***
Но ведь так прекрасно… Слушатель всегда так чудесна, красива и смертоносна, когда выполняет свою работу. И всё же Цицерону разрешено было наблюдать за ней, ведь он всегда находился рядом, был для неё «оружием», бежал по первому же её зову… Она брала Цицерона всякий раз, когда уходила на миссию, брала его, когда получала очередной контракт, который Мать Ночи нашептала её разуму. Цицерон не может слышать свою мать, но он может следовать за её Слушателем. Она так сладко подзывает его залитыми солнцем пальцами, сверкая при этом яркими глазами и поднимая при улыбки веснушчатые щёчки. Цицерон всё видел: эти же хрупкие руки обвивались вокруг рукояти кинжала, двигаясь быстро и злобно, когда лезвие словно превращалось в руку. Он видел, как они обладали острым, как бритва, гневом, разрывая плоть и сухожилия, горло и кишки, оставляя только красную и без того гнилую плоть. Он одержим ею. Конечно, обычно Слушатель ему передаёт только слова Матери Ночи, но порой и свои — тихие и теплые фразы. Пусть он и никогда не услышит голос своей матери, но зато будет доволен ею, Слушателем; Цицерон зависает на каждом бормотании, каждом мягком и пронзительном слове. Она заполняет тишину, проскальзывая между трещинами в его мыслях, проползая и оседