***
Сергей изменился, и сказать, из-за чего именно, Волков не смог бы. Просто теперь юный рыжий парнишка, с которым он был знаком с детдома, замуровался где-то внутри, закрыл дверь к себе на все замки и накинул цепочки. Сейчас перед Олегом взрослый переживший многое мужчина. С замыленными, но всё такими же проницательными умными глазами, бледноватым цветом кожи, впалыми щеками и рыжими, отросшими ниже плеч волосами. С двумя шрамами крест-накрест на груди. Послетюремная худоба так до сих пор и не сошла с Разумовского — иногда создавалось впечатление, что тот прошёл через каторгу. Прячет тело под одеждой, постоянно подвисает, словно теряясь в собственных мыслях. Будто отвык от людей, забыл о существовании обычного общения. Порой он мог с ужасом остановить взгляд в одной точке или вздрогнуть, инстинктивно поворачивая корпус и уводя взгляд, словно что-то услышал. Он избегал зеркал или отворачивался от них, проходя мимо. Да, бывало, Олег слышал крики из закрытой комнаты; случалось, рыжий в панике проносился мимо и хлопал дверью, но это стало чем-то обыденным в их сосуществовании, а такое Волков видел от силы в четвёртый раз.***
В один «прекрасный» день наёмник не на шутку напрягся, когда Разумовский, ещё пару секунд назад спокойно работавший на ноутбуке, внезапно с ужасом в глазах поднял голову и попытался вскочить, задев стул и с грохотом повалившись на спину. Он так приложился головой, что даже не смог встать с первого раза, но всё равно в защитном жесте выставил вперёд руку, словно ограждая себя от удара. Волков в этот момент испытал поистине сильное желание разорвать на куски то, что заставило рыжеволосого так напугаться. Он подлетел из соседнего кресла и даже инстинктивно положил руку на бедро, где обычно висела кобура. Но всё закончилось уже через пару минут, и Сергей проигнорировал все вопросы, явно не желая поднимать данную тему. Олег смирился. Второй случай произошёл ровно через неделю, в уборной. Волков примчался на звук разбитого стекла и обнаружил друга сидящим на полу в невменяемом состоянии с окровавленной рукой. Он кричал куда-то в угол о том, что больше не хочет... чего бы то ни было... Именно тогда Олегу пришлось подавить желание воспользоваться их соулмейт-связью впервые. Третий приступ у Разумовского случился всего день назад, и Олег был готов: он с твёрдой уверенностью схватил холодную ладонь, настраиваясь, но за одно мгновение до установления контакта понял, что совершает ошибку. Его внутренний голос твердил, что это разрушит всё. Сергей не любил, что их связывает настолько тесная нить и презирал идею соулмейтов, как считал сам Волков — из-за травмирующего детского опыта. Разумовский бы ни за что не простил наёмнику подобное. «Соулмейт — это слабость: чем больше ты пользуешься связью, тем крепче она становится, тем ты более уязвим» — так он часто повторял. Наёмник был бы и рад плюнуть на всё эти заморочки рыжего — он натурально сох по нему лет с четырнадцати, когда наконец понял, что именно испытывает к другу детства. А в пятнадцать, на лекции какого-то старого доктора с усиками, он узнал, кто такие соулмейты, и новое знание заставило парня испытывать самое что ни на есть настоящее счастье: всё что описал старикашка, было точь-в-точь как у него с Серёжей. Но словно пыльным мешком по голове оглушило другое событие того же дня: когда он влетел в комнату и уже собирался всё рассказать, младший разразился тирадой о том, что соулмейты — это бред, что он не верит в их существование и всё это просто навязывание. Что им, наивным детдомовцам, просто вешают лапшу на уши о том, что в мире точно есть человек, которому они нужны. Он говорил и говорил, а Олег всё глубже и глубже падал куда-то. В конце младший повалился на кровать и, посмеиваясь, сказал: — Как хорошо, что мы с тобой не такие идиоты как остальные. Только ты меня и понимаешь, волк. И Волков упал, и ему было так жаль, что он не кошка, чтобы приземляться на лапы.***
