Жизнь Хатидже Турхан-султан.

Рано по утру в покоях Валиде султан бегали из угла в угол служанки, подготавливая султаншу ко дню. В огромных покоях стоял лёгкий мрак и пар от варящегося кофе на углях, лично этим всегда занимался кофевар Мерджан ага - лучший кофевар в Стамбуле. Личная прислуга Валиде, состоящая из двадцати служанок, занималась подготовкой наряда госпожи, самим внешним её видом. Одна девушка стояла по левое плечо Кёсем султан накручивала ей локоны, другая надевала серьги на уши, другая ожерелье на шею, четвёртая красила ей глаза сурьмой. Евнух Сюмбюль ага лично распоряжался, чтобы ежедневные подготовки проходили должным образом. Порой делал замечания провинившейся рабыне или напротив: хвалил. Кёсем султан же в это время располагалась посреди своих покоев в кресле перед зеркалом, положив руки на подлокотники, и через зеркало следила за тем, как ей надевают перстни и кольца. Мысли сейчас были туманны, и, скорее, глядела она в зеркало только потому, что взгляд туда упал в первую очередь; если же он упал на ковёр, она бы смотрела на него. Ещё со вчерашнего вечера она была в глубокой задумчивости и словно впадала в беспамятство. К ней подходили, спрашивали о чём-либо, но она только с третьего раза могла расслышать и понять, что ей говорят. В эти моменты она была в растерянности, и своими туманными глазами смотрела на слуг. Хазнедар калфа, молодая женщина, верная подруга Кёсем султан, была крайне заинтересована таким состоянием Валиде султан и решилась спросить её об этом. — Я сегодня иду к сыну-повелителю и сообщу ему о том, что отправлюсь в кафес к шехзаде Ибрагиму, - ответила она, понаблюдав за надеванием колец, а затем только посмотрев на Мелике. Лишь только двое человек в этом дворце пользовались абсолютным доверием Кёсем султан. Если Сюмбюль попал сюда ещё во время правления Мехмеда III, то Мелике хатун появилась здесь в совсем недавнем прошлом, но свою бесконечную преданность она доказала в самые кратчайшие сроки. Лет пятнадцать назад она попала в гарем будучи слабенькой и больной девушкой, лишённой всякой красоты, и потому будущее её в этом месте представлялось туманным и почти невозможным. Но единственное её отличие от обычной некрасивой рабыни было только-только в том, что она была молчалива, трудолюбива и как бы то ни было, амбициозна. Гарем с распростёртыми объятиями принимал таких девушек в свою обитель. И эта девушка, от природы не застенчивая и честолюбивая, выбилась из всей колеи наложниц и попалась на глаза Кёсем султан. Последняя, только ставшая регентом Османской империи, решила, что она нуждается в таких людях, и взяла к себе в услужение. И не раз эта Мелике за всю свою службу доказывала преданность Кёсем султан, которая с лихвой возмещалась ей самой в виде бакшиша. Не трудно догадаться, что эта женщина была с огромным доходом и большим влиянием. Но Кёсем султан, несмотря на что, доверяла ей и часто потом говорила, что она правая её рука. Когда сборы закончились, покои Валиде султан очистились от шума и гама, рабыни вышли, а вместе с ними вышел и Сюмбюль ага. Мелике подавала Кёсем кофе и многозначительно смотрела на неё. — Что вы намереваетесь совершить, султаным? - спросила она, сложив руку в замок. Кёсем султан редко с кем могла делиться своими секретами и планами, но исключениями являлись только те редкие люди, которым она верила, как самой себе. Но сейчас она настоятельно решила обойти этот разговор молчанием. Лишь сказала, что поводом посещения шехзаде является её безмерная любовь к нему и скука по нему. Закончив свой завтрак, она, в сопровождении слуг, решительной походкой отправилась в другую часть дворца, в комнату для аудиенции с