Кирие элейсон

      От негромкого шороха оконной рамы Сара зажмурила глаза до белых терний, что покачивались на внутренней стороне её век, — отражение полнолицей луны. Прислушалась. Осторожная поступь, с которой потягалась бы только кошка, пустила по тёмной комнате зловещий шелест, затронув широкие листья филодендрона, ножки тяжёлого кресла и вискозное покрывало, небрежно сброшенное с кровати усталым жестом. Дохнуло осенним перезревшим ветром и кое-чем ещё, знакомым до щеми в сердце, до опьянения и так шаткого разума — сентфорским лесом, колыбелью тайн и ночных кошмаров. Почему Джон пах лесом? Откуда приносил к ней в полночь благоухание цветов и дух сырой земли? Воспоминания выкачивали кислород, лёгкие горели так, что в любой момент бы превратились в пепел, если бы не прохладное прикосновение к плечу, такое же осторожное, как и кошачьи шаги. Сара открыла глаза, вдохнула морозный сладко-горький воздух и кокетливо провела ногтями по длинным пальцам, приглашая к себе в постель.       Она будто сходила с ума. Писадейра легла на её тень прокажённой тьмой, утяжеляя сны, мысли и даже тело. Вставать с кровати было мучительно, но более мучительно — ложиться обратно. Кошмары поджидали её всюду — в жилах широколистного филодендрона, под обивкой тяжёлого кресла и в складках вискозного покрывала, сброшенного с кровати тревожным жестом. Сара рассказала о своей бессоннице Джону, о тревогах в ночи, что ели её поедом; рассказала о подглядывающих за ней тенях, нисколько не волнуясь, посчитает ли он её ненормальной. Джон наблюдал за пальцами Сары, перебирающими бусинки на ловце снов, и понимающе улыбнулся. И улыбка эта была до того искренняя, что, казалось, Сара пересказала его мысли, которые залегли в усталых — словно старческих — морщинках вокруг внимательных тёмных глаз.       И он стал наведываться к ней по ночам, залетал через специально приоткрытое окно перезревшим ветром, укрывал своей холодной тяжестью её тёплое, размягчённое уютным одеялом тело. Первым делом Сара с наслаждением льнула к свежей, обласканной морозом щеке; извивалась, как котёнок, от мурашек, утыкалась носиком в грудь, пахнувшую поздней осенью. Постепенно Джон покрывался её запахами — душистым мылом, лёгкими духами, маслами с рисунка подушечек пальцев. Перебарщивая, Сара кипятила его кровь, гоняя её по крепкому телу; сама млела и таяла, не кровь — парное молоко. Джон придвигался к ней ближе, окукливая от любопытной луны, ветра, теней и кошмаров, пуская по комнате заглушённые звуки смелых лобзаний.       Занятие любовью с Джоном стало для Сары кратким, но всепоглощающим утешением.       «Ки́рие эле́йсон». — «Что?» — спросила Сара, делая небольшой глоток воды из стакана, который каждую ночь ставила на прикроватный столик. Джон сидел к ней спиной. Кожа — полотно с редкими маленькими родинками. Одна — на правой лопатке; так и манила. «Кирие элейсон, — повторил Джон и спрятал родинку за чёрную футболку. — В детстве, когда меня мучили плохие сны и виделось всякое в углах и окнах, я обращался к Богу с этой молитвой. Случайно услышал от мамы. Она всегда произносила её, когда болела». — «Помогало?» — «Мне — да».       Джон занимался с ней любовью — и всегда оставлял невинной. С молитвой на устах Сара провожала его взглядом до окна, пока веки не тяжелели, и знакомая фигура не превращалась в теневой клубок, расползавшийся по углам комнаты зловещим туманом, запахом сырой земли со сладковатым горько-вяжущим вкусом.       