Жизнь после

      Элайджа бестолково смотрел на собственное истекающее кровью тело, мертвое и неподвижное, застывшее в неестественной позе возле пуфика, и никак не мог осознать собственной смерти.       Казалось, будто это - чья-то злая шутка. Вот же он, стоит прямо здесь, мыслит, видит, слышит, но все все равно было кончено: выстрел в живот дробью, шансов выжить нет, Камски это знал. Это было больно, но совсем недолго. Элайджа всегда представлял себе смерть тягучей и мучительной пыткой, но на деле она являла собой всего лишь мгновенье. Мгновенье, которое меняло все.       -Открывай, ублюдок! Ты не сможешь прятаться там вечно!       Голос был злым, незнакомым, глухим, будто говорящий был очень-очень далеко. Голос человека, которого Элайджа видел впервые. Того, кто отнял его жизнь, и теперь собирался отнять жизнь Алекса.       Камски медленно повернул голову на звук злого, наполненного яростью голоса, а после снова перевел взгляд на собственное тело, бесполезное и изуродованное. Он никак не мог помочь Алексу. Он даже себе помочь не смог, пока еще существовал во плоти, что он может сделать теперь, когда время вокруг вдруг замедлилось, и стало густым, как кисель, а “тело” Камски превратилось в ничто - пар, едва заметный на фоне белых стен?       Ничего он не мог, совсем ничего.       Какая ирония: Элайджа добился так многого - денег, власти, признания, уважения, но все это не стоило и пенса сейчас. Вся его жизнь в итоге оказалась красивым и пафосным фарсом, который фактически не принес Камски ничего, кроме разочарования и пустоты.       Сейчас же Элайджа понимал, что в ней были проблески чего-то стоящего и настоящего, которые он так бездарно потерял.       Сначала была Эстер. Она любила его всем сердцем, терпела все его закидоны и дурной, избалованный характер, заботилась о нем и всегда была рядом, когда была нужна ему...       И Камски тоже ее любил - своей странной, эгоистичной любовью, но все же любил. Именно поэтому, когда она заболела, он бросил все ресурсы, которыми располагал, чтобы попытаться ее спасти. А когда спас, она ушла, так и не узнав о том, что Элайджа ни разу не навестил ее просто потому, что боялся увидеть ее слабой, несчастной, прикованной к постели. Боялся, что именно такой ее образ застрянет в его голове навсегда, если он проиграет в битве со смертью.       А потом в его жизнь робко вошел Алекс, и все те чувства, что Камски испытывал к Эстер, вернулись. Это произошло настолько плавно, что Элайджа и сам не заметил того момента, когда осознал, что любит Лина.       А когда понял, вместо радости ощутил лишь ужас.       Потому что понятия не имел, что с этим делать. И потому что знал, как все закончится.       Гордость не дала ему признаться, так что Камски пришлось лгать и хитрить. Ошибка, огромная ошибка. Какая глупость…       А самым обидным было то, что Элайджа знал: Алекс тоже неравнодушен к нему.       Всего-то и нужно было: сесть и поговорить. Выложить все, как на духу и надеяться на то, что Лину хватит храбрости признаться в ответ. А дальше… Ну, наверное, они начали бы привыкать друг к другу, и их обоих захлестнула бы та самая эйфория, какая обычно закипает в крови в самом начале волнительного и долгого пути. Но этому не суждено было случится, и все закончилось совсем не поэтично: последняя встреча, свинцовая дробь, смерть.       Камски подумал о том, что если бы он сумел связать самые важные слова воедино, то не было бы никакого агента Миллса, не было бы лжи, болезненного разочарования, не наступил бы, вероятно, этот день. Возможно, в Элайджу не выстрелил бы бывший любовник Алекса, а сам Лин не умирал бы от ужаса, спрятавшись где-то от своего убийцы. Они могли бы сидеть под солнцем на пляже где-нибудь в Альбукерке, и наслаждаться морем, теплом, друг другом...       Когда на плечо Камски легла чья-то рука, он не вздрогнул - бояться ему было уже нечего. Да, смерть не была последним порогом, как выяснилось пару лет назад, но даже если его убьют посмертно (как бы глупо это не звучало), что с того? Пусть там будет пустота, так даже лучше. В пустоте нет отчаянной, зудящей боли, нет отчаянья. Ничего там нет...       Пальцы на плече Элайджи сжались сильнее, и Камски медленно обернулся назад, удивленно вскидывая брови.       