султаном. За пятнадцать минут пути они миновала все коридоры, переулки, фонтаны и небольшой садик между зданиями. Сейчас она шла под навесом и стеной, за которой располагалась школа, и, закрывшись чадрой, она шла, не оглядываясь по сторонам и не сбавляя шага. По пути ей встречались паши, беи, низко кланявшиеся ей, некоторые смели подходить, чтобы поцеловать подол её юбки. Но султанша, словно не замечая их, равнодушно глядела вперёд себя, гордо подняв подбородок, и была занята своими собственными мыслями. Ей предстоял нелёгкий разговор с Мурадом, который и без всякого вздора был очень вспыльчивым и мог неверно растолковать мысль своей Валиде. Кёсем того боялась, что одно её неверное слово - и всё могло пропасть, разрушиться. Она нередко говорила о Мураде, что он может по щелчку пальца обрушить им дворец на головы. И в этих словах была доля правды, она, как мать своего ребёнка, знала его как облупленного. Наконец, когда она добралась до угла, где находилась эта зала, султанша жестом приказала слугам остаться снаружи и ждать её дальнейших распоряжений. Те послушно кивнули и встали у дверей. Когда Кёсем вошла внутрь, то тотчас же догадалась, что в передней зале помимо султана находится ещё один человек, да к тому же близкий и знакомый самому Мураду, поскольку голоса их едва были слышны. Была привычка у султана, почти шёпотом говорит о личных делах и не повышать голос, как обычно он это делал. Кёсем султан хоть и не слышала сути дела, но сразу смекнула, что это Силахтар Мустафа паша, вездесущий, как в шутку говорила Валиде, фаворит падишаха, всегда пытавшийся втиснуться к нему в доверие и внести свою лепту в политику государства. Мурад, хотя и не был ведомым человеком, но советов своего бывшего оруженосца слушался почти постоянно, и это можно было назвать даже неосознанно; пусть Силахтар оказался в чём-либо неправ - Мурад прислушивался к его словам. Будучи даже в походе, он всегда брал с собой этого человека и консультировался с ним по некоторым вопросам, а тот в свою очередь не злоупотреблял этим влиянием, дабы не вызвать у султана каких-либо подозрений. Несмотря на то, что Мустафа паша был человеком до глубины души преданным, за что и заслужил звание капудан паши. За верные годы службы в качестве награды ему были переданы провинции Айдын, Сарухан, Никопол, а затем и наместничество в Дамаске. Многие были ошеломлены его влиянием на султана, который, несмотря на свою жестокую и деспотическую натуру так щедро одаривает своего раба, почти лелея его. Но говорить об этом никто не смел, ибо боялись за свою голову, которая и без сплетен при правлении Мурада всегда висела на волоске. Хотя, пожалуй, во дворце и находился один человек, который без страха мог высказаться об этом. Валиде Махпейкер Кёсем султан никогда не любила Силахтара Мустафу пашу и никогда не принимала его политики и даже была настроена скептически, чтобы то хоть как-то пытался повлиять на султана. Она считала, что этот человек не может нести в себе что-либо положительное, а ждать от него можно было только несчастий, поскольку с его именем было связано несколько грязных историй, впрочем, возможно лживых, гнусных сплетен, но Кёсем была непреклонна и всегда оставалась при своём мнении. Султану, как только вошла Валиде, доложили о её приходе, и он попросил её пройти. Когда Кёсем услышала его голос, то сразу, без доклада стражника, прошла внутрь и краем глаза заметила Силахтара пашу, стоявшего у перегородки с опущенной головой. Он также выразил ей уважение, осведомившись об её благосостоянии и здоровье. Невзирая на отношение султанши у нему, он всегда выказывал ей уважение и не смел ей в чём-либо перечить, таким образом