***
«Во мне родилась любовь; пусть огонек был очень слаб, но он вспыхнул во мне. Это я почувствовал первый раз в жизни… Неожиданно подступила тошнота. Что было дальше, не помню.» ©***
«Говорят, вновь настанет весна. Но так горько лишь мне на душе Что с того, что придёт та пора?» ©
***
Ребра ноют и вспыхивают болью от попытки напрячь мышцы и приподняться. Наверное, сломаны. От удара о землю выбило дух, и он не может вдохнуть. Вместо воздуха пыль, сухая, царапающая гортань. В спину вцепляется, колет сквозь толстую ткань плаща улица Сурибачи, пытается откусить кусок и прожевать, как жует тех, кто живет здесь. Перед взглядом только небо. Синее-синее, нависает, надвигается на него, давит ботинком на живот, не позволяя вдохнуть. В этих глазах настороженная угроза и бесконечное небо. Синее-синее. Мальчишка… Король Овец смотрит на него сверху вниз, будто на грязь у себя под ногтями. Спрашивает, как отплевывается: — Какого хера вы тут забыли, Портовые псы? Он ухмыляется нагло и дерзко, через силу, и наконец вдыхает. Воздух на вкус будто пыль, скрипит на зубах и дерет глотку, словно наждачкой. Над ним рыжий, огненный, медь и золото, кровь и дым. Кажется, будто сдохнуть хочет совсем молодым, прыгает в град из пуль, алым светом заливая мир. Он улыбается, улыбается, улыбается и не может перестать. В легкие будто набили песка и сажи. Как бы не захлебнуться. «Красивый» — думает он, пытаясь вдохнуть снова. «Очень красивый» Дазай вздрагивает и просыпается.***
Во снах нет смысла. Нет ничего, что бы имело значение. Это лишь проекция его уставшего сознания, смазанные эпизоды, прокручивающаяся пленка впечатлений за день. Дазай это знает, но мелко дрожит, садясь на постели. Ему жарко, липко от выступившего пота, и воздуха не хватает. «Ладно», — думает он. «Ладно. Это… Это отличается.» Синеглазый Чуя Накахара в его сне всего лишь улыбался и наступал на него, втаптывая в пыль и плевки улицы Сурибачи, а в пижамных штанах Дазая стало так тесно, как будто он, по меньшей мере, сожрал пять таблеток афродизиака. Осаму закрывает взмокшее лицо обеими ладонями и сгибается там, в огромном разворошенном гнезде из подушек и одеял, почти касаясь лбом смятой ткани. Он не обращает внимания на то, как протестуют его ребра, ушибленная спина и рана на груди. Он чертов беспорядок больше чем обычно, но это ничто. — Только этого мне не хватало, — хрипло звучит в тишине его пустой комнаты. — Чуя Накахара будет моей головной болью.***
Мори — сталь, отлитая в форме ублюдка. Он стоит у окна и смотрит на Йокогаму. Дазай может практически видеть, как мысли и планы роятся под этой бледной кожей, обтягивающей череп Огая. Кишат там, словно пираньи, готовясь в следующий миг вырваться ровными лаконичными строчками приказов, чтобы оборвать чьи-то жизни или исковеркать их до неузнаваемости. Дазай чувствует покалывание в кончиках пальцев. Это так привычно, что даже почти уютно. От этого страшно. Мори молчит. Дазай тоже. У них всегда это хорошо получалось — чувствовать себя комфортно в компании друг друга. Молчать рядом, разделяя момент. Пытаться читать друг друга, даже не скрывая этого. Осаму боится и уважает Мори в равной степени, но даже спустя годы все еще не может найти там ни капли ненависти. Вместо нее все еще жжется чувство предательства и обида. Дазай может сдержать это, в любом случае. — Ваша совместная работа… более, чем удовлетворительна, — произносит Огай, и Дазай подходит ближе, чтобы встать ровно на два шага справа от него. Солнце висит в зените. На последнем этаже центральной башни «MoriInc» его лучи особенно горячие, лениво скользящие по стеклу и лижущие поверхность жаром. Город, лежащий перед ними, шумный, радостный и деловитый. Гудки машин не достигают их ушей — они будто в капсуле, отгороженной от внешнего мира. Дазай рассеянно прослеживает взглядом яркий пикап, проносящийся по дороге внизу. Если приглядеться, то можно различить темные следы шин на асфальте, оставшиеся от резкого разворота. Пауза затягивается. Тишина раскаленной патокой льется в уши. Ее одновременно хочется и прервать, и растянуть на подольше. — Да, я полагаю, — медленно кивает Осаму, безразлично пожимая плечами. — И как он тебе? Снова тишина. Кажется, сейчас начнут петь цикады, лишь бы заполнить эти тягучие паузы. Оба мафиози неподвижны, как две безжизненные фигуры. — …Удивительно лояльный, но также гордец, — Дазай