-то, теплый и спокойный-спокойный. Рюро говорит, что Осаму «втрескался от Йокогамы и до Юпитера», и неодобрительно качает головой. Осаму отмахивается и снова погружается в бесконечные восторженные мысли. Плевать ему на все остальное. Пусть. Одасаку ему улыбается сразу всем телом — поза доверчивая и плечи расслаблены, глаза лучатся, едва заметно усталые, с сеточкой тонких смешливых морщинок в уголках. Его рот только чуть заметно изгибается, но Осаму от этого бросает в жар. Дазаю в какой-то момент хочется сцеловать эту едва заметную ровно-теплую улыбку с его губ.***
У него все меньше плохих дней. В баре «Lupin» он бывает чаще, чем в собственной кровати. Обстановку своей комнаты он помнит размыто и нечетко, но каждую мелочь в баре способен описать, даже не напрягаясь. Туманная, полупьяная дымка укутывает его время, в котором он может наконец отдохнуть. Однажды Анго кладет ему руку на лоб и сверкает очками, как умеет только он, угрожающе-комично. Говорит очень строго, но по-своему заботливо: — Ты так помрешь, Дазай. Осаму ухмыляется, расплываясь по барной стойке, и щелкает пальцами. Собственное здоровье меньше всего сейчас волнует его. — Да, в этом весь смысл. Сакагучи Анго они с Одасаку встречают как-то вовсе внезапно. Раз, два, и вот он уже пьет с ними по пятницам, они заглядывают к нему по средам, а в первый вторник каждого месяца Анго приходит к Дазаю, весь такой строгий, с портфельчиком подмышкой, и сдает ежемесячный отчет о «внешней обстановке», хотя, по хорошему-то, его должен принимать Рюро. Хироцу Сакагучи не нравится, как не нравится любому другому старому, наученному жизнью и имеющему невероятный опыт за спиной и свои способы работы, человеку — педантичный офисный работничек, которому важен только результат работы, а не методы достижения цели. «Скользкий он какой-то», — морщится он, распивая принесенный Дазаем чай. «Ой, Рюро-сан, кому вы это говорите…» Как бы то ни было, Анго прочно вклинивается в обе их жизни — и Одасаку, и Дазая. Осаму знает, что у Анго много-много бумажной волокиты, которой тот, кажется, искренне наслаждается, знает, что Анго любит больше черный чай, чем зеленый, знает, что любимый цвет Сакагучи — персиковый. Дазай не знает о нем, в общем-то, ничего толкового, но почему-то уже считает его родным. Весь он отдается им двоим, а о себе и думать не хочется. В его жизни наконец-то белая полоса, так? Даже если плохие дни — это все еще большинство дней… У него теперь есть друзья и несносный коротышка по-соседству. То, что добрую часть своего времени он еще и слегка пьян? Не стоит беспокойства, Анго. Он в порядке. Он всегда в порядке. Колокольчик над входом позвякивает, и Дазай слышит знакомые размеренные шаги, на которые оборачивается через плечо и хитро щурится. — Эй, Одасаку! В этот раз ты опоздал, — и улыбается. — Йо, — Сакуноске ерошит волосы на макушке Осаму и опускается рядом. Дазай чует его запах: какой-то сладковатый, наверняка недорогой, одеколон, сигаретный дым, паровые булочки… Осаму прижмуривается. Ему хорошо.***