Он просто подходит и хватает мужчину за руку, стискивая сильными пальцами скрытое под тканью запястье. Разумовский вскрикивает, словно не узнавая его, жмётся в стену и мотает головой из стороны в сторону так, что рыжие пряди выбиваются из-под резинки на затылке и рассыпаются по бледному лицу напуганного гения. Это заставляет темноволосого ещё больше забеспокоиться. Он прекрасно понимает, что есть простой выход, но прибегнуть к нему не желает: Сергей бы не хотел этого. Это значило бы потерять его. — Серый! — громко и чётко проговаривает он, стараясь заставить рыжего поднять голову, — Успокойся, здесь... Он оборачивается и, удостоверившись в своей правоте, продолжает. – Никого нет. Здесь никого, кроме нас с тобой нет. Разумовский открывает глаза, смотрит на него, замерев. В его глазах странное выражение: беспомощность, страх, паника и капля чего-то непонятного. Словно он хочет верить, но на мгновение взгляд соскальзывает за широкое плечо, и в голубых омутах вспыхивает такой ужас и животный страх, что Олегу хочется обернуться и схватиться за оружие. Но он не может: он понимает, что за ним ничего нет, он видит, что в зрачках напротив просто пустая комната. Там никого нет. Но Сергей всё равно рвёт руку из хватки друга, а по его щекам катятся крупные бисерины слёз. — Нет! Ты врёшь, это наглая ложь! – крик заставляет Волкова вздрогнуть, он словно в один момент понимает, что делает всё не так. Он снова хватает Сергея, теперь стискивая оба запястья. Не позволяет отстраниться, дёргает хрупкого Разумовского на себя и сжимает в объятьях, утыкая носом в грудь. Так, чтобы не видел ничего, кроме черноты хбшного свитера. Рыжий сопротивляется, бьётся в истерике, но Олег не отпускает; понятно, что он мог бы просто дотронуться до него и увидеть всё. Просто стать ближе. Тогда можно было бы легко понять сумасшедшего гения, но так нельзя. Волков не хочет потерять то хрупкое доверие, что выстроилось между ними за последние пару месяцев. Оно и без того досталось ему немалым трудом. Поэтому приходится просто сильнее прижимать к себе извивающегося мужчину и подниматься на ноги, практически унося безумца в другую комнату. Волков садится на кровать и только сейчас даёт Разумовскому чуть больше пространства. Сергей в панике оглядывает комнату и упирается ладонями в крепкую грудь, но как только понимает, где находится, кидается к тумбочке, практически падая на пол, стремительно выдвигает верхний ящик, заставляя настольную лампу вздрогнуть. Он шарит в нём, в конце концов не выдерживая и вырывая из корпуса, вываливая содержимое перед собой. Олег лишь мельком видит серебристый блистер, когда Сергей соскакивает с кровати, залетая в ванную; слышится звук воды. Волков, не трогая вещи, поднимается и идёт следом, включает свет в небольшой комнате и чуть щурится от непривычно белого света энергосберегательных ламп, при которых всё видится как-то иначе. Рыжеволосый сидит на кафельном полу, задрав лицо вверх. Приходит в себя. Мужчина закручивает вентиль и тихо осведомляется. — Тебе лучше? — Разумовский смог бы расслышать в этом вопросе нотки беспокойства и что-то лишнее для их дружеских отношений, но он сейчас не в том состоянии. Ответом служит сухой кивок. Олег оглядывает рыжего с ног до головы: узкие синие джинсы все в тёмных пятнах, а рукава водолазки так и вовсе мокрые до локтей, с подбородка по шее, огибая кадык, стекает капелька воды, а концы выбившихся из причёски прядей прилипли ко лбу, ушам и шее красивыми завитками. Сложившаяся ситуация напрягает обоих, Сергея в меньшей степени. Его рыжая голова, вероятно, забита иными мыслями. Скорее тем, на сколько следует увеличить дозу антидепрессантов и успокоительных, чтобы больше не допускать таких припадков, и что следует убрать зеркало из ванной, а лучше и во всём доме. В то время как Волков, изучивший друга