***
«Если любишь цветок — единственный, какого больше нет ни на одной из многих миллионов звёзд, на ночное небо приятно смотреть. Все звёзды разрастаются цветами…»
***
Где-то есть планета с мальчиком и книгой цветов. — Но ты сказал, что это было очень давно. Чонгук оглядывается на глизейского мальчика и протягивает руку, чтобы взъерошить его волосы. Они густые и тёмные и похожи на завитки давней ночи, когда звёзды ещё раскрашивали небо. — Так и есть, — отвечает Чонгук, и хотя прошло уже слишком много земных лет, он всё ещё не может избавиться от акцента. Его слова более мягкие, сплетающиеся так, как они не делают на глизейском. — Тогда почему он всё ещё мальчик? Разве он не должен быть… — глизейский мальчик хмурится, черты его лица поразительно похожие на человеческие. Чонгук задаётся вопросом, были ли его родители людьми, но это всё ещё редкость, а генетическое тестирование приостановлено. — Взрослым? — Чонгук помогает с лёгким смешком, откидываясь на кресле, его голова ударяется о ствол одной из его любимых вишен. Он указывает вверх на потолок теплицы, тонкий слой движущейся плазмы, удерживающий кислород внутри, а азот снаружи, проецирующий вселенную в этом конкретном участке неба. — Да, одним из этих. — Потому что я не знаю, решил ли он уже повзрослеть, — говорит Чонгук, — Я вот точно нет. Я всё ещё мальчик. Мальчик хмурится: — Что ты имеешь в виду? Чонгук нажимает несколько кнопок на своем кресле, и оно оживает, катясь к краю огромной оранжереи, где вся стена покрыта книгами за пристально наблюдаемыми шкафами, чтобы предотвратить разложение. Он протягивает руку и вытаскивает одну определённую, тонкую книгу с изображением маленького мальчика и цветка на обложке. — Ты читал нам эту книгу, — радуется глизейский мальчик, хлопая в ладоши и улыбаясь. — Это моя любимая, хотя нет- моя любимая книга с тем мальчиком на Земле. — Как его зовут? Чонгук делает паузу, имя Чимина у него на языке словно молитва, жемчужина, бессрочное обещание, что может быть. — Я забыл- как я уже сказал, это было очень давно. Но мне нравится думать о нём, как о хранителе воспоминаний. — Хранителе воспоминаний, — повторяет глизейский мальчик, голос, раздающийся мягко и округло, пытаясь имитировать акцент Чонгука. Чонгук открывает «Маленького принца» и указывает на отрывок о созерцании и сердцах и цветах, и читает его вслух, переводя на ходу. Мальчик молчит до конца и задирает голову. — Значит, все эти цветы для него? Чтобы ему не приходилось гадать, не съел ли барашек его цветок? Здесь слишком много цветов, чтобы барашки все съели! — и, будто чтобы проиллюстрировать, мальчик обводит руками огромное пространство оранжереи, акры и акры земли, акры и акры цветущей вишни. Чонгук смеётся: — Догадливый- да. Это для него. Чтобы он мог взглянуть на небо и увидеть, как звёзды расцветают цветами. — Должно быть одиноко, совсем одному… — говорит глизейский мальчик, морща нос, когда на него падает лепесток. Он сдвигает глаза к переносице, глядя на крошечную розовую штуку, прежде чем трясет головой, и она плавно опускается на землю. Чонгук тяжело вздыхает и кивает и пытается не думать (как он делал столько ночей, столько дней, столько недель и месяцев и лет) о том, каким маленьким, должно быть, выглядел Чимин, свернувшись на том диване, не мечтать, пел ли он себе, засыпая в ту ночь, крепко зажмурив глаза, притворяясь, что это голос Чонгука, и если бы Чонгуку пришлось назвать одно сожаление за всю свою жизнь (не считая очевидного — позволив Чимину- если бы он только взял- если бы он- если бы-) он бы сказал, что не пел чаще, когда у него была возможность. Не пел для Чимина, когда он просил, не пел, пока он просыпался и когда засыпал, не пел сквозь шаги и следы каждого дня, который они имели вместе как мальчики. Всё ещё как мальчики сейчас. — У него есть моя любимая книга, чтобы составить ему компанию, и, если он может увидеть — весь этот сад в небе, — говорит Чонгук и улыбается самому себе. Потому что ему нужно за что-то держаться, чтобы оставаться в здравом уме. Забавно, что именно это и приводит его к тому, что в старину люди назвали бы безумием — вера, обманывание себя— нет, вера, что, возможно, есть шанс, что Чимин всё ещё жив и смотрит вверх, и мечтает, есть ли там Чонгук тоже. — Тогда если это его цветы, то где твои? — глизейский мальчик спрашивает. Чонгук прижимает пальцы к книге в своих руках, обводит неровный контур и пытается представить восход солнца. Здесь два солнца и слишком много лун, чтобы сосчитать, поэтому нет ни восхода, ни заката, поскольку из-за вращения солнц и лун и такого множества звезд их почти невозможно нанести на карту. Он пытается представить такой же прекрасный восход солнца, как на Земле, и не может, и задумывается, были ли сами восходы прекрасными или они были такими от того, как лицо Чимина светилось, когда они происходили; он пытается вспомнить восход солнца без Чимина рядом с ним, но не может. Нет таких, о которых стоит помнить. — Он — мой цветок, — говорит Чонгук, — он один. — А, — говорит мальчик и замолкает. А затем: — Тогда откуда ты знаешь, что он всё ещё там? Что “барашек не съел цветок”, так сказано в книге, верно? Чонгук кивает и кладет книгу обратно в шкаф, замок защёлкивается с лёгким шипением. Он снова смотрит на импровизированное небо, проецируемое вдоль потолка оранжереи, и пытается представить вселенную за его пределами, направление, в котором может быть Земля, и вздыхает, глубоко и тяжело, сплетая пальцы на коленях. Пол под ногами покрыт опавшими цветами. — Поэтому я всё ещё мальчик... потому что я мечтаю, там ли ещё мой цветок. И, как сказано в книге, это своего рода боль, своего рода важность, которую ни один взрослый никогда не поймет.