пытаясь наладить с ней связи. Махпейкер только чуть кивнула ему головой на его слова, и тот сразу же удалился из залы, оставив мать и сына вдвоём. Кёсем только в самых редких случаях молчала о том, что её не устраивает и что ей не по нраву, и потому она сейчас не упустила момента, чтобы лишний раз сказать, что Силахтар паша не тот человек, который может вызвать доверие, а только напротив: кажется подозрительным и излишне льстивым государственным деятелем. — Валиде, - начал Мурад, чуть прикрыв глаза от наступающей волны гнева, - для какой цели вы пожаловали сюда? Наставление мне давать? Уж извольте. Неужто вы считаете, что мне не дано уличать в людях их пороки и их скрытые замыслы? Так прошу же меня оставить, если вы такого мнения обо мне. Кёсем чуть закатила глаза наверх и раздула ноздри; она не любила, когда её советы воспринимаются как оскорбления. — Отчего ты так остро принимаешь мои слова? ты ведь знаешь, что я это не делаю не из зла, а только ради твоего же блага. У меня и в мыслях не было цели оскорбить твоё... — Мыслях? - Мурад был почти взбешён и едва сдерживался, чтобы не устроить ссору с матерью, - прекратите, Валиде. Зачем вы сюда пришли? — Я знаю о состоянии твоего здоровья и пришла осведомиться о нём. Ты, пожалуй, выглядишь куда лучше, чем в прошлые дни, - она попыталась коснуться его лица, но тот так посмотрел на этот жест, что она решила убрать ладонь, - лекарство тебе помогает, верно? — Как видите, - кратко отчеканил он. — Дай Аллах, оно вылечит тебя от этой болезни. Мурад снова посмотрел этим страшным взглядом на свою Валиде, и его черные, как ночи, глаза блеснули гневным блеском. В его глазах часто мелькали какие-то жуткие искры, всегда пугающие не только придворных слуг, пашей и беев, но и собствственную мать, так озабоченную состоянием своего сына. Она, вопреки великой любви к своему дитя, со страхом порой смотрела на него, чуть притаив дыхание, словно боясь возбудить в нём гнев, так часто посещавший его. Она до ужаса боялась, когда его черные, окружённые бледной кожей, глаза с опущенными черными бровями смотрели на неё с ненавистью и со всей злобой, которую он почти не мог контролировать. Сейчас она вновь почувствовала прилив страха к своим членам и умоляюще посмотрела на сына. — Валиде, вы и в самом деле считаете, что эта болезнь имеет лечение, и я смогу пережить её? - спросил он и испытывающе посмотрел на неё, немного поддавшись к ней вперёд. — Я ни за что на свете не стану считать, что болезнь, напавшая на моего дитя, не будет иметь хорошего исхода. Моё сердце искренне верит в то, что ты выздоровеешь и даже сможешь пережить мой возраст. В это верит каждая мать своего ребёнка, и вера эта - настоящее чудо. Неужели ты думаешь, что твою судьбу может изменить этот жалкий телесный недуг, а, Мурад? - она поборола свой страх и прикоснулась к его лицу, - Только знай единственно, что для меня ты всегда будешь бессмертен, что твоя душа навечно связана с моею и ничто, никто, никакая мелкая неприятность не сможет разлучить нас. Понимаешь ли ты, какую боль причиняешь мне, говоря, что не сможешь пережить эту болезнь? Что же, по-твоему я могу верить во что-то иное? Нет, не могу, ибо я верю, - она сделала ударение на последнее слово и перевела дыхание, чтобы продолжить, - я верю, что иначе и быть не может. Что бы, ты не смог излечиться... Нет, не быть такому, Мурад. Я отрицаю это. Они ещё долго молчали, когда она закончила говорить. Но Мурад после этих слов совсем изменился в лице. Он отвернулся от матери и смотрел в окно, в выходящее на главную площадь, где ветер поднимал в воздух крупинки сухих снежинок. Взгляд его стал задумчив и на время даже кроток. Немного