задумчиво роняет короткие рубленые характеристики, перекатываясь с пятки на носок. — Хороший самоконтроль, но этого недостаточно. Вспыльчив. Прямолинеен. Честен, но скрытен. Не против поболтать об отвлеченных вещах, о важном молчит и уводит тему. Осаму морщится с неудовольствием и почти детским недоумением на лице. — Он умен, очень умен, но просто не хочет быть лучше в этом. Все об атаке в лоб, все тактики на ходу, чистая импровизация. Мори издает тихий насмешливый звук, не поворачивая головы. В отражении его глаза — осколки стали, начиненные ядом. Дазай подавляет дрожь и старается увести мысли в другую сторону. О синих глазах он тоже старается не думать. — Как удивительно этот город богат на неограненные бриллианты, — мягко мурлыкает себе под нос мужчина. — Ты не находишь это…чрезвычайно увлекательным, Дазай-кун? То, как ты можешь взять камушек из грязи улиц и вознести его, заставить его отражать свет так ярко, как он только способен. Блистать даже в самом сердце тьмы. Осаму снова жмет плечами. Метафоры и заковыристые формулировки Огая всегда проходят как-то мимо него. Мгновение жути настигает его и исчезает так же быстро, как и явилось. Только кончики пальцев, стиснутых в карманах свободных брюк в кулаки, немеют. — Я не думаю, что мне нравится быть ювелиром, Мори-сан. Не понимаю, что такого замечательного вы в этом находите. Мори поворачивается к нему лицом на этот раз. Его улыбка достигает глаз, обманчиво теплая и мягкая. Дазай знает, что больше никогда не поведется на это его выражение лица, знает, что под кожей у этого человека только пепел и грязь, но он все еще улыбается ему в ответ, деля эти мгновения на двоих. Притворяясь, что не болит. В дверь стучат, и Дазай сдерживает вздох сожаления. На плечи и макушку словно начинает что-то давить, что-то черное и вязкое. Дышится все еще тяжеловато. — Босс, это Накахара Чуя, — голос с той стороны двери почти заставляет Осаму поежиться, неуютно возвращаясь мыслями к сегодняшнему утру. Знакомая тяжесть в груди, кажется, отступает на пару секунд, чтобы вернуться в удвоенном размере. — Входи, Чуя-кун, — Мори мимолетно касается плеча Дазая ладонью, будто пыль стряхивает, и возвращается за свой стол. Черная матовая столешница завалена документацией, то и дело сползающей вниз. Огай деловито ее поправляет короткими точными движениями. Дазай отходит к окну, туда, где до этого стоял Мори. Его взгляд расфокусирован, будто ничто внизу не способно привлечь его внимание. Всей спиной чувствуя каждый шаг Накахары, он слегка сутулит плечи. Нарочито расслабленная поза, незаинтересованное лицо, так, чтобы никто даже подумать не мог, что все его естество дрожит, как натянутая струна. Осаму прикрывает глаза и обращается в слух: голос у Чуи низкий и приятный, не бархатный, как у Мори, но мелодичный. Таким бы угрозы отвешивать, словно пощечины, да приказы отдавать. Дазай думает, что Чуя создан для власти. Все его миниатюрное тело — боевая единица, оружие, готовое уничтожать врагов Мори Огая. Преданность в оковах плоти. Зверь на цепи. У него бегут мурашки по телу. — Доброго дня, босс, — его голос не такой хриплый и властный, как во сне, но у Осаму все равно внутри все сладко сводит, а сердце рвано отстукивает в грудине. Он, не оборачиваясь, представляет, как колышатся рыжие пряди, пока тот отвешивает уважительный поклон. Как одобрительно кивает в ответ Мори. — Да, доброго, — Дазай застывает у окна, смакуя это удивительное ощущение непричастности к тому, что происходит за его спиной. Мори продолжает говорить что-то, но Дазай пропускает все мимо ушей, разглядывая медленно плывущие облака, слишком яркие на синей полусфере небосвода. Вдалеке блестит, переливаясь, море. Осаму скользит по цепочке ассоциаций, возвращаясь в момент, когда его обнимали худые руки Достоевского. Стук сердца, до этого сладкий и восторженный, теперь отдает чем-то тревожным. Да. Осаму перекатывает в уме имя. Федор Достоевский. Фе-дор Дос-то-ев-ский Сложное, длинное, оно никогда не срывалось с его языка, ведь осмелиться произнести его — это сделать все, что он чувствует к Человеку С Причала, настоящим, подлинным, присутствующим и явным. Осаму пока не готов признать, что ему позволено чувствовать что-то такое. Нет, не сейчас и не когда-то. Его грязный, испорченный рот, исковерканный разум не- — …Дазай-кун? Дазай-кун, слушаешь ли ты меня? — пробивается