детства вдоль и поперёк, чувствует в себе странное желание уйти или наоборот приблизиться к сумасшедшему, иррациональные эмоции сбивают. Он понятия не имеет, что бы сделал, избрав второй вариант, возможно, ударил бы его, накричал, обнял или схватил за руку, наконец привязав к себе. Желание последнего было чрезвычайно сильно, настолько, что мужчине пришлось убрать руки за спину. Он приваливается плечом к холодному кафелю стены и продолжает смотреть за действиями гения. Тот не двигается с полторы минуты, а потом наконец обращает внимание на наблюдавшего, со странной смесью раздражения, высокомерия и паники в глазах — Олег прекрасно видел и последнюю, тщательно упрятанную в глубь. — Мы поговорим об этом? — темноволосый сжимает собственное запястье, наблюдая за тем, как Сергей медленно поднимается. Рыжий тихо шикает, когда его ноги несколько раз звонко щёлкают. Он на секунду почти оглядывается на зеркало, но останавливает себя. — Нет.***
Ночь всегда самое страшное время, когда солнце уходит за кромку леса, что окружает дом, где скрываются двое. Сергей начал ненавидеть ночь с тех самых пор, как каждая из них стала заканчиваться судорожным поиском выключателя настольной лампы и мокрой от холодного пота постелью. С тех пор как Птица решил устроить из его сознания шоу для себя любимого, раз уж других способов развлечься в этой глуши не было. Кошмары были однообразными. Чаще всего в них Разумовский видел самого себя, видел, как стоит посреди огромной сцены, а вокруг люди, толпы людей. И они просто смотрят на него, со странным выражением, осуждающим или скорее брезгливым. Сверлят каждую его точку на худом теле. А откуда-то сверху льётся свет софитов, от которого становится невероятно жарко. Так было и сейчас, рыжий знал от чего эти взгляды, поэтому не было никакой потребности опускать голову, чтобы понять во что он одет. Тюремная роба. Её жёсткая ткань неприятно соприкасалась с кожей, вызывая фантомное чувство страха за собственную жизнь. Слух словно отключился, не пропуская ни единого звука в шальную черепную коробку. Сергей знает, что как только он сделает хоть одно движение, картинка сменится. Часто он тянул, выдерживая долгие часы, как ему казалось, лишь бы не видеть следующие декорации, подготовленные субличностью. Но сегодня отчего-то ему трудно быть здесь, под прицелом тысячи ненастоящих взоров. Возможно, во всём виноваты недавние слова Птицы, которыми это гадкое существо заболтало его в этот раз. «Ты так слаб». Странного вида существо облокачивается на трюмо, довольно щурясь, словно кот, наевшийся сметаны. «Подумай, что было бы с тобой без меня и без этого волка!» Птица скалится, распушая перья на плечах и сверкая золотым взором. «Смотри, он же успокаивает тебя как душевнобольного, ему тебя жалко, ты как побитая собака, ему легче было бы отправить тебя к Грому». Усмешка расплывается по губам, подобно кругам на воде от брошенного туда камня. «Но ты заплатил ему!» И хохот оглушает. От этих воспоминаний где-то внутри становится пусто, хочется сказать, что всё сказанное Птицей — ложь, но обманывать самого себя чревато. Олег помогает ему не по старой дружбе, они уже давно не друзья. И даже не хорошие знакомые с тех самых пор, как Разумовский устроил кровавую баню с его людьми. Это сделка. Он просто нанял Волкова за приличную сумму, вот тот и носится с заказчиком, отрабатывая. Никаких привязанностей и эмоций, лишь холодные товарно-денежные отношения. Хочется опуститься на колени и закрыться руками, спрятаться от всего, но от самого себя не спрячешься. И Сергей закрывает глаза, сразу чувствуя, как мир сна слегка вздрагивает. Там за веками новое окружение, новое испытание, будь оно проклято. Будь проклята его расшатанная психика и вообще всё. Птица может ждать хоть до утра, но предпочитает быстро прерывать молчание. Всё-таки ещё много чего нужно показать: не зря же он старался и выстраивал