Позади него стоял обнаженный черноволосый мужчина с красными глазами. Его пленник, что сдался сам и без боя; что добровольно сел в клетку и никогда не пытался сбежать. Камски никогда не понимал, почему тот добровольно согласился на неволю, но сколько не спрашивал, красноглазый всегда хранил молчание.       Но сейчас он заговорил:       -Твое время еще не пришло, господин Камски…       -Что это значит? - непонимающе спросил Элайджа.       -Что ты не умрешь. Не сегодня.       Элайджа повернулся к своему телу, из которого вместе с густой, темной кровью утекла и вся жизнь.       -Я уже умер. Все кончено...       -Ты уверен в этом? - усмехнулся красноглазый.       -Да. С такой раной не выживают.       -Правила изменились, - на тонких, бледных губах твари заиграла легкая улыбка, от которой Камски стало не по себе.       -Нет, они остались прежними. Но ты, полагаю, собираешься их нарушить, - Элайджа склонил голову к плечу, смело глядя в лицо красноглазого, - Почему?       -Потому что есть тот, кто готов продать за тебя душу.       Камски ошарашенно приоткрыл рот, мгновенно теряя весь свой лоск, который умудрился сохранить даже в собственном посмертии.       -Что? О ком ты говоришь?       -Твое время еще не пришло.       Красноглазый странно оскалился и, прежде, чем Элайджа смог сказать что-то еще, с силой толкнул его в грудь. Толчок был неожиданным, и Камски пришлось отступить на шаг назад, спотыкаясь о собственное тело (хотя до этого момента спокойно проходил сквозь него) и падая, инстинктивно закрывая глаза.       А когда он открыл их, обнаружил себя сидящим на полу у пуфика. В том самом месте, куда отбросило выстрелом его труп.       -Господин Камски...       Элайджа вскинул голову, услышав до боли знакомый, родной голос и увидел Алекса, бледного, как сама смерть, с покрасневшим глазом и дрожащими губами. Он стоял прямо перед Камски и смотрел на него так, как должно быть смотрят на мир люди, преклонившие колено у собственной плахи.       -А… Алекс?... - слова давались Элайджа с трудом, - Что… Что происх…       Но договорить Камски не успел: Краснолазый появился прямиком из ниоткуда за спиной Лина. Он приблизился, легко обнял медика и ухмыльнулся, вкрадчиво глядя в глаза Камски.       -Нет… - прошептал Элайджа, - Нет, прошу…       Но красноглазый щелкнул пальцами, и они с Алексом бесследно исчезли в мгновение ока.       Где-то вдалеке послышался нарастающий стрекот винтов вертолетов. ***       Виктор снял свою рясу, аккуратно повесил ее на спинку старинного, тяжелого стула, на сиденье которого рухнул и сам минутой позже, устало массируя переносицу. День выдался длинным и очень уж насыщенным на события, отчего голова начала опасно гудеть. Нужно было принять анальгин, да вот беда - блистер, который он всегда держал в ящике стола на случай внезапной мигрени, оказался пуст. Берт бросил на него наполненный мукой и недовольством взгляд, а затем скомкал и швырнул в мусорное ведро.       Нужно было ехать домой - время было поздним, да и попасть в грозу не хотелось, но сил встать и тем более сесть за руль не было вообще. Хотелось лечь прямо на кафедру, уткнуться носом в сгиб локтя, и просто отключиться до самого утра. Все лучше, чем тащиться в одинокую квартиру и холодную постель. Виктор невесело ухмыльнулся: боже, и с каких пор пустая постель стала для него такой проблемой? И тут же ответил сам себе - с тех самых, как в ней оказалась Эстер Пирсон, полудушница, с которой его свела воля случая.       Грянул гром, и святой отец покосился на темное небо, то и дело озарющееся далекими вспышками молний. Они казались угрожающими и опасными, эти вспышки - будто это и не молнии вовсе, а грохот орудий, сдающих залп за залпом в проходящей где-то неподалеку масштабной битве. Зловещая, жуткая иллюзия. Виктор задумался о том, что такой эффект достигается из-за окон, высоких и старых, как и сама церковь. А еще из-за решеток, которыми они были прикрыты, и которые давно следовало бы заменить на новые, не такие ржавые. Вот только денег на это у церкви не было.       Интересно, как там Эстер? Не застанет ли ее буря в дороге? А если она останется в Детройте, то где? Может, у той семьи, где жила ее дочь, как ее звали… Элли? Нет, кажется, Эмма...       