Анго всегда уходит первым: коротко прощается, сует свой портфельчик подмышку и вызывает себе такси. Как хороший мальчик, ровно в час тридцать, он собирается домой. Дазай улыбается ему, и Анго улыбается в ответ — маленькой, но искренней улыбкой, от которой его большие глаза за стеклами очков немного щурятся, а уголки бледных губ растягиваются лишь чуть-чуть. Анго красивый, замечает Дазай, но красота у него холодная и неуютная. За его вечной серьезной миной и серыми костюмами она почти не заметна, но убери нелепые круглые очки, тяжелый пиджак и вечный строгий взгляд, сразу выглянут изящные черты лица, тонкость фигуры и серебристые, будто прозрачное стекло, глаза. Анго мимолетно касается плеча Оды и быстро стреляет красноречивым взглядом, и тот, хмыкнув, кивает Сакагучи на прощание. Даже если он что-то и думает о чужих взаимоотношениях, то все равно не станет озвучивать без веской причины. Когда за Анго с легким звоном закрывается дверь, Дазай и Одасаку сидят в тягучей сладкой тишине, наполненным позвякиванием медленно тающего в бокалах льда и дыханием. Они одни в баре, а такое чувство, что и во всем мире тоже. Никто не остается там, когда они пьют — очень уж плохая у Дазая репутация среди низов мафии, а кроме мафиозников в этом баре никто не пьет по ночам. Дазай не возражает — пусть уходят. Ему нравится пить в тишине. Ему нравится то, какой становится атмосфера, когда они с Одой остаются одни. Это искрит и притягивает. — Эй, Одасаку… — Да? — Лови меня. Осаму медленно наклоняется к плечу Оды и отпускает себя в свободный полет. Он чувствует тепло чужого тела даже сквозь куртку и рубашку. Это сухой ровный жар, как если бы Сакуноске был пустыней, дышавшей Дазаю в лицо. — Малыш, ну и набрался же ты, — тихо комментирует Сакуноске, аккуратно поддерживая Осаму за спину. Его ладонь приятно горячая сквозь ткань пиджака, держит она непривычно аккуратно и бережно. Дазай прикрывает глаза, и в голове мысли путаются и плывут вникуда. Он слишком пьян, и Одасаку пахнет так прекрасно… Кажется, он отключается прямо так, опираясь на Сакуноске и неудобно наклонившись, потому что открывает глаза уже в такси. Он все еще чувствует запах Одасаку, смешанный с запахом алкоголя, терпкого парфюма и сигарет. Машина плавно едет куда-то, Дазай покачивается, согревшись в сухом тепле объятий Оды Сакуноске, и всерьез думает, что это лучший момент в его жизни. Они обнимаются на заднем сидении такси, мчащегося, прямо как в кино, куда-то сквозь ночную Йокогаму, кажется, на окраину, прочь от высоток, промышленного района, прочь от центра. Дазай искренне не может заставить себя заботиться. За окнами мелькают яркие огни фонарей и вывесок. Проносятся на встречной машины. Йокогама никогда не спит, вечным проклятым муравейником охватывая людей и затягивая в свои сети. Такси останавливается где-то глубоко в спальных районах. Одасаку мягко тормошит Осаму за плечо и открывает дверцу, так что прохладный свежий воздух наполняет салон. — Просыпайся, малыш. Переночуешь у меня сегодня.***
Они поднимаются по кажущейся бесконечной лестнице. Ладонь Дазая безвольно лежит в широкой ладони Оды. Их пальцы переплетены так тесно, что жар его кожи кажется Дазаю едва выносимым. Перед его слегка протрезвевшим воображением снова предстает Достоевский, мрачно сидящий на перилах. Федор складывает на груди худые руки, хмурит густые брови, сводя их к переносице. Нос у него длинный, кажущийся под таким ракурсом хищным на узком бледном лице. Острый, фиалковый в полутьме едва освещенных лестничных пролетов взгляд сверлит лопатки Дазая, когда они проходят мимо. Осаму нащупывает свободной рукой крест на своей груди. В нем вскипает что-то. Наполовину злое, наполовину печальное, жгущееся тем, вокруг шеи и на груди, и в глазах. Ему так по-детски обидно, что Федор, пускай и плод его фантазии, рациональный и верно, на самом-то деле, рассуждающий, не может просто порадоваться его счастью. Дазай украдкой зло дергает крестик. Дешевая