сгорбившись, он держал свою руку на руке матери, не припоминая, когда она успел это сделать. Впрочем, теперь его это мало заботило; он оказался словно прикован к окну, за которым поднимался холодный зимний ветер. Кёсем решила нарушить тишину и заговорила тихо, вкрадчиво, как бы боясь его спугнуть. — Мурад, сынок, позволь мне пойти в кафес к Ибрагиму. Я не видела его почти целый год. Меня терзает эта тоска... Не лишай меня этой встречи. — Так вот что... - так же тихо заговорил Мурад, резко повернув голову, - вы ради того пришли... Так отправляйтесь же, повидайте сына. Пока можете. Судорога исказила её лицо, она со скоростью молнии поднялась с дивана и грозно посмотрела на него, забыв прежний страх перед ним. Снизу вверх глядели на неё те же черные, исполненные ненавистью глаза, будто насмехавшиеся над ней. — Если ты ещё раз скажешь подобные слова, то я тебе их не прощу. Никогда. Она больше не желала продолжать разговор и смотреть в эти полубезумный глаза и немедленно вышла вон из залы, пытаясь отогнать от себя дурные мысли. Сколько раз слышала она от него эти слова, глумливые, жестокие, лишённые какой-либо надежды. И они были ужасны для неё ещё тем, что он говорил это из удовольствия, желая раздразнить её уязвлённые материнские чувства. Кёсем шагала по тропе, ведущей в кафес, униженная и оскорблённая такими словами, сдерживая порыв слёз, однако острые снежинки так царапали её лицо, что она уже чувствовала, как щёки её горят. Позади неё едва поспевали евнухи, которых Кёсем решила отослать, дабы они не видели её в момент слабости и почти наступающего отчаяния. Она усмирила свои волнующиеся чувства, когда увидела то маленькое зданьице, где заточён её младший сын. Она ахнула и поспешила к дверям и забежала внутрь. Её тотчас встретили стражники, которых она успешно проигнорировала и прошла мимо них. Представился перед ней широкий коридор и небольшая дверь в стене, она не мешкая, отворила её и немедленно зашла внутрь. Просторная, но, как казалось ей всегда, набитая мебелью и всякими предметами, представлялась ей такой неуютной, что ей было ужасно жаль сына, находившегося здесь с детства. Единственно, что было прекрасно здесь, так это огромное эркерное окно с видом на террасу, на которой можно было рассмотреть и Босфор. Мимо всегда пролетали чайки и их крик был слышен в кафесе всегда, словно напоминая, что жизнь ещё не закончилась, и время ещё идёт. Но Кёсем, оказавшись здесь, почувствовала, как что-то сдавило её грудь, не давая дышать. Она становилась здесь как птица, замкнутая в клетке, но которой так мечталось вырваться наружу. Это место пахло отравой и смертью; Кёсем терпела его исключительно ради сына. Но ещё больше разрывалась и страдала от того, что это место стало его домом. Шехзаде искать не пришлось. Он, как обычно, сидел на диване у окна и глядел в пустоту. Это истощённый, черноволосый и белокожий юноша, с немного сгорбленной спиной и безучастным взглядом, глядел в окно и, похоже, даже не услышал, как пришла его мать. Султанша некоторое время оставалась на месте и только желала посмотреть на него издалека, вспомнить, каким он был прежде. Он стал почти мужчиной. Невзирая на то, что он был скован стенами, что окружали его, он был строен и крепко сложен. Одежда казалась на нём большой только у живота, но в плечах и спине она сжимала и стягивала его. Кудри чёрных волос были растрепаны у затылка, но ровно расчёсаны спереди. Лицо его на щеках и в челюсти издалека казалось тёмным, то чёрная небритая щетина была на его прекрасном юношеском лице. Сидел он чуть боком к Кёсем, не поворачиваясь к ней. Но она не спешила его взволновать своим присутствием и долго стояла в