Сложно было запомнить имя той, кого он никогда не встречал и, насколько понимал, никогда и не встретит.       Какая глупость! Виктору всегда было наплевать на такие вещи. Если быть до конца откровенным, ему вообще на все было наплевать, даже на себя. Он был уставшим, циничным, опустошенным человеком. Просто оболочкой, с потухшим огнем.       Секс был, пожалуй, единственной вещью, все еще способной приносить ему удовольствие. Да, недолгое и мимолетное, но всяко лучше, чем никакого. Ах, да, еще был алкоголь, но Виктор никогда не умел красиво напиваться, как в фильмах, и чаще всего вечера наедине с бутылкой заканчивались жуткой ночью, проведенной в обнимку с унитазом, и отвратительным утром. Обычно, в такие вечера, как этот, он предпочитал секс - благо, у него в телефоне было достаточное количество номеров девушек, готовых в любой момент примчаться по первому зову.       И сейчас мог бы провести его так же, и никакой холодной постели. Он даже достал свой сотовый и покрутил его в руках, но ни одного номера так и не набрал.       Вместо этого, он открыл сообщения и написал одно: “Привет. Надеюсь, ты в порядке. Останешься в том гадюшнике, или вернешься в наш?” и отправил его контакту “Эсси”. Аппарат Берт положил на стол рядом с собой и поймал себя на том, что то и дело смотрит на темный экран в ожидании ответа Пирсон.       Сколько они уже были вместе? Пол года? Год? Виктор не помнил точно, но эта женщина каким-то образом сумела изменить правила игры, не делая для этого ровным счетом ничего: напротив, после того, как они впервые занялись любовью, Эстер сказала, что это ничего не значит, прежде чем уйти, не оборачиваясь.       На тот момент так оно и было. Они распрощались и Берт вернулся к своим обязанностям, к которым добавилось еще одно - переводить странную древнюю книгу, отобранную у одного свихнувшегося и чуть не спалившего весь город священника. И именно эта книга и стала причиной их повторяющихся встреч, которые всегда завершались одинаково: Эстер приходила, узнавала то, что ей было нужно, они занимались сексом, она говорила “Это ничего не значит” и уходила. Виктора это устраивало - они ничего друг другу не обещали, ничего не были должны. Эти отношения были удобны, и Виктор с удовольствием встречался и с другими женщинами - когда ему хотелось близости, а полудушницы не было под рукой. А потом, в один прекрасный день вдруг понял, что все эти женщины перестали доставлять ему удовольствие.       То есть физически спать с ними все еще было приятно, но они оставляли после себя горькое, металлическое послевкусие.       Тогда, следующей же ночью, когда Эстер сидела на краю кровати и искала на полу свои брюки, Виктор предложил ей остаться. Мол - зачем ехать куда-то посреди ночи и после распитой напополам бутылки вина, если можно просто лечь спать. Пирсон согласилась не сразу. Она обернулась к Берту, внимательно вглядываясь в его лицо, а потом кивнула, и тугой узел, затягивающийся в его нутре все сильнее и сильнее с каждой секундой, вдруг расслабился и исчез.       С той ночи, Виктор больше не делил постель ни с кем, кроме Эстер. И дело было не в пресловутых бабочках; не в гормонах, бьющих в голову и сердце, и не во влюбленности или, не приведи Боже, любви. Просто с ней все было иначе - правильно, спокойно, легко и так естественно, будто они провели вместе всю жизнь.       За окном снова сверкнула молния, грянул раскат грома и… стены церкви дрогнули. Виктор напрягся, прислушиваясь, потому что на мгновенье ему показалось, что звук грома исходил не снаружи храма, а изнутри… И, когда грохот раздался снова, точно такой же, но на этот раз без молнии, Берт подскочил со стула. Он тяжело дышал, сердце билось так сильно, что грудь тут же заныла от боли. Страх охватил все его существо, сковывая движения и разум.       Звук был невероятно громким, пугающим, противоестественным. Кто-то пробрался в церковь, но кто и зачем? И как обычный человек мог издавать столько жуткого, леденящего кровь шума?       “Это не человек” - подумал Виктор и тут же понял, что прав, - “Там, внизу, в старых кельях не человек…”       -Господь, Мария и Иосиф… - пробормотал Берт.       И тяжело выдохнул, осознав, что там, откуда раздавался шум, хранилась проклятая древняя книга.       