Бессердечный

      Должно быть, в ее памяти Дунк навсегда останется ребенком. Мальчиком с нежной смуглой кожей, на которой так уродливо чернели кровоподтеки, о которых они оба старались не говорить. Даже когда Эсме осматривала глубокую рану на виске, которая вызывала у нее больше всего беспокойства. Та не гноилась и швы не мокли, но иногда Эсме сама не понимала, что хочет увидеть, ведь в тот единственный раз, когда она набралась духу сказать с улыбкой: «Ну вот, отлично все заживает, скоро бегать будешь!», Дунк уставился на нее глазами, казавшимися непроницаемо темными в полукружьях налитых синяков, и спросил напрямик: «Тогда Олеф снова сделает со мной это?»       Поэтому она всегда болтала о каких-нибудь пустяках, когда меняла повязки и поила Дунка бульоном с ложки. О телегах, сцепившихся осями на улице рядом с «Красным львом». О чудной птице с бирюзовой пушистой грудкой, которая до самого заката неподвижно сидела на воротах, не обращая внимания на попытки ее прогнать. О щенках, которые скоро появятся у Альды, их цепной собаки.       Какое-то время Дунк слушал молча, потом начинал отвечать:       — У меня тоже была собака раньше.       — Большая?       — Ага. Настоящий мурхаунд. Его звали Бигли. Старый уже, но дедушка говорил, что в лучшие времена он был грозой оленей леса Невервинтер. А я на нем верхом ездил и в тележку запрягал. Ну, я малышом тогда был. Сама понимаешь.       На взгляд Эсме, он был малышом и сейчас: еще не начавший вытягиваться, с детским запахом кожи и круглым личиком, побледневшим и заострившимся только от боли, — домашний мальчик, совсем недавно знавший только семейный уют и ласку, — но об этом она тоже старалась не говорить. Только с особой тщательностью мылась после клиента, стирая с себя запахи дешевых духов и чужого пота, прежде чем забраться рядом с Дунком под одеяло и потушить свечу.       Поначалу он все равно пугливо сжимался рядом в темноте, но потом все чаще она чувствовала прикосновение маленькой руки, слышала быстрый шепот: «Поцелуешь меня на ночь, Эсме? Мама всегда так делала...», а потом: «Я тебя люблю!», когда макушка Дунка льнула к ее груди.       Она была слишком молода, чтобы заменить ему мать, и у нее никогда не было сестер или братьев, о которых она бы знала, но горячая волна нежности все равно захлестывала Эсме с головой. Это было физическое наслаждение — но иное, чистое, от прикосновения к кому-то, кто не хочет мять твое тело, приказывать, запугивать, — и она прижимала Дунка к себе в ответ, целовала шелковистые волосы, шептала в них:       — И я тебя люблю тоже.       Ее возни с Дунком не понимала даже Марикье, единственная ее подруга в «Красном льве». Как-то, когда они обе курили на заднем крыльце, та сказала напрямик, сворачивая очередную самокрутку крепкими коричневыми пальцами:       — Дался он тебе! Ты что, думаешь спасти своего целестиальчика? Как только он встанет на ноги, Олеф живо продаст его кому-нибудь, и через пару месяцев твой Дунк перестанет тебя узнавать, а года через три трахнет и даже имени не вспомнит. Дура ты, Эсм. Мальчишки, знаешь ли, растут быстро.

***

      Тридцать лет спустя Эсмерель снова вспомнила слова Марикье, когда безмолвно положила перед Дунканом исписанные разными почерками листы бумаги, наблюдая, как меняется выражение его лица. Он не испугался, не растерялся — только подобрался, и Эсмерель показалось, что она видит, как движутся в его голове мысли, словно гарнизон готовящейся к обороне крепости. Дункан вскинул голову, уставился на нее непроницаемо темными глазами.       — Ну, и чего ты ждешь?       — Может быть, объяснений?       — Объяснений? Я что тебе, ребенок?       В самом деле, ребенком он больше не был. Мускулистый здоровяк, на голову выше ее, с широкими плечами и грудью, — Эсмерель показалось, что он мог бы раздавить ее, просто прижав к стене, как делал иногда Олеф, желая попугать. И в запахе его не было больше ничего детского: нюх, обостренный беременностью, улавливал только дубленую кожу и железо, эль, пот и дешевые духи. Она поморщилась от некстати подкатившей к горлу тошноты.       — Может, ты просто не чужой мне?       Что-то смягчилось в лице Дункана на мгновение, стало почти прежним, но исписанные листы все так же лежали между ними, и он отправил их в полет одним щелчком.       — Тогда зачем ты притащила это сюда? Значит, веришь, что я такой? Пиратское охвостье, предатель Невервинтера, лусканский мясник? — произнес он с нарочито северным выговором. — Мы ведь делим столько прекрасных воспоминаний о Лускане, Эсме!       Она не могла позволить ему вывести ее из себя. Только не ему.       — Но Круг Клинков, Дунк!       — И что? Разве Арфисты не делают то же самое? Притворяются теми, кем не являются?       — Арфисты не приносят клятву на огне.       — Может быть, я придумал, как ее обойти. Но тебе, конечно, это теперь не интересно?       — А еще Арфисты не считают себя самыми умными. Ты заигрался, Дунк... Дункан. И хорошо, если в этой игре пропадешь только ты сам, а не утащишь с собой кучу невинных людей, с которыми уже не получится «обойти» свои новые клятвы!       Наверное, это было даже хорошо, что сейчас она не видела в его лице ничего от мальчика, который прижимался к ней на койке в «Красном льве» и шептал: «Я тебя люблю», прежде чем уснуть.       — А по-моему, это ты заигралась в свое святое... — Дункан вытянул губы трубочкой, издав непристойный звук, — рав-но-ве-сие.       — Если ты не остановишься, Арфисты уничтожат тебя.       Эти слова она договорила уже ему в спину. Дункан остановился, оглянулся с коротким вежливым смешком, как будто заставлял себя оценить глупую шутку.       — Ну и катись тогда.       Он даже не хлопнул дверью. Эсмерель осталась стоять, глядя на разбросанные по полу листы. Потянулась накрыть ладонью живот — и не смогла. Это дети нуждаются в поддержке, не глупые взрослые.       Что ж, в чем-то Марикье была права.       Ее мальчик давным-давно вырос.