Приснись мне

В этом месте водятся призраки. Чэн думает об этом с улыбкой, стоя на просторной веранде и скользя взглядом по утонувшему в полуночной темени саду. Неподалеку заводит свою монотонную песню цикада, жаркий июльский ветер налетает со стороны моря, разбавляя запах травы и переспевшей, плавящейся на солнце алычи терпкими нотами соли и водорослей. Дом за спиной давно погрузился в сонную дрему, стихли все звуки, и только из распахнутых настежь окон на втором этаже изредка слышны обрывки веселого гомона: мальчишки никак не улягутся, несмотря на то, что за день вымотались до предела, обегав все окрестности и поджарившись на солнце. Делятся впечатлениями, строят планы на завтра, фыркают придушенным смехом в подушки. Тянь, как гостеприимный хозяин, обещает завтра показать им реку и лес, предлагает устроить пикник, и еще добрый десяток минут, отведенных на сон, уходит на составление списка необходимых для этого вещей. Но постепенно паузы в разговоре становятся все длиннее, между словами вместо смеха начинают проскальзывать зевки, голоса становятся все ленивее и наконец затихают полностью. Уснули. Би еще неделю назад, в первый день, по приезде предлагал расселить их в разные комнаты: четверо подростков, которые за день до головокружения пьянеют от свободы и солнца — гарантированное отсутствие тишины по ночам. Чэн отмахнулся: пусть. Кому они помешают? У прислуги отдельный дом в другом конце сада, а его младший брат и приехавшая с ним троица слишком юны, чтобы ложиться вовремя. Чэн хотел спросить: неужели ты сам не помнишь? Хотел, но не стал: Би тогда стоял рядом с ним на веранде, смотрел в глубину сада, на старую алычу с бордовыми листьями и такими же бордовыми, переспевшими на солнце плодами, туда, где раньше, семь лет назад, стояли шезлонги. Чэн понял: он помнит все, до мельчайшей детали и каждый раз, проходя мимо этого места, тоже слышит обрывки призрачного смеха и бесконечное, поставленное тем летом на повтор: — Приснись мне, приснись мне, приснись мне. Знал ли Би, где окажется, соглашаясь на эту работу? Чэн хочет верить, что нет. Хочет верить изо всех сил, что знай Би, с кем придется провести месяц под одной крышей, отказался бы. Для мальчишки Цзянь в тот же день нашли бы другого телохранителя, с которым он бы и явился в поместье, а им не пришлось бы ежедневно встречаться за завтраками-обедами-ужинами, обмениваясь вежливыми фразами и пустыми взглядами. Хочет верить, что это стечение обстоятельств и самоконтроль. Это что угодно, только не полное, безграничное равнодушие. Чэн не думал об этом, когда стоял напротив отца, выслушивая подробный инструктаж и чувствуя, как уплывает из-под ног пол: у дружественной семьи проблемы, их отпрыск со своим телохранителем и друзьями погостит у них в семейном поместье, пока все не уляжется. Чэн не думал об этом, когда дрожащими руками укладывал вещи в дорожную сумку, собираясь вернуться в дом, где не был с того самого лета, и прокручивая в памяти детали чужой, наизусть выученной, тайком подсмотренной биографии: идеальная карьера, один из лучших профессионалов в Ханчжоу, последние пять лет в личном штате охраны семьи Цзянь. Чэн не думал об этом, когда несся в это поместье, утопив педаль в пол, не пытался спланировать, что скажет тому, с кем провел вместе все детство и одно жаркое, пропитанное запахом алычи и вкусом чужих губ лето, с поставленным на повтор «приснись мне, приснись мне, приснись мне». Чэн не думал ни о чем, пока не врезался взглядом глаза в глаза, как в бетонную стену, не налетел со всего размаху, на максимальной скорости на отстраненно-холодное: — Здравствуй, Чэн. Рад видеть. Би не был рад. И не был огорчен. Би, глядя в лицо, пожал его руку, между делом отметил, что поместье совсем не изменилось и здесь по-прежнему очень красиво, и отошел к багажнику, чтобы достать вещи. Кажется, даже не заметил, что Чэн не ответил на приветствие и продолжает стоять на месте, до треска сухожилий стискивая в кулаке фантомное тепло, оставшееся от прикосновения. Первого за семь лет. Судя по всему, последнего в жизни: за прошедшую неделю Би больше ни разу не протянул ему руку, ограничиваясь вежливым кивком при пожелании доброго утра за завтраком и доброй ночи перед сном. Сегодня будет так же, Чэн знает. Завтра будет так же. И через месяц, когда они попрощаются, прежде чем сесть в разные машины и вернуться в город, будет так же. Ничего не изменится. Но все же, зайдя в дом, идет в кабинет, а не в спальню, просматривает почту на ноутбуке, закуривает, глядя сквозь строчки и прислушиваясь в ожидании шагов, которые узнает из тысячи. Вскидывает голову, когда Би, пройдясь костяшками по двери, появляется на пороге: — Угомонились? — Да. Завтра на пикник собираются, к реке. Проследи, чтобы с голоду не умерли. — Мне платят только за одного, прихвачу ему сэндвич из дома, остальные пусть сами справляются. Что-нибудь еще? Чэн хочет ответить: да. Хочет спросить: покажешь им завтра то место, за скалами, помнишь? А помнишь, что ты обещал мне на этом месте тогда, в последний день лета? Ты хоть знаешь, что все эти годы держишь данное слово? Чэн давно не идет на поводу у своих желаний. Чэн затягивается до першения в горле, равнодушно предлагает: — Выпьешь со мной? — Если хочешь. — А ты? — Слишком поздно. — Би смотрит спокойно и холодно. Смотрит как человек, полностью уверенный в своих словах. И Чэн с ним согласен: поздно. Между ними теперь — семь лет, несколько метров пустого пространства и сигаретный дым вместо слов. — Хорошо. Доброй ночи, Би. — Доброй. Чэн хочет, чтобы однажды он не ответил и ушел, не попрощавшись. Это будет похоже на месть. Чэн хочет, чтобы однажды он вместо ответа впечатал кулак в его лицо. Это будет похоже на злость. Чэн хочет, чего угодно, кроме правды. Правда заключается в равнодушии. Чэн смотрит в спину, дожидается, когда стихнут шаги в коридоре, и, глядя на закрытую дверь, вместе с дымом выдыхает то, о чем просить вслух никогда не посмеет: — Приснись мне сегодня, пожалуйста.