Виктор выдернул ящик стола из пазов, и тот упал на пол, вываливая на деревянный паркет свое содержимое. Берт схватил маленький револьвер, заряженный серебряными пулями - подарок от Эстер, и рванул вниз, в подвал. Он не думал о собственной шкуре, не думал о возможной опасности. Виктор знал одно: Эстер доверила ему фолиант. И готов был умереть, защищая его. Умереть, но не предать ее доверия.       Он замер всего на мгновенье - когда достиг тяжелой деревянной двери, такой же древней и прогнившей, как и сама церковь. Но быстро справился с порывом развернуться и сбежать и решительно толкнул створку, ошарашенно задерживая дыхание.       В келье был вор. Вернее, воры - двое молодых мужчин: один абсолютно обнаженный, второй - азиат, растрепанный и бледный, как покойник. Толстая покореженная дверца от серебряного сейфа валялась в углу.       Когда Виктор ворвался в келью, голый мужчина не обратил на него никакого внимания, в то время, как азиат обернулся, загнанно глядя на святого отца единственным глазом - второй был скрыт под черной повязкой.       К груди он крепко прижимал чертов фолиант.       -Положи книгу на место, и никто не пострадает! - крикнул Виктор. Его голос отчаянно дрожал.       Азиат открыл рот, собираясь что-то сказать, но не успел - обнаженный мужчина поднял руку и звонко щелкнул пальцами.       Виктор выстрелил, но пуля врезалась в противоположную стену, не найдя других целей - оба мужчины исчезли в мгновение ока.       Вместе с проклятой книгой. *** Nirvana - Something In The Way (Batman 2021)       Предвестник долго смотрел на мертвого полудушника с разорванной грудной клеткой, держа его сердце в своем костяном щупальце, а после бросил застывший орган на землю и отвернулся. Гэвин Рид больше не был ему интересен - он пал так же, как и тогда, в свою первую смерть, и оказался куда слабее, чем тварь себе представляла. А вот тот, второй полудушник, напротив, был весьма интересным. Такая сила, совершенное бессмертие - “выпить” его было бы замечательно! Тогда мощь Предвестника стала бы поистине безграничной, но...       Но чтобы “выпить” полудушника, его сперва нужно было убить, а как убить того, кто умереть не может?       Предвестника этот вопрос настолько увлек, что когда позади него раздался тихий шорох, он поначалу не обратил на него внимания. Однако шорох раздался снова, на этот раз - куда более громкий и отчетливый, и тварь недовольно обернулась. Она ожидала увидеть там какое-нибудь глупое лесное создание, не успевшее или не сообразившее убраться подальше от существа, силу которой ощущали все животные в округе, но обнаружила нечто совершенно иное. Нечто, что заставило ее почувствовать то, чего она не чувствовала уже очень давно и не ожидала, что почувствует вновь.       Страх.       Потому что тело мертвого Гэвина Рида “оживало”: пальцы дерганно комкали сырую землю, ноги бились, будто погибшему полудушнику было мучительно больно, из открывшегося рта раздавались рваные, сухие хрипы. Но самым странным было не это, а то, что раздробленные ребра, торчащие из грудины, как сухие ветки из бурелома, срастались с мерзким, пронзительным хрустом. Но такого просто не могло быть! Он был мертв - Предвестник заглянул в его память и видел ту, самую первую гибель этого человека! Он не мог выжить, не мог… Но глаза - пустые черные дыры с пылающим в них огнем не лгали, и даже сердце, то, что Предвестник вырвал, снова образовалось в зияющей, кровавой дыре в груди полудушника.       И сделало первый удар.       Тело Рида согнуло дугой. Его глаза широко распахнулись - в них больше не было ни радужных оболочек, ни зрачков - только невероятно яркий, почти ослепляющий зеленый свет.       Гэвин издал громкий, протяжный звук - что-то среднее между рыком огромного, голодного чудовища и стоном раненного зверя, а потом перевернулся на живот и выгнул спину, как готовящаяся к прыжку кошка. Вот только в отличие от кошки, его движения не были плавными и грациозными.       Наоборот - они были ломаными и резкими, как у сломанного робота. Или человека из старых фильмов, в которого вселился сам дьявол.       