цепочка режет кожу шеи, пробираясь между бинтов и лопаясь от натуги. Осаму запинается в испуге, что потеряет так нелепо единственный подарок, единственное свидетельство существования своего… Достоевского, отстраняется от чужого тела и шарит по груди, лихорадочно забираясь пальцами под рубашку. Ода останавливается и смотрит с искренним беспокойством. — Что случилось? — А?.. Нет, ничего. Цепочка порвалась, — Дазай нашаривает крестик под рубашкой в районе живота и жалко облегченно улыбается, глядя в лицо Сакуноске. — Нашел. Одасаку стоит на ступеньку выше и смотрит сверху вниз, и глаза у него кажутся провалами во тьму, а лицо почти полностью скрыто в тени. Осаму на мгновение почему-то пугается того, каким отстраненным и ледяным кажется этот человек. Но секунда проходит, и морок рассеивается, как прочие ужасы, которые можно нафантазировать во тьме. Ода возвращается на ступеньку рядом с Дазаем, наклоняется и снова берет его за руку. — Идем, а то ты весь дрожишь. Замерз, наверное? — его голос все такой же: спокойный и нежный. Ничего от того видения ледяного убийцы. Дазай выдыхает, мысленно ругается на излюбленные кошмары воображаемого Достоевского и прячет крестик в нагрудный карман.***
Квартирка у Одасаку маленькая и тесная — четыре на пять татами. Очень чистая, но не до фанатизма, уютная и теплая. Все здесь совсем не такое, как в его собственных хоромах — серых, огромных и пустых. На маленьком балкончике стоит плетеное кресло, накрытое пледом. Дазай медленно курит, прижимаясь к нему бедром. Вишневый дым просачивается будто сквозь него, охватывает тонкую, в одной рубашке и брюках, фигурку, прислонившуюся к перилам. Одасаку неслышно появляется позади. Его горячие ладони ложатся на плечи, почти заставляя Осаму дрогнуть. Дазай вдыхает полные легкие дыма и запрокидывает голову, так что перед его глазами оказывается край темного неба, балконного навеса и пряди каштановых волос. Лицо Сакуноске в считанных сантиметрах от его собственного, и они оба пьяны. Дазай улыбается, откидываясь назад, на грудь и в руки Одасаку, вписываясь в них так хорошо и уютно, будто бы всегда там был. В его голове приятно шумит пустота, и мир качается вокруг него. Ода обнимает его, окутывая сухим жаром и терпким запахом своего парфюма. Они приближаются друг к другу так, будто сходятся планеты, неумолимо сцепленные космической гравитацией. Дазай медленно выдыхает и весь этот дым обволакивает их, повисая нежной белесой дымкой между их лицами. Одасаку втягивает носом воздух, пахнущий Дазаем, вишней и ночным ветром. И целует его, наконец.***
Дазаю кажется, что он тает. Одасаку так нежен с ним, что это почти кажется неправильным. Горячие большие ладони ведут по его спине, по бокам, сжимают ягодицы. Распутывают бинты, гладят тело и мимолетно проводят вдоль по шрамам. Одасаку целует его ключицы, целует его плечи и шею, все его лицо, покусывает приоткрытые губы. Дазай медленно, дрожащими руками, расстегивает все эти его бесконечные мелкие пуговицы на рубашке и гладит, царапает, трет все, до чего дотягивается. Они не говорят, им это не нужно, только обмениваются глубокими поцелуями, которые сейчас красноречивее и понятнее всех слов на Земле. Одасаку оттаскивает их обоих до разложенных футонов, устроенных рядышком, так близко, что становится понятно, что заняться сексом с Осаму не было спонтанным решением. Одасаку укладывает его поперек, и прохладная ткань обжигает обнаженную спину, отчего мурашки бегут вверх по хребту. Дазай не слишком четко