в разуме Сергея сюжеты. Птица мягко кладёт когтистые ладони на плечи мужчины, поглаживая их плавным движением. По позвоночнику тут же пробегает волна ледяной дрожи. Главное — не верить показной мягкости жестов: это существо — сама коварность с максимально пакостными намерениями. Но, когда пальцы сжимаются, протыкая кожу, Разумовский резко распахивает глаза; боль пульсирует, словно следуя ритму его сердцебиения, и это пугает. И сон кажется явью. — Ну что, не слишком яркий свет? — интересуется существо, вынимая когти из ран и выглядывая из-за плеча. Сергей чуть поворачивает голову и рассматривает существо: маска чумного откинута с лица и красуется на затылке, красивая, словно сделанная из цельной кости, она завораживает взор голубых глаз. — Нас ждёт представление! Это Птица выкрикивает в показной манере, словно ведущий, выступающий на огромной сцене, который старается завести зрителей. Сергей сглатывает и переводит взгляд вперёд. Ну конечно, Монфокон... Это место в своих снах он ещё не видел: огромное строение из нескольких ярусов напоминает клетку для птиц без крыши. Он чувствует, как давит это место, он знает, что, если повернуть голову, невдалеке можно увидеть окраины Парижа, там далеко на северо-восток сейчас просто пустые улицы, воссозданные Птицей, он бы не упустил возможности сделать сцену своего шоу более детализированной. Внезапно всё вокруг словно становится реальней, порыв ветра заставляет несобранные волосы вздыбиться над головой. — Ну что, узнал? Здесь рядом Париж, но в это время он тебе не понравится, — щебечет Птица и появляется прямо перед глазами, впереди всего в двух-трёх метрах, картинно прокручивается вокруг своей оси. — Пойдём. За мной! Разумовский сглатывает, он не может знать, как на этот раз решит развлечь себя субличность. О том, что это будет, он предпочёл бы и не знать. Короткая дорога до Монфокона проходит словно за одно мгновение, и вот Сергей уже стоит у чуть приоткрытых ворот, над которыми красуется герб. Он тянет дверь и делает шаг вперёд, оказываясь у ступеней, не хочет поднимать глаз, когда откуда-то сверху слышится тихий вздох, до боли знакомый вздох. Он слышал его и раньше, но верить собственным ушам не хочется. Вопреки всему Сергей срывается с места, перескакивая через ступеньки, задирает голову, ища источник звука. — Нет... — голос звучит глухо, отрицающе. — Ну как тебе? Я старался выстроить красивую картинку, мне кажется, расположи я его ниже или дальше вправо, вышло бы не так изумительно. Ты согласен? — Птица наслаждается реакцией голубоглазого. Разумовский не замечает, как искажается его лицо, и бледнеет кожа. Его глаза обращены вверх, к месту, где на вполне современной табуретке, выбивающейся из средневекового окружения, стоит черноволосый мужчина с накинутой на шею петлёй; его руки, видимо, связаны вместе за спиной, как и ноги; он стоял там высоко, среди каменных колонн на неустойчивом табурете и смотрел прямо в глаза Сергея. — Олег. Ворота за спиной мужчины с глухим стуком закрываются, он слышит скрежещущий поворот ключа в старом замке, но не может обернуться: всё его внимание приковано к сильному телу, там, наверху. Темноволосый рослый наёмник, кажется, не полностью в сознании. Он держал подбородок повыше, словно стараясь уйти от обёрнутой вокруг шеи удавки, Сергей смотрел на него и не мог не восхититься где-то в глубине души изобретательности и осведомлённости Птицы. Талант. Внезапно, существо обратилось монструозной пернатой сущностью и взлетело к мужчине. Оно оказалось слева от него и снова перекинулось в человека, одетого в длинные чёрные одежды с красивой вышивкой по неровному краю подола. Обняло его за плечи, коварно улыбаясь. Когтистый палец провёл вдоль водолазки наёмника, распарывая её. Сергей с замиранием сердца смотрел за действиями Птицы: на то, как ткань за его когтем расходилась в стороны, за ним также оставалась и