Луна розовела — созревала стыдливым диким морозником[1]. Щёки Сары горели подобно, когда она ласкала Джона там, ведя рукой по всей длине, от жёстких волос до липкой предсеменной капли. Когда твёрдости уже не было предела, Джон перевернул Сару на бок, к себе спиной, лицом — к краснеющей луне. Сберегая невинность, он ввёл пальцы с особой аккуратностью, чуть отодвигая хрупкую струну плевы, раздвинул пульсирующие стенки; смазка заструилась сильнее, обволакивая длинные тёплые пальцы, увлажняя набухшие губы и подрагивающие бёдра. По традиции Джон поцеловал Сару за ухом прежде, чем приподнял ей ногу и пристроил член за ткань нижнего белья, между теплом, влагой и истомной дрожью. Одеяло и простыня зашуршали еле слышно, подстраиваясь к двух вздохам — робкому, нежному и резкому, тяжёлому.       Они занимались невинной любовью. «Почему?» — спрашивала Сара, пробегаясь пальчиками по взмокшим волосам на груди. От его серьёзного и чересчур взрослого взгляда ей становилось не по себе. И Джон отвечал неизменное, поглядывая извинительно на стену, за которой находилась комната её матери: «Я чувствую себя вором».       Луна розовела, и розовело всё в Саре от ритмичного интенсивного трения. Иногда головка соскальзывала и целовала лоно, заставляя Сару выгнуться и опасно податься назад; но Джон отступал, примирительно, в качестве компенсации, обхватывал её затвердевший сосок губами и долго играл с ним языком, заставляя белые худенькие ноги взбивать одеяло. Беззащитный живот полоснуло ледяным дуновением, и со стороны окна послышался громкий стук. С влажным звуком Джон прервал свой поцелуй, и на мгновение лицо его покрылось маской страха. На мгновение. Затем на маску легла другая маска — решительности и… злобы.       Не говоря ни слова, он положил Сару на живот и вдавил в матрас своим весом со словами: «Не смотри». Она зарылась в подушку лицом, отрывисто дышала от беспрерывных толчков; протяжно мяукала от досады, что не чувствовала Джона внутри себя, не ощущала наполненности и живого шевеления внизу. «Джон, пожалуйста…» — «Нет, Сара, я не отдам тебя им». И она открыла глаза, — и открыла глаза кровавая луна, заглядывая в любопытстве в окно; филодендрон качнулся вперёд, потянулся к Саре листьями-лезвиями; что-то маленькое и юркое прыгнуло на тяжёлое кресло и царапало коготками обивку; около кровати ползало и шипело вискозное покрывало. «Кирие…» — всхлипнула Сара, мёртвой хваткой вцепившись в руку Джона. Почему тени здесь? Почему сейчас, когда Джон рядом? «Элейсон», — закончил за неё Джон, двигаясь безмятежно, наслаждаясь Сарой беспечно. Кровать заскрипела громче, его любовь стала громче, словно назло затаившимся по углам теням. Но полоска электрического света, выползшая из-под закрытой двери комнаты, ужалила Джона по спине, прожгла угол, пугая и заставляя убегать что-то уродливое, лохматое, склизкое и злое.       Сара коротко вскрикнула, следующий крик впитался в ладонь Джона, пахнувшую сырой землёй, сладкими духами и сексом. Он шептал ей на ухо молитву и прижимался тихо, но глубоко; натягивал хрупкую струну, играл с ней любовно, до благоговения. Сара зажмурила глаза до красных терний, что покачивались на внутренней стороне её век, — отражение блудливой луны. Игнорируя свет справа и тьму слева, она принимала любовь Джона, его заботу, его семя, омывающее девственную плеву. Джон занимался с ней любовью — и всегда оставлял невинной. Чистой перед небом. Недоступной для теней и кошмаров.       Сара всегда закрывала глаза и следовала за голосом, щепчущим молитву. И если бы хоть раз она открыла их и сама бы зашептала прощение, то обнаружила, что тени и кошмары приходили вместе с Джоном.