дверях. Впрочем, это решение было излишне, ибо шехзаде, словно чувствуя на себе прикованный взгляд, повернулся к двери. На момент он смотрел на неё, устремив свои серые уставшие глаза на неё и будто не понимал, сон это или реальность. Валиде его стояла, почти прижавшись спиной к стене и подняв подбородок, чтобы сдержать рыдания. Грудь её постоянно поднималась, а руки за спиной крепко сжимались в кулаки. Она нахмурила свои густые брови, но не была зла или расстроена; в ней теперь пробудилось давно уснувшее чувство, которое, наконец, вышло из спячки. Султанша кинулась к сыну и крепко обняла его шею, попутно целуя его лоб, щёки, виски; её слёзы капали на его рубаху и оставляли тёмные пятна на светлой шелковой ткани. Его робкие руки потянулись к её волосам, и пальцы зарылись в них. Он крепко обнял её и молча спрятал лицо в меху её одеяния. В комнате стоял приглушённый плач Махпейкер Кёсем султан, которая уже не сдерживалась при своём сыне и показала, что её душа так же способна на страдания. Она вдыхала запах волос, кожи своего сына и стала приходить в себя, стала улыбаться и мельком поглядывать на Ибрагима, похожего на маленького мальчика, наконец-то встретившегося с матерью после долгой разлуки. Возможно, таковым он и являлся. Полчаса они сидели в тишине и спокойствии. Кёсем положила его голову к себе на колени и поглаживала её, перебирая пряди его отросших тёмных, как её самой, волос. Шехзаде же лежал совершенно потерянный, словно и не понимал, что сейчас он встретил свою мать, которую не видел год с лишком. В последнее время он теряется во всём. Для него становится тяжёлой задачей ответить, кто он и что здесь делает. Лишь обрывки воспоминаний дают ему подсказку, чтобы вспомнить всё. — Валиде, почему вы так долго не приходили ко мне? - спросил он. — Это запрещено правилами, мой лев... — Когда же мне выйти отсюда, Валиде? Я больше не вынесу и дня, зная, что вы приходили сюда и были со мною. Я так боюсь, так трясусь, когда слышу эти шаги у дверей... Вот, я и сейчас их слышу, - он приподнял голову и широко раскрыл глаза, - Матушка, вы разве не слышите их?! — О, Ибрагим, мой дорогой, пока я жива, тебе никто не посмеет навредить. Я даю тебе слово Валиде султан, - ответила она чуть жёстче, приосанившись, - слышишь меня, никогда ничего не бойся, зная, что я стою за твоею спиной. Послушай меня, взгляни на меня, так. Ты - шехзаде! Никто, слышишь меня, никто не станет покушаться на твою жизнь, тем паче, когда это представляет угрозу династии. Мой Ибрагим, - она ласково погладила его и улыбнулась, глядя на его очаровательное лицо, - мой милый шехзаде, я хочу преподнести тебе подарок... Ты, я уверена, будешь ему очень рад. Шехзаде выпрямил спину и заинтересованно посмотрел на неё. В его глазах вдруг появился лёгкий блеск; такие таинственные слова действительно положительно повлияли на него, особенно, если были произнесены её устами. — Я выйду отсюда и стану жить как обыкновенный шехзаде? - с наивной улыбкой спросил он и прижал руки султанши к своей груди, - султан Мурад простил меня?! — Тише, Ибрагим, - благосклонно улыбнулась Кёсем, опустив чуть взгляд, - я знаю, что поможет тебе избавиться от скуки и тоски. Я обнаружила в гареме одно чудесное создание; Ибрагим, эта девушка так хороша. Она ангельски прекрасна... Шехзаде вскочил с места, как только услышал об этом подарке. Он вдруг покраснел, заробел и не знал, куда деть смущённый взгляд. Густые брови спрятали серые стыдливые глаза, а непослушное тело отстранилось в сторону, и он повернулся широкой юношеской спиной к матери. Ибрагим всем телом почувствовал странную волну, охватившую его целиком, она завладела его разумом и будто повелевала