тонкая царапина, кровь на которой выступала маленькими бисеринками, словно красное вино. Голубые глаза проследили, как рыжеволосая голова в костяной маске, сдвинутой на затылок, склонилась к бледной груди Волкова, слизывая капельки. — У тебя чудесный вкус на мужчин, — смакуя металлический привкус, проговорил Птица, надменно смотря на стоящего там внизу Сергея, не выделяя, какой из смыслов он вложил в эти слова. Но рыжий молчал: он просто не знал, что может сказать. Сергей старался убедить себя, что это всё — лишь сон, и на самом деле Олег сейчас спит в комнате на другом конце коридора, лежит там под тонким одеялом на спине, как всегда и было, с их совместного детства. Разумовский вынырнул из воспоминаний, снова встречаясь с взглядом золотых глаз хищника. Птица ещё раз, словно напоминая или подталкивая к действиям, чиркнул когтём рядом с уже сделанной ранее царапиной. И ран в реальности на сильном теле тоже нет, лишь старые шрамы, что красуются на теле Волкова с раннего детства. — Как мило: ты так уверен, что я не могу повлиять на него в реальности, — золотые глаза превратились в зловещие щёлки, когтистая ладонь обхватила сзади крепкую талию и резко дёрнула к себе. Волков покачнулся на табурете, босые ноги еле устояли на гладком лаковом дереве и не дали мужчине повиснуть в петле. Сергей рванулся вперёд, словно пытаясь удержать, но он был слишком далеко. Птица оскалился и поднял руку, указывая куда-то в сторону, где Разумовский краем глаза наметил словно «порез» в пространстве. Такие дырки обычно появляются на брюках, когда расходится шов. Сквозь нереалистичное отверстие рыжеволосый видит слабое шевеление, и, когда до его чуткого слуха доходит громкий сиплый вдох, он мгновенно поворачивается в ту сторону всем корпусом. Даже выпуская с периферии Олега из сна. Серые простыни смяты лишь слегка, Волков никогда не вошкался во время сна, мог лишь раз за ночь повернуться на другой бок, меняя позу. И сразу, с первого взгляда на расслабленное лицо в полутьме комнаты, Сергей в мгновение чувствует как поднимается густая волна ощущений где-то за грудиной, внутри. Это чувство повисает в нём натянутой тетивой, когда над спящим телом бывшего наёмника нависает чёрная тень. Он видит, как когтистые лапы надавливают на грудь мужчины, грозя вспороть тонкое одеяло и добраться своими острыми концами до кожи. Хочется думать, что всё это нереально, что это — лишь проекция, созданная Птицей, но на руках и плечах Олега, не скрытых майкой, видны шрамы, и это — самое главное доказательство правдивости происходящего. Птица не просто его субличность, он — часть самого Сергея, которая может удавить более слабую и завладеть телом в любой момент, будь его воля, он посадит голубоглазого на цепь где-то внутри и будет творить, то, что сам посчитает нужным. Будет развлекаться. Сергей просто не может знать, действительно ли он сейчас просто спит, не действует ли его тело само по себе, следуя воле Птицы, не является ли всё это бредом его умирающего разума и не находится ли он сейчас в тюрьме, запертый в одной камере с кучей амбалов. — Пожалуйста, нет... — Сергей думал, что прокричал эти слова, но словно со стороны услышал, что на самом деле его голос прозвучал безвольно и тихо в окружении высоких стен и больше был похож на шорох. Птица всё равно всё услышал. И тень разом поступила от спящего мужчины. — Хорошо, — сжалилось существо, и разрыв в одно мгновение закрылся. — Но у меня есть условие. Сергей напрягся, поднимая голову и встречаясь с взором золотых глаз. Тот театрально приложил палец к подбородку, словно задумавшись, и уже через три секунды звонко хлопнул в ладоши, соскакивая со стены и приземляясь рядом с вздрогнувшим рыжим, который инстинктивно сделал шаг назад. Лицо, начинающее покрываться чёрными перьями по периметру, приблизилось, и Птица прошептал: — Тебе всего лишь нужно будет успеть спасти своего