улавливает, куда девается его одежда и бинты, он остается перед Одой обнаженным и задыхающимся от потребности прикасаться к его большому телу, тянуться и впитывать. — Малыш, — тихо выдыхает Сакуноске, наклоняясь над ним, целуя его грудь горячими губами и слегка царапая щетинистым подбородком. Дазай хватается за его плечи, обнимает и притягивает к себе. Сакуноске прижимается ухом и щекой к выступающим ребрам. Там стучит, колотится, рвется наружу сердце худого мальчишки, так открыто лежащего сейчас перед ним. Дазаю едва есть семнадцать, совсем юный и безумно ярко реагирующий на каждое касание. Щеки у него горят, дыхание еще не сбито, но уже тяжелое, руки… Руки умелые. Темно-каштановая челка прилипла ко лбу. Он все еще пьян, в темных глазах плещется желание, а во рту вкус виски и дыма. Ода смотрит на него снизу вверх и насмотреться не может. Дазай безмерно красивый. Все его худое тело пышет жаром и дрожит, охотно отзываясь, когда Сакуноске трогает его легонько, на пробу. — Одасаку, — тихо, так тихо, что Сакуноске почти пропускает его мимо ушей, зовет Осаму и ищет его взгляд. — Эй, Одасаку. Ода поднимает взъерошенную голову. У него губы алые и влажные, а глаза темно-синие, шальные и горящие. — Что? — Я не хрустальный, не разобьюсь, если бы будешь немного грубее, знаешь? — он пьяно улыбается, с вызовом и здоровой злостью, и Одасаку смеется. — Я знаю.***
Быть внутри Дазая, залезть ему под кожу, вызнать, вывернуть все, что там есть — злое, побитое, шрамированное, скулящее от каждого толчка. Одасаку больше, сильнее и старше, он давит то костяшками пальцев, то раскрытой ладонью на живот Осаму, и тот сжимается, корчится, не может вздохнуть. Его острые коленки стискивают бока Оды, худые руки до синяков цепляются за широкие плечи. Непонятно, кто кого держит. Нежность уходит, но так даже привычнее и естественнее. Осаму стонет, громко выкрикивает то, что чувствует, воет при особо удачных толчках. Хмель кружит обоим голову, бьется молоточками в висках, вместе с потом выходит на кожу. Одасаку сжимает бока Дазая, впиваясь пальцами под ребра, делая больно, и тот стонет во весь голос. Хрипло и надрывно. От удовольствия. Внутри горячо, хлюпает, но Осаму не мерзко. Тело его, привыкшее к сексу с Мори, к совсем другому сексу, где нельзя было кричать, нельзя было двигаться, можно было только раздвинуть ноги да думать о благе Йокогамы, пялясь в потолок или стену, сейчас кричит вместе с ним. Непривычно. Хорошо, господи боже, так хорошо и приятно. Такие вещи не происходят с кем-то вроде него. Дазай смыкает дрожащие ладони за шеей Одасаку, закрывает глаза и опять покрывается мурашками. Почему-то снова становится страшно. Холодный взгляд фиалковых глаз со злой насмешкой смотрит на него из противоположного угла комнаты. Стонать перед ним для Дазая почему-то безумно стыдно, и он с силой глушит себя и сдерживается. Федор холодно усмехается, будто это его лишь слегка забавит, и его силуэт опять растворяется в синих сумерках. С еще большим стыдом и злостью на самого себя Осаму чувствует облегчение от его исчезновения, но снова забывается в другой полноте ощущений. Их окутывает жар, в комнате душно, несмотря на распахнутую настежь балконную дверь. Занавеска колышется, впуская внутрь ночной ветер. Он холодит влажный от пота лоб Дазая, забирается ему в легкие далеким запахом моря и мокрых улиц. За окнами шумит дождь, капли оседают на стекле и полу. Дазай всхлипывает, перехватывая темный-темный взгляд Одасаку. Грозовой. Осаму зажигается