сквозь его мысли слегка раздраженный голос Огая. Дазай замедленно разворачивается. Движения почему-то выходят тяжелыми и долгими, будто он под водой. В полутьме — несмотря даже на то, что жалюзи подняты, свет солнца не достигает даже середины огромного помещения — его лицо кажется бледным и почти испуганным. — Вы уже перешли к сути? — тихо осведомляется он в ответ, глядя все с тем же непроницаемым выражением. Это едва ли вызов, но Огай все равно хмурится. — Да. — Мори подпирает рукой острую челюсть. Тени падают на его лицо, делая его старше. Дазай на мгновение задумывается, тени ли делают его лицо насмешливой восковой маской, или такова суть Огая? — Так как вы с Чуей-куном отлично сработались, я думаю, что ты не будешь против, если я сделаю вас напарниками и в дальнейшем, правда? Чуя, на удивление, не протестует, только косится на Осаму, неприязненно поджимая губы. — У тебя в подчинении уже есть пятьдесят человек, Дазай-кун, так что считай это повышением… Мм, сегодня что, среда? До следующей недели, я думаю, Хироцу утрясет волокиту с переводом еще пятидесяти под ваше общее крыло, так что с понедельника и приступите. В глубокой тьме глаз Мори лучатся озорные отблески, будто блики далекого света на острие клинка. — Или же… — тянет он змеиную улыбку, — …У тебя имеются возражения, Дазай-кун? Дазай втискивает короткие ногти в свои ладони до боли. Почему-то самоконтроль сегодня расползается, слезает с него, оголяя нервы. «У меня нет выбора, у Накахары нет выбора, почему вам всегда нужно делать вид, будто бы мы сами решаем свою судьбу?» — Как прикажет босс, — фыркает Осаму, отворачиваясь. Выходит почти не сдавленно и умеренно дерзко. Дазай почти слышит лязг металла захлопнувшихся вокруг его шеи и запястий кандалов. Это глупости, конечно. Они уже очень давно там, тяжелые и тянущие его на дно. Скулы сводит от напряжения. — Вот и ладушки, — мурлыкает Огай, ласково щурясь, пряча под веками скальпельно-острый взгляд. — Я думаю, что вам обоим нужно пока освоиться друг с другом. Знаю, что тебе было немного одиноко жить одному на этаже, Дазай-кун, поэтому Чуя-кун поселится рядом с тобой. Видеть друг друга каждый день, ах, кажется я наблюдаю рождение новой замечательной дружбы!.. Осаму тихо фыркает себе под нос, находя эту идею абсолютно смешной. Он знает, что Мори просто дразнит их обоих, в этой своей обычной манере «пугающе дружелюбного босса», которая в одну секунду может смениться скальпелем в твоей глотке. Накахара, стоя в двух шагах от Дазая, кажется, сейчас сгорит прямо там. Осаму видит, как Чуя давит свои возражения, проглатывает их из чистой гордости, и не может не чувствовать восхищения. Чуя не боится Мори, хотя ему следовало бы, и Дазай обещает себе сделать все, чтобы страха там не было как можно дольше. Ему бы не пошло. Мори и сам должен понимать — запуганные звери становятся неконтролируемыми. Огай улыбается, и тени искажают эту улыбку, превращая ее из дружелюбной в пугающую гримасу. — Если это все, Мори-сан, я покажу Чуе его новый дом, — Дазай улыбается ему в ответ, показывая всем своим видом, как его это устраивает. Накахара не смотрит, но Осаму кожей сквозь бинты чувствует напряжение между ними. Электричество, которое ждет лишь момента, чтобы впиться в него. — Да, вы оба свободны, — Мори больше не смотрит, принимаясь шелестеть вечными своими бумагами. Осаму слегка ностальгирует даже, на миг вспоминая, как Огай жаловался маленькому мальчику, которым Дазай был когда-то, что работа босса это девяносто процентов бумажек и десять процентов веселья. Тогда он не знал, что за веселье имел ввиду его опекун. Теперь… Не думай об этом. Чуя вылетает в коридор первым, только пола расстегнутой куртки за спиной мелькнула. Он в ярости. Дазай чувствует, как над ним сгущаются тучи. — Ах да, Осаму, — догоняет, бьет его в спину сладкий голос Мори. Дазай не оборачивается, замирая и задерживая дыхание. Его пальцы почти конвульсивно сжимаются на ручке двери. Тело давит к полу все сильнее. — Зайди ко мне вечером. И через паузу, невыносимо долгую для Дазая, пытающегося дышать, он отвечает: — Хорошо.***