Олежку, пока всё здесь не рухнет. На всё про всё тебе пять минут. Острозубый оскал сверкнул на бледном лице, и существо тут же исчезло, а мир затрясся, словно в фильме про апокалипсис. Трудно было даже просто удержать равновесие, не то что дойти до чего-то. И голубоглазый в мгновение ока оказался на каменном полу, больно приложившись о кладку локтём и бедром. Сергей лихорадочно задрал голову, смотря на мужчину в петле. Того качало. Лишь грохот откуда-то из-за спины смог отвлечь Разумовского от чуткого наблюдения за Волковым. Он понял, что всё куда хуже, чем только можно было предположить. Подскакивая на ноги и едва врезаясь во внезапно решивший принять менее горизонтальное положение пол, он кинулся к специально оставленной рядом со стеной лестницей. Та была тонкой и хлипкой, к тому же очень длинной и ненадёжной, но затуманенный беспокойством и паникой мозг решил отбросить эти факторы, и Сергей поставил ногу на качающуюся ступеньку. Всё вокруг гремит, Сергей боится поворачивать голову, чтобы вид рушащихся словно башня из кубиков стен не выбил из его лёгких воздух окончательно. Тонкие ступени под ногами ходят ходуном, верх бьётся о каменную кладку, так и норовя соскользнуть в сторону и опрокинуть мужчину с высоты трëх метров. В спутанных мыслях набатом стучит лишь одна фраза: «Ещё чуть-чуть, осталось ещё чуть-чуть!». Он, не задумываясь о сохранности рук, хватается за всё новую и новую перекладину и переставляет ноги, смотрит лишь вверх, изредка обращая взор к Олегу, чей силуэт на периферии зрения не даёт бросить начатое. Всё происходит внезапно. Лестница соскальзывает, и Сергей летит с ней на камни, что острыми глыбами украшают теперь пол Монфокона, грозя рыжему переломами всех степеней тяжести; он, даже не успевая задуматься о дальнейшем развитии событий, хватается за второй этаж виселицы, повисая на нём мешком; внутренности ноют от встряски, Разумовский ощущает, как ноют проткнутые ранее острыми птичьими когтями плечи, и тихо шипит. Пальцы грозят в любой момент соскользнуть. Боль пульсирует глубоко в черепе при каждой мысли, и хочется удариться лбом об стену. До земли далеко, там камни, да и забраться второй раз точно не получится: Сергей видел, что при падении лестница разбивалась, словно была сделана из стекла — очередная шутка Птицы. Это конец, он ведь никогда не был действительно хорош в спорте — да, другая его сторона, та что сейчас наблюдала за представлением, смогла бы забраться наверх. Птица сумел бы оказаться наверху и без лестницы, но Сергей не Птица — он не чувствует в себе той силы и мощи, что бурлит в теле в моменты пробуждения субличности. Это плохо, очень плохо. Очередной упавший со стены камень оглушил Разумовского, казалось, пальцы уже разжались, но тело словно зависло в воздухе, дыхание перехватило. Во всей этой сцене лишь одно отчётливо чувствовал и слышал мужчина: тяжелое дыхание и стук деревянных ножек о каменный пол третьего яруса. Табурет дрожал и покачивался, вместе с тем грозя Олегу скорым удушьем, тот поднял плечи и, казалось, сейчас потеряет сознание от перенасыщения мозга кислородом. Таким частым было его дыхание, грудь словно ритмично дрожала. Тело Сергея пронзила сильнейшая судорога, и всё вокруг снова обрело запах и звук. Он всё ещё был там, держался начинающими болезненно неметь пальцами о каменную кладку, чувствуя, как мелкие песчинки и камушки впиваются в нежную кожу, причиняя боль. Разумовский может лишь держаться и смотреть на Олега, словно его взгляд способен удержать сильное тело на месте и не дать соскользнуть с табуретки. Слабое, повисшее на втором этаже тело немало веселило. Сергей вообще часто казался Птице шутом, по крайней мере в те моменты, когда не попадал в ситуации, где мог погибнуть. Такой ничтожный, там внизу, голубоглазый казался насекомым, почти попавшим под подошву ботинка жуком. Почти... Так глупо, но он всё ещё продолжал