Остатки одежды на спине Рида порвались в клочья вместе с кожей, раздираемой огромным кожистым крылом - похожим на те, что природа подарила летучим мышам, вот только крыло Гэвина было увенчано бритвенно острыми шипами.       Точно такие же шипы вырвались из плоти по всей длине позвоночника. Ногти на руках, грязные от земли, выросли и загнулись, превращаясь в ужасающие когти; клыки тоже удлинились и стали куда крупнее, чем у обычного человека.       -Ты же сдох! - рявкнул Предвестник, - Что ты такое?!       Горящие глаза Гэвина блеснули чуть ярче, и он резко повернулся на громогласный вопль твари.       Предвестник отступил. Он был силен - многие годы он питался жизнями десятков, сотен других людей и накопил немалые резервы. Он знал, на что способен и понимал, что бояться ему некого.       Но сейчас он боялся.       То, что было некогда Гэвином Ридом медленно поднялось на ноги и оскалилось. С острых клыков стекала густая слюна.       Рид расправил крыло, чуть наклонился вперед и прорычал, и этот рык был куда более громким, чем тысяча голосов Предвестника. Громким настолько, что влажная земля завибрировала, пропитанная его мощью. Если финальная, самая последняя смерть существовала, то, должно быть, она выглядела и звучала именно так.       Предвестник тоже зарычал. Его щупальца, сразу три из них, молниеносно подались вперед, стремясь выколоть эти проклятые, яркие, словно маленькие солнца зеленые глаза.       Но не смог.       Гэвин с силой взмахнул крылом, и костяные щупальца разлетелись на крохотные гнилые щепки.       Предвестник взвыл от боли. Сломанные конечности, вернее, их обломки, повисли плетьми - точно так же, как еще совсем недавно висела плетью изуродованная рука Рида. Вот только сейчас обе руки полудушника были в полном порядке. Предвестник тоже пытался спасти свои оторванные щупальца; старался вновь отрастить их, но тщетно - обломки старых костей будто огнем прижгли.       Грянула очередная молния, и в ее яркой вспышке однокрылое тело Гэвина, его горящие глаза, хищные когти и клыки, смотрелись особенно зловещими. Он несколько мгновений наблюдал за тем, как бьется в болезненной агонии Предвестник, а затем медленно двинулся вперед. Он был куда меньше страдающей твари; все еще казался букашкой на ее фоне, недостойной внимания мелочью, которую можно с легкостью раздавить, но это была иллюзия - Предвестник знал это. Как, судя по всему, знал и Рид.       Вернее, то, что еще несколько минут назад было Ридом.       -Что ты такое? - вновь спросил Предвестник, - Что ты та...       Рука Гэвина метнулась вперед и схватила череп Дюрана. Острые когти пробили пожелтевшую от времени кость, вызывая очередной болезненный вопль, который, впрочем, тоже прервался, стоило пальцам сжаться сильнее.       Это был конец.       -Что ты такое… - прошептала тысяча голосов.       А после замолкла навсегда - пальцы Гэвина сомкнулись, и череп под его ладонью рассыпался в прах, который тут же подхватил порыв ветра и унес прочь, развеивая в воздухе.       Тело Предвестника застыло на мгновенье, напряженное до предела, а после рассыпалось на мелкую, серебрящуюся пыль. Пыль эта так и не долетела до земли - Рид широко взмахнул своим единственным черным крылом, и она исчезла, растворяясь в ночной темноте без следа.       Оскал Гэвина стал шире. Он запрокинул голову к небу и зарычал, заглушая мощный раскат грома.       -Гэвин!       Рид замолчал и медленно обернулся на утонувший в его рыке голос и увидел Ричарда. Найнс замер у самой кромки леса, тяжело дыша. В его глазах застыли непонимание, тревога и ужас.       Несколько мгновений Рид так и стоял, глядя на Ричарда, а потом вновь начал меняться: его горящие глаза потухли; крыло исчезло в точно такой-же дымке, в какой минуту назад расстворился Предвестник; растущие из позвоночника шипы, длинные когти и клыки втянулись. Разорванная кожа мгновенно срослась.       -Гэвин… - тихо повторил Ричард, но Гэвин его уже не слышал.       Он рухнул на землю, широко раскинув руки в стороны. Его окровавленный живот, почти не прикрытый разодранной в клочья одеждой, медленно вздымался и опускался в такт поверхностному, едва заметному дыханию.       Начался дождь, и его первые крупные капли упали на голую грудь Рида.       Уродливого шрама, обезображивающего смуглую кожу, на ней больше не было. !КОНЕЦ ПЕРВОГО СЕЗОНА!