Чуя, как только они выходят из кабинета Мори, прижимает его к стене коридора, надавливая на горло предплечьем. Дышать получается с трудом, и зрение темнеет по краям. Дазай стискивает зубы, вцепляясь в плечи Накахары, но не пытаясь оттолкнуть его прочь. На самом деле в его позе полно уязвимостей. Дазай мог бы воспользоваться длиной своих конечностей и врезать Накахаре поддых или по коленке, заставить его отшатнуться и больше никогда не позволять так с собой обращаться. Вместо этого Дазай сжимает пальцы на жесткой ткани куртки Чуи, едва не прихватывая кожу. Лицо Чуи так близко, совсем рядом с его, он чувствует, что на завтрак у Накахары был кофе, смотрит в гневную синеву и чувствует, как пропадает. Падает и погибает в нем. Это сильнее, сложнее, ярче, чем все, что чувствовал Дазай до… До Чуи. Не так, как с Федором, по-другому и несравнимо, да и Чуя с Дазаем явно не целоваться собирается, но от его прикосновений кожа горит, а в легких перестает хватать воздуха. Осаму коротко шипит сквозь зубы, когда давление на горло усиливается на мгновение, а потом пропадает совсем. Дазай до последнего прямо смотрит в гневную синеву его глаз. — Попытаешься выкинуть со мной еще хоть одну манипулятивную хрень, которые ты так любишь, — голос у Чуи спокойный и негромкий, и Дазай слушает его с непроницаемым выражением лица, не опуская синий-синий взгляд. — И я тебя изобью так, что костей не соберешь. А потом он отряхивается. Накахара отступает от него с таким выражением лица, будто Осаму перепачкал его какой-то мерзостью. И отряхивает рукав своей куртки, будто Дазай и вправду покрыт грязью. Не хочет вляпываться во что-то гадкое. Чуя уходит, не оборачиваясь на него. Шаги у него все такие же твердые и уверенные — для него ничего не произошло. Чуя уходит, а Дазай стоит там, опираясь спиной о стену, опустив дрожащие руки вдоль тела, считая секунды. В пустоте его головы медленно-медленно нарастает гул. В груди что-то варится заживо. — …Эй, Чуя, подожди, ты вообще знаешь, куда идти?! — Осаму проглатывает комок, забивший горло, и кричит в спину уходящего Накахары.***
Вечер наступает так быстро, что Дазай едва не пропускает время, когда ему нужно быть у Мори. Обычно он не спешит, оттягивая момент. Долго-долго принимает душ, очищает желудок, заставляет себя стошнить, чтобы ненароком не запачкать постель Мори. Тщательно заклеивает руки пластырями, потому что наматывать на себя бинты Огай запрещает. Ему нравится гладить, но не нравятся шрамы. Ну, в любом случае. В этот раз Дазай рассматривает в зеркале свое лицо, хотя обычно предпочитает избегать свое отражение. Оно уставшее, бледное и равнодушное. Под глазами залегли тени — сколько бы Дазай ни спал, они не пропадают — а белки глаз покрасневшие. Лицо как лицо, обычное. Высокий лоб, брови ровные и прямые, тонкий нос. Рот большеват и такой капризной формы, что кажется, сейчас бледные губы изогнутся в ядовитую усмешку. Осаму больно щиплет себя за нижнюю губу, наблюдая, как она наливается цветом. Лицо как лицо. Красивое, так все говорят. Чувствуется как маска, грубо напяленная на череп и так и пришитая, что не отдерешь. Он силится улыбнуться и сам передергивается от отвращения. Двойник его искажается и становится похожим на чучело мартышки, с такой же отвратительной гримасой и мертвыми глазами. К двери Огая Дазай подходит тик в тик, как и обычно, в девять тридцать вечера, и негромко стучит четыре раза. Его волосы чуть влажные и вьются сильнее, щекоча отросшими кончиками прядей незабинтованную шею. В квартире Мори полутьма, разбавленная мягким оранжевым светом настенных ночников. Хозяин квартиры сидит на диване, растрепанный, явно после ванной. На его скуластом лице играет мягкий румянец, а в длинных пальцах покачивается фужер. Вино плещется о тонкие хрустальные стенки. Его насильник как дорогой любовник. — Иди сюда, — зовет он, отставляя фужер на журнальный столик, бликующий в полутьме полированный кусок кварца. Дазай привычно расстегивает две верхние пуговицы просторной темной рубашки и опускается рядом с боссом, почти прижимаясь своим плечом к его. Мори берет его руку и сплетает их пальцы — небольшая ладошка подростка едва вполовину размера длиннопалой костлявой ладони бывшего военного хирурга. Дазай послушно сжимает руку Огая в ответ. У них обоих холодные, как омертвелые, пальцы. — Будешь вино? — тихо спрашивает Огай спустя несколько неподвижных минут, и Дазай кивает. Вкус алкоголя растекается у него во рту терпкой гранатовой сладостью. Вина у Огая фруктовые и обманчиво легкие: после нескольких глотков и пару минут Дазаю становится лучше. Они все еще держатся за руки, расслабленно