им. Этот юноша никогда за свои двадцать четыре года не видел женщин (помимо матери, разумеется, но её он не относил ни к одному полу, и вообще считал её чем-то божественным, лишённым пола) и совершенно не понимал, что это такое. Конечно, в раннем детстве он видел своих сестёр, девушек, которые за них ухаживали, однако это был не тот возраст, чтобы задумываться над тем, какие отношения может иметь мужчина с женщиной. Сейчас же он совершенно напуган тем, что он уже не ребёнок, а мужчина, уже достигший того возраста, когда тело ему само говорит о том, что он готов к встрече с женщиной. Порой ночью или утром он пугался самого себя и своего тела и прятался где-нибудь в углу или в шкафу, словно прячась от ужасного зверя. Но ведь он всего лишь юноша, совершенно неосведомлённый тем, что он тоже человек, с бьющимся сердцем, с кровью в жилах, с чувствами и со страхами. Он самого детства, увы, оказался в том ужасном положении, когда меняется и само представление о мире и об его всеобъемлющем. Замкнутый, угнетённый и запуганный, он был не готов открыть дверь в жизнь и здоровым шагом вступить в неё. Всё в ней теперь ему казалось неестественным и странным, ибо к ней он не привык. Дрожа от волнения, после произнесенные Валиде слов, он ещё долго размышлял об этом в своём больном мозгу, и не могу понять, что нужно ответить. Но отвечать было не нужно, заговорила Кёсем: — Ибрагим, присядь. Я понимаю, каково тебе сейчас. Ты взволнован и находишься в крайнем возбуждении от услышанного, но прошу - успокойся. Тебе никогда не приходилось иметь какие-либо отношения с женщиной, но пойми, что этого тебе не избежать. Та девушка, что предназначена для тебя, прекрасна, как нераспустившийся бутон розы, как аромат фиалки в ночи. Ибрагим, она в самом деле так красива и очаровательна, что ты и предоставить того не сможешь. Я верю, что она излечит твою израненную душу и тело. Она перестала говорить посреди речи и будто пыталась что-то обдумать. Она прикусила нижнюю губу и встала, чтобы подойти к сыну. Шехзаде всё так же стоял к ней спиной и только слегка поворачивался в профиль, чтобы услышать, о чём та говорит. Султанше только хотелось сказать то, о чём он бы не желал слушать. — Если пожелаешь, я завтра же пришлю её тебе ночью, - наконец, украдкой сказала она, - убедишься в том, что у тебя есть мужская сила. — Валиде, - вскрикнул он вдруг и отскочил от неё к стене, прижавшись спиной, - прошу вас, молчите, оставьте, оставьте! Вы только занимаетесь ковырянием моей старой раны, но не залечиваете её. О, если бы я только имел... Представление! Как я жалок, как я пуст! Никогда за свою жизнь я не видел жизни. Я никогда не видел людей, мама! Я не выходил в город, не видел там его жителей, всех его прелестей и изъянов. Я не знаю, что такое жить; я только страшиться и пресекаться как червь умею. Вы говорите, дескать ты шехзаде, никто не посмеет тебя казнить или угнетать, но Валиде... Я уже загублен, казнён и угнетён... Я напуган, как беззащитное животное, загнанное в угол, как дичь, встретившая охотника! Что же мне, я сижу здесь, в этой золотой клетке, хотя мне в удовольствие было только жить... Я пропал окончательно, и не вернуть мне мой прежний облик. Мне никогда не узнать, что такое жизнь! Я навсегда теперь обречён на страдания и страх! А теперь уходите вон, нет мне больше воли видеть ваше лицо здесь... Я бесконечно люблю вас, но терпеть не желаю. Он зарылся лицом в ладони и зарыдал, издавая ужасные вопли и крики, как от телесной боли. Кёсем только подошла к нему и обняла эту поникшую спину. — Я никогда не оставлю тебя, - ответила она. Они пробыли в объятьях ещё полчаса, а затем Кёсем султан ушла к себе.