бороться, и за кого? За этого покрытого шрамами мужчину, эту верную псину. Да, Волкова стоило бы держать при себе, но никак не беспокоиться о сохранности шкурки. Птица предпочёл бы отдалить Олега от рыжего, учитывая их соулмейт-связь, которую так рьяно отрицал Сергей. Наёмник представлял для субличности опасность. В какой-то момент он мог просто перекрыть ему кислород, окружив голубоглазого теплом и безопасностью, в таком случае тому перестанет быть нужным сильное второе я. Мысль, что он может просто исчезнуть, не пугала — скорее приводила в безысходность и глухую ярость. Это так глупо, так... несправедливо, что он, Птица, тот, кто практически воздвигнул молодого амбициозного Сергея Разумовского на пьедестал, заставил его уважать и даже бояться, может просто испариться из-за каких-то там навязанных природой связей, вызывающих чувства! При одной мысли об этом златоглазого переполняла буря. Легче всего было бы расправиться с Волковым ещё тогда, в зале с шахматным полом. Какая досада, что всё обернулось совершенно не тем, что планировал Птица. То, что наёмник выжил, было его просчётом. Отвратительным по своей глупости просчётом, который может стоить ему дальнейшей жизни. Птица прекрасно понимал, как опасен для него Волк, но вернуться в прошлое было нельзя. Сергей вздрагивает, его обдаёт странной волной, словно ветер, но не он. Он поднимает взгляд, хватается им за арку, в которой на табурете стоит, по его расчётам, Волков. Теперь он не слышит шумного дыхания и стука деревянных ножек. Оборвалось. Всё теперь перекрывал грохот падающих камней и корëжившихся стен Монфокона. Ему нужно лишь подтянуться, а там до мужчины можно было бы даже рукой дотянуться, в прямом смысле. Эта мысль придаёт сил. Как бы он не отрицал их связь, привязанность и чувства в целом — всё это было на самом деле важно, дорого. Пальцы стягивает боль, словно сейчас порвутся связки, это очень больно, а Сергей ненавидел боль с самого детства, но сейчас это не так важно. Он пытается напрячь мышцы рук, но те словно бы совсем не хотят слушаться, локти не гнутся, словно застыли, окаменели. Становится жалко себя — это эгоистично, и рыжеволосый знает об этом. — Олег! — он надрывает горло. Сейчас необходимо услышать хоть что-то: стимул важен, иначе Разумовский сорвётся. Тело заламывает, затылком чувствуется взгляд золотых глаз, он там, наверху, смотрит и смеётся. Точно смеётся. — Прошу! Кажется, он сейчас окончательно сойдёт с ума. По щекам текут слёзы. Сергей надрывает голосовые связки, но, кажется, выходит слишком тихо. Его не слышат. — Олег...***
Олег понимает, что он скорее всего не заснёт этой ночью. Поэтому идёт на кухню и, открыв форточку, пристраивается на подоконнике, закуривая. Никотин всегда помогает. Делает эту жизнь немного проще, разгоняет мечущиеся в черепной коробке мысли, как выстрел в лесу пугает стаю ворон. Сегодня он еле сдержал себя, руки чесались прижать к себе Разумовского, наконец стягивая их связь в тугой узел, который уже никто не сможет развязать. Это желание сжирало его изнутри, нечто там, глубоко, твердило, что сейчас всё происходит неправильно, что он зря держит себя в узде. «Это против правил, так быть не должно». Это не давало мужчине покоя. Ведь присвоить себе Сергея было, на самом деле, так легко, всё зависело лишь от его решимости, наглости и жестокости. «Именно, что жестокости» — проговорил он про себя и прислонился виском к стеклу. «Это неправильно, нельзя так поступать с Серёжей, только не с ним». Крик, разрезавший тишину дома, заставил Волкова подорваться. Он лишь успел бросить догорающую сигарету в раковину и вот уже бежал по лестнице на второй этаж, где в дальней комнате должен был спать его бывший наниматель. Казалось, что ступени не кончались: так долго он не мог их преодолеть, спотыкаясь и сжимая ладонью перила, чтобы не сломать себе что-нибудь, упав. Крик повторился. Олег влетел в