сидя рядом друг с другом, и уютно молчат. — Ты всегда был со мной таким тихим, — задумчиво роняет Мори. Алкоголь заставляет его глаза опасно блестеть из-под полуопущенных ресниц. — Что бы ты ни испытывал, все, что было на поверхности — это редкие слезы и вскрики. Я поражаюсь тому, сколько ты можешь вытерпеть, просто стиснув зубы. Осаму пожимает плечами, не выглядя впечатленным странной похвалой. В конце концов, Мори сам запрещал ему быть шумным в течение многих лет, какой еще результат он ожидает? Его слова вызывают лишь смутное беспокойство. С другой стороны, все, что говорит Босс, носит мрачный характер. — Иногда я испытываю ужасный соблазн, — Огай тянет Дазая за руку, заставляя перелезть к себе на колени. Его сильные пальцы больно стискивают запястье. — Ужасный соблазн сломать тебя до конца… Бросить твое красивое тело псам и смотреть, как ты разобьешься. Их лица так близко, что Дазай может видеть темные крапинки вокруг зрачка в темно-синих лихорадочно блестящих глазах Огая. Осаму стоит усилий не дернуться прочь. Чужое дыхание скользит по его губам. Несмотря на атмосферу больничного холода, овивающую этого человека, в такие моменты от Огая идет больной жар, от которого кружит голову и сводит скулы. — Тебе ведь так идет быть разбитым, Осаму-тяма, — шепчет Мори и, спустя невыносимо долгую секунду, целует Дазая. Это грубо и глубоко, и Осаму начинает задыхаться уже спустя минуту, но там нет места для сопротивления. — Но я держу себя в руках… В конце концов, ты мое лучшее творение. Мори отрывается от него с негромким влажным звуком. Между ними провисает нитка слюны. Осаму не смотрит на него, привычно застыв в сильных руках босса. — В спальню. Сейчас же.***
Осаму просыпается первым, открывая глаза таким ранним утром, когда рассвет только-только окрашивает перистые облака над Йокогамой в золотой и розовый цвета. Он лежит рядом с Огаем так, как он бросил его вчера: на боку, безвольно, как пустая фарфоровая кукла. На бедрах цветут новые синяки, а прокушенная кожа на ключице запеклась и саднит при каждом вздохе. Все тело болит, но у него нет сил двинуться. Мори спит неподвижно, сложив на животе руки. Неслышно дышит. Глазные яблоки бегают под сомкнутыми веками. Дазай на несколько минут позволяет себе поразмышлять о том, как было бы просто сомкнуть на беззащитном горле босса свои ладони и давить, и держать, пока его мучитель не хватанет тонкогубым ртом воздух в последний раз. Осаму думает о том, как восхитительно было бы просто лежать, прижавшись ухом к его груди, и слушать тишину. Мори вздрагивает и просыпается. Садится с тихим шуршанием ткани, трет уставшее лицо обеими руками, сгоняя сон. Он часто так пробуждается, белый и словно неуловимо стареющий. Дазай отстраненно наблюдает за ним, не пытаясь пошевелиться. Внутри него гулкая пустота, крошится по краям и растет. Мужчина поднимается не глядя. С бедер спадает легкое одеяло, оставляя его обнаженным, но Дазай не отводит взгляда. За годы, что они делят постель, Осаму выучил каждый сантиметр этого поджарого тела. Каждый шов, каждый шрам, пару родинок на плечах, растяжки от резкого скачка роста в детстве, угловатые черты. Вот он, Мори Огай, змеиный стальной ублюдок. Как на ладони. Страшно родной. Осаму моргает. Кажется, проходит некоторое время, прежде чем он снова осознает себя, так как открыв глаза снова он видит Огая уже одетым. Босс поправляет галстук. Ловкие белые пальцы затягивают петлю. От его мимолетной уязвимости не остается и следа. Пожалуй, уже за это Дазай его уважает. Собирать свою маску по кусочкам так быстро и естественно не каждому удается. Осаму старательно прячется за своими осколками. — Дазай-кун, ты помнишь, о чем мы говорили с тобой ночью? — Мори не оборачивается, смотрит на смятую постель через отражение. Дазай силится кивнуть или пошевелиться, но тело будто бы не его, не подчиняется, слишком тяжелое, сломанное. — Ах, вижу, что помнишь, — коротко улыбается Огай и больше в его сторону не смотрит. — Мне казалось, ты обрадуешься. Видимо, я где-то просчитался… Его деловитый, едва-едва насмешливый тон, безупречно отутюженный темный костюм, кипенно-белые перчатки… все как обычно. Буднично. Безразлично. В груди Дазая, в жадной бездне пустоты рождается боль. Под ребрами ломит так сильно, что хочется схватиться за них и выть, долго и протяжно. Он старается двинуть ногой и сместить положение, но