от него вновь и нервно облизывается. Ода вздергивает его наверх, натягивая на себя, как медицинскую перчатку, и Осаму усмехается глупой ассоциации, но тут же охает. Одасаку пристально смотрит ему в лицо, пока вталкивает в растянутую дырку пальцы, добавляя их к члену. Видит, как приоткрывается пересохший искусанный рот, как трепещут длинные ресницы, как Дазай жмурится, сжимаясь вокруг Сакуноске. Толкает в мокрую горячую глубину еще один палец и слышит скулеж. Вжимает до упора и придавливает собой. Дрожит, кончая. Дазай кусает губы и ерзает под ним. У него давно не стоит, из него течет кровь или сперма — он не пытается разобрать. Ничего нового. Ничего плохого тоже. Дазай втискивается лицом в большое горячее плечо и сжимается в клубок. Вдыхает полные легкие запаха: пот, секс, виски и дым. Ему должно быть хорошо до одури, до поросячьего визга, но внутри селится знакомая пустота, и он думает, что не стоило. Не стоило делать все это. Одасаку обнимает его, гладит длинно, по всему телу, будто ощупывает, и его прикосновения хочется сейчас сбросить. Целует за ухом, гладит щеку и пытается войти в зрительный контакт. — Все хорошо, малыш? — Да. Все хорошо. Достоевский тенью стоит перед кроватью, прямо над ним, и с отвращением смотрит.***
Дазай просыпается в руках Одасаку, часто дышит от резкого возвращения в сознание и вертится по сторонам. В незакрытую с ночи балконную дверь льется неяркий дождливый свет. За ночь комнату выстуживает, но под одеялом тепло, возле Оды так вовсе жарко. Утро серое, укутывает их обоих сладкой, тягучей тишиной, из которой не хочется выбираться. Дазай лежит неподвижно на чужой груди, хотя высунутые наружу ступни совсем оледенели. Под его щекой мерно бьется сердце Сакуноске. Осаму закрывает глаза и считает удары. Минуты проходят, и ему кажется, что их сердца стучат в одном ритме. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Ода шевелится с тихим звуком, просыпаясь. Осаму смотрит в его заспанное, заросшее щетиной лицо и чувствует, как вчерашняя пустота, выстудившая его изнутри, исчезает, страхи растворяются, и беспокойство уходит. От Сакуноске несет перегаром, а Дазай все равно чувствует горячую нежность к этому человеку. — Доброе утро, — шепчет он, неловко садясь рядом. Первые мгновения утра после секса всегда самые тяжелые и страшные, и Дазай, даже зная, что Одасаку не такой человек, все равно готовится, что его сейчас выставят за дверь. Он даже вспоминает на всякий случай, куда побросал свои вещи, когда они целовались. — Ммх, — в итоге невнято соглашается Одасаку, сонно трет лицо и улыбается, не открывая глаз. Он еще не проснулся, полностью естественный и открытый, и Дазай наблюдает за ним, пытаясь запомнить каждую секунду этой теплой возни рядом с собой, этого нового ощущения, когда он впервые рад пробуждению. Ода нашаривает Осаму и одной рукой роняет обратно на себя, прижимая к груди, как плюшевую игрушку-обнимашку. Дазай не сопротивляется, наоборот, сплетает свои замерзшие ноги с чужими и пихает оледевшие ладони к Оде подмышки, вызывая у него незлое ворчание. Он не может перестать улыбаться. Щеки болят, а в горле почему-то комок, и все внутри трепещет и цветет. — Давай еще полежим, — хрипло бормочет Одасаку над его головой, и Осаму только пододвигается ближе, не доверяя своему голосу. Ему так хорошо, как никогда раньше. «Я позволю этому происходить и буду наслаждаться каждой секундой», — решает Дазай, закрывая глаза. Мысли о Достоевском в этот день почти не тревожат его.***