комнату. Благо, дверь была не заперта. Истинное везение: обычно ставший мнительным после тюрьмы Разумовский запирался и вдобавок подпирал чем-нибудь дверь изнутри, на всякий случай. В комнате не горел свет, и, если бы не маленький слабый торшер, который, видимо, забыли выключить, Волков не смог бы так просто разглядеть происходящее в комнате. На кремовой простыне, смяв в напряжённых пальцах подушку и откинув в сторону одеяло, метался Сергей, голос его был приглушённым, словно тот задыхался. Бормотание то и дело переходило в тихий, чуть слышный то ли скулёж, то ли вой, прерываемый всхлипами. Рыжие волосы разметались по подушке словно языки пламени, облепили мокрую от пота шею и виски. Он был похож на объятую огнём ведьму со средневековых гравюр. Олег оказался рядом, схватил ладонь соулмейта и сжал пальцы. Словно это незамысловатое действие могло что-то сделать. Вблизи мужчина выглядел ещё хуже. Мокрые от слёз щёки, надломившиеся в испуганном выражении брови и бледные искусанные губы. — Серый... — тихо зашептал Олег, стараясь разбудить, но тот лишь сильнее рванулся в сторону и сжался. Пальцы напряглись, словно сведённые судорогой, и побелели. — Олег! — совсем тихо, едва слышно, прохрипел рыжеволосый, и по щекам его ещё сильнее потекли слёзы. С губ Олега сорвался прерывистый выдох, он замер и прислушался к чужому хриплому бормотанию, от которого в груди всё сжалось в тугую пружину. Сергея снова подбросило, словно от разряда тока, он захрипел, выражение страдания на худом лице проступило ещё явственнее. — Прошу... Послышалось ещё тише, чем до этого, и Волков не удержался, отпуская холодную ладонь и подхватывая слабое тело под талию. Сергей не сопротивлялся, напряжённые под хлопковой футболкой мышцы были словно каменные, грудная клетка ходила ходуном от частого сбитого дыхания. Олег осторожно потряс его, стараясь разбудить, и сжал ладонь на хрупком плече. — Серёж... — повторил он уже чуть громче. Состояние Разумовского напрягало и заставляло беспокоиться всё больше с каждой секундой. Это не была обычная истерика или галлюцинация — ужасающей силы кошмар, который был не намерен отпускать мужчину. — Хей, — ещё громче сказал Олег, вглядываясь в бледное мокрое лицо друга, — Серёж, проснись. Он попытался нащупать чужой пульс, казалось, грудная клетка сокращается со слишком большой скоростью: такими темпами мышцы сведёт судорогой и он задохнется, не просыпаясь. Это могло быть слишком опасным. Внезапно Разумовский закричал, и Олегу показалось, что он мог вывихнуть себе шею: так резко рыжеволосый запрокинул голову. — Олег! Волков не выдержал, это нужно было прекратить, и чем скорее, тем лучше для самого же Разумовского. Рявкнув на вскинувшуюся совесть, он отвесил Сергею пощёчину, звонкую и тяжёлую, такую, что голову мотнуло в сторону, а на щеке тут же появился яркий след. Что-то внутри тут же заскреблось, требуя извиниться за принесённую боль, но это мало волновало мужчину. Сергей коротко пискнул, распахнул глаза и тут же попытался вырваться из чужих сильных рук, из-за чего Олегу пришлось схватить его запястья и отвести их в сторону, чтобы не получить в глаз. Разумовский крутился не хуже змеи, стараясь выскользнуть из плена, загнанно дыша и ударяя острыми коленями куда придётся. Он закричал, выгнувшись до хруста в спине, так, что Волков на секунду испугался, что тот сломает себе её. — Успокойся! — громко проговорил он по слогам. — Это я, тише! Но докричаться до утонувшего в кошмаре Разумовского было трудно: он мотал головой, кричал и продолжал вырывался. Резко рванулся вперёд и попытался схватить Волкова зубами. Тот отреагировал так же молниеносно, опрокинув Сергея на смятые простыни, Олег прижал ладонь к оголённому бледному горлу, лишь предупреждающе прикасаясь, не пытаясь надавить, но и этого хватило, чтобы рыжеволосый замер, широко раскрыв глаза, в которых постепенно проступало осознание.