застывает — между ног липко и влажно. Отвращение слизнями наползает в голову. — Даю тебе час, чтобы ты пришел в себя, — в его голосе Осаму чудится почти жалость и от этого к неистовому пожару боли присоединяется бешенство. — По истечении часа… будь так добр, убедись, что тебя нет в моих комнатах. Огай выходит, мягко прикрывая за собой дверь. Дазай остается один и долго смотрит в след, пока от бешенства и боли сгорает прямо на постели. Его оставили просто так. С вежливой ласковостью уведомили: «Ты уже слишком большой, чтобы я мог наслаждаться тобой как раньше. Знаешь, Осаму, я больше не позову тебя в свою постель.» И потом: «Ты ведь рад?»***
Дазай не очень помнит, как именно он добирается до своих комнат. Даже не уверен, застегнул ли правильно рубашку, да и все равно как-то. Перед глазами все плывет. Кажется, он собирает все углы по пути сюда, но боли не чувствует. Все тело будто онемевшее. Будто бы и не его вовсе. В коридоре он натыкается на кого-то — яркое, рыжее, огненное, небо под ресницами, грубый окрик — и не останавливается. Если он остановится, то упадет. Ноги совсем не держат. Дазай моргает и мгновения темноты скрадывают время. Вот он в коридоре, дрожащими руками пытается отпереть дверь, а вот он уже заваливается внутрь, спотыкается о тумбу и кидает куда-то ключи. Одежда аккуратной стопкой лежит на неразобранной кровати. Дазай моргает снова, и в уши врывается звук падающей воды. Он привычно сидит на высоком бортике ванной, наполовину заполненной исходящей паром водой. Воздух влажный и горячий, тяжело дышать. Осаму выключает воду, отворачивая кран в сторону, и опускается в обжигающую жидкость, длинно выдыхая. При вдохе воздух словно налипает на него изнутри, с трудом проталкиваясь в легкие. — Выбросил меня, — одними губами шепчет Осаму, опираясь спиной о бортик. Горячая вода немного щиплет свежие повреждения на коже. — Как разонравившуюся игрушку… Дазай медленно вытягивает ноги, пока аккуратные ступни не упираются в стенку. Его длинное тело сквозь воду кажется искаженным и ломанным, то ли слишком тонким, то ли согнутым вовсе нечеловечески. Осаму чувствует себя шарнирной куклой, сломанной и брошенной по прихоти избалованного ребенка. Порезы и синяки яркими полосами выделяются на светлой коже бедер. Дазай медленно прослеживает один, совсем свежий, оканчивающийся почти у острой коленки. Он задумчиво прикусывает губу, дотягиваясь до лежащего неподалеку лезвия. Он всегда оставляет их здесь, возле ванной, на небольшом столике, уставленном сладко пахнущими шампунями и дезинфецирующими средствами. В непромокаемом футляре на мягонькой светлой подушечке покоится остро наточенный нож. Обычная бабочка, отобранная у шестерки почти год назад, простая и удобная, она привычной приятной тяжестью ложится ему в руку. Дазай ниже сползает в воде и жмурится до боли, пытаясь заставить свои руки не дрожать. Его тело непослушное, грязное, сколько не оттирай до красноты мочалкой, слишком слабое. Оно реагирует честнее, чем застывший, будто оледеневший разум. Оно дрожит и хочет кричать. В груди горит злое, невыплаканное. Горькое. Первый надрез выходит неровным. Лезвие соскальзывает и погружается так глубоко, что почти протыкает запястье насквозь. Дазай стискивает зубы, давя крик. Это больно, господи, это адски больно. Осаму издает тихий, хныкающий звук, опуская поврежденную руку себе на колени. Из раны быстро-быстро сочится кровь, окрашивая подостывшую воду в розовый. Дазая трясет от боли и разочарования. Облегчения не приносит, лишь боль. Все неправильно. Все не так. «Нужно было принять обезболивающих», — мелькает смутная мысль. Ему кажется, что вода остывает быстрее, чем прежде, но это всего лишь иллюзия. Ему холодно из-за кровопотери. Осаму пытается улыбнуться. Уверен, что опять получается тошнотворная гримаса — его истинное лицо. Может быть, вот так все и закончится. Хорошо бы чтобы наверняка. Безымянный и мизинец раненной руки не гнутся, и держать нож неудобно, но Дазай справляется. Второй порез длинной продольной раной перечеркивает все мелкие недавние порезы и уже зарубцевавшиеся. Перечеркивает отчетливые синяки от руки Мори Огая, совсем свежие, только-только набирающие цвет. Дазай роняет бабочку, и она камнем уходит на дно ванны, тихо брякая от удара. На смену истеричной решимости приходит апатия. Ему холодно, больно и хочется спать. Слабость наполняет каждую часть его тела свинцовой тяжестью. Кажется, закрой глаза и канешь тут же на дно. В багровый омут затянет, там и сгинешь. Дазай не против. Он даже хочет этого. Спокойствия. Осаму подташнивает. Тело наливается свинцом. Сердце колотится так, будто жалеет о каждой капле потерянной крови, но уже не ноет так сильно. «Надо бы встать», — отстраненно думает Осаму, опуская потяжелевшие веки. Его реальность больше не трещит по швам, грозясь вывернуть Дазая наизнанку. В голове не гремит, отражаясь от стенок черепа, голос Мори Огая. «Ты ведь рад?» Да. Правда, на самом деле. Самое честное слово, босс. В мире Дазая есть несколько непреложных констант и каждая из них сходится к Мори Огаю. Весь его мир зациклен на нем, весь его личный ад, вся ненавистная ему жизнь. «Ты ведь рад?» Босс, но ведь ты просто будешь ломать меня по-другому, я прав? Ты же не оставишь свою любимую игрушку так просто? Не бросай меня. Дазай поднимается. На светлом кафеле остаются кровавые следы от его ладоней. Осаму приваливается к стене плечом, пережидая, когда комната прекратит темнеть и кружиться перед глазами. Это жалко: так цепляться за смутное подозрение. Но проигнорировать так внезапно возникшее и загремевшее внутри «что, если Мори заменит меня на Чую?» не получается. Не выходит, будто бы сама мысль о том, что руки Огая коснутся Накахары в таком ключе приводит Дазая в ярость. Ноги его не держат, колени подгибаются, как у дряхлого старика, и Осаму падает, едва только попытавшись сделать еще шаг. Раковина предательски подставляется прямо под ребра и тут же сдается, с грохотом обрушиваясь на пол, разлетаясь осколками белого фаянса, впиваясь в бок и бедро рухнушего сверху Дазая до крови. Последнее, что видит он — это разбавленная алым вода, заливающая всю эту картину разрушения.***
Не то чтобы его и правда так уж не устраивали его новая жизнь или новый… напарник. Нет, бога ради, сменять едва отапливаемое складское помещение, где народ друг у друга на головах гнездится, на такие-то хоромы? Да дайте два! Нет, просто… ощущение того, что твоя жизнь в один миг сменила полярность, и теперь ты не можешь ею управлять вовсе, как бы поточнее выразиться… абсолютно отвратительное. Смотришь, весь такой полный надежд, в будущее, а потом, господи прости, самый тебе близкий человек берет тебя за затылок и мокает в самую грязь. И держит, собака такая, чтоб ты издох. Больно и мерзко, так что на душе скребут не кошки, но кто-то с изнанки мира, красный, отвратительный и без кожи. Кто-то, похожий на***
Еще недели две Дазай не встает с кровати. Безучастно лежит, уставившись в потолок или в сторону, или спит. Чуя приходит к нему несколько раз в день, чтобы проверить, не подох ли. Просто от любопытства. Они не говорят: Дазай просто смотрит странно — пристально и тоскливо, темными глазами побитого щенка — и Чуя уходит, едва проверив его раны. Дазай кажется ему мертвецом среди белых простыней, пустой оболочкой. Жуткой куклой, которую даже трогать страшно. Вдруг распадется прямо в руках. Однажды Чуя видит, как тот ожесточенно царапает непослушными пальцами бинты, и наконец кричит на него так, что стекла звенят, а мелкие предметы в комнате приподнимаются в воздух. Это чистый испуганный гнев, а Осаму выслушивает его без единой эмоции на лице. Только кивает и отворачивается. Его руки спокойно лежат поверх одеяла, а плечи едва заметно напряжены. — …Спасибо. Чуя всматривается в него настороженно, но унимается и поджимает губы. На душе привычно скребется Арахабаки, заставляя ее болеть. То ли за Дазая, то ли просто так. — Не за что, придурок. Они не говорят, но им и не нужно. Оба не хотят сближаться, но делают именно это. Дазай привыкает к нему, словно уличный кот, напуганный и битый. Чуя почему-то не может отогнать ассоциацию, как и не может отстраниться. Сам идет навстречу. Сам возвращается из раза в раз к Дазаю в комнату, сидит на краю кровати или в кресле, читает или молча смотрит. Пьет малиновый чай, пьет крепкий кофе без сахара, наблюдает Осаму. Шелестит бумагами. Делает домашнюю работу. Не оставляет его одного в полутемной душной комнате.***
Дазай запрокидывает голову, подставляя лицо дождю. Холодные капли бьют по щекам, оседают на ресницах, заливаются в нос и глаза, заставляя отфыркиваться. Над Йокогамой небо разверзается и окатывает город ливнем. Дазай стоит на крыше небоскреба и мокнет. За стеной дождя, там, где-то на востоке над морем висит оранжевый огненный шар и подсвечивает тучи. Дождь кажется расплавленным золотом, льющимся вниз, затапливающим этот город. Дазай распахивает руки, будто желает обнять весь мир. На нем из одежды только белая рубашка и брюки, они липнут к телу, мокрые насквозь. Его забинтованные предплечья уже даже не болят, только шрамы от запястий до сгибов локтя яркие на бледной коже и чувствительные. Швы сняли пару часов назад, и теперь он сбежал на крышу. Его тянет к краю так сильно, что это кажется почти физическим ощущением. Осаму улыбается дрожащими от холода губами. Небо над ним свинцовое и низкое, протяни руку и достанешь. Протяни руку и полетишь. Дазай думает, что ему больше нравится синий. Тот, который одного цвета с глазами Накахары. Яркий осенний синий. Дазай гладит шероховатую из-за множества деталей поверхность крестика. Снова надел его. Который раз уже обещается Ему носить, не снимая. — …Он бы понравился тебе, мой дорогой?.. В ушах лишь шум дождя, но Осаму кажется, что он слышит его голос — прохладный тон, смазанные окончания. Темные глаза с алой искрой. Худая фигура, нескладная и высокая. Дазай чувствует укол острого сожаления. Это поразительно, но он оказывается способен скучать за кем-то, кого знал всего два часа. Кого целовал так поспешно, будто крал каждый поцелуй. — Понравился бы тебе я, если б ты узнал меня лучше? Дазай качает головой, прячет крестик под рубашку и обнимает себя за плечи. Холодно. Пора возвращаться. Ему нужно увидеть Рюро. На лестничной площадке темно и душно, как и в ту ночь, как и всегда. Дазай сбегает пролет за пролетом, отстраненно вслушиваясь в звук собственных торопливых шагов. Восемь пролетов вниз, потом длинный коридор со светлыми стенами и темным паркетом. От ботинок Дазая уже не остаются мокрые следы, но он все равно нервно смотрит под ноги. Перед дверью в кабинет он останавливается, пойманный мыслью о том, как Хироцу, должно быть, разочарован им. Шрамы, как нарочно, зудят по его коже, и Дазаю приходится одернуть себя, чтобы не начать их царапать. Он вспоминает, что каждый раз, когда Рюро приходил к нему в комнату после случившегося, его взгляд был таким… Осаму стоит там еще минуты три, а потом, ругая себя последним трусом, разворачивается на каблуках и почти бежит прочь. Не сегодня. Он позволит себе оттянуть эту встречу. Рюро заслуживает лучшего, не разбитого мокрого от дождя щенка у себя на пороге. Прошло слишком мало времени. В такой час в коридорах малолюдно. Окна приоткрыты, и шум дождя доносится с улицы. Дазай постепенно замедляется, наконец останавливаясь рядом с узким окном. Мокрая одежда полностью облепляет его, забирая последнее тепло из тела. Его потряхивает, и он все обнимает себя за плечи, скукоживаясь возле стены. Ему, в общем-то, особо и нечем заняться. Можно было бы пойти к Накахаре и отвлечься от мерзкого ощущения себя ничтожеством, доставая его, но Чуя… Чуя и так сидел с ним почти каждый день и жутко надоел. Да, именно надоел. Они ведь даже не друзья. Вынужденные напарники. Мысли текут медленно и обрывочно, Дазай безучастно смотрит на то, как редеет стена дождя, постепенно прекращаясь. Ледяная рубашка чавкает при попытках отжать ее, и по коже Осаму опять бегут мурашки, но он даже не замечает. — Эй, парень, — раздается сбоку негромкий голос. Дазай вздрагивает, оборачиваясь. Рядом с ним, всего в двух шагах, стоит, запустив руки в карманы светлой легкой куртки, высокий каштаново-рыжий мужчина. Небритый, уставший, но весь какой-то…теплый, что ли? Светло-голубые глаза смотрят спокойно и чуть сочувственно. — Ты так простудишься, — говорит, а сам пожимает плечами, будто и не его это дело. Осаму тихо хмыкает себе под нос. — И то верно, дяденька! — тянет он, язвительно щурясь. Зубы лязгают, и ядовитое «дяденька» выходит излишне хищным. Дазай и сам не знает, чего так реагирует. Почему ему так интересно. Незнакомец едва хмурится. — Какой это я тебе дяденька, паршивец?! Мне всего-то двадцать один! — А! А выглядишь на все сорок… — присвистывает с насмешливым сочувствием Осаму. — Черт, я просто не побрился сегодня, Паршивец! — Я не Паршивец, я Дазай! Незнакомец ничуть не обиженно щурит свои светло-голубые глаза, и солнечный луч, пробивший свинцовые тяжелые тучи, играет у него в волосах, делая их почти совсем рыжими. — А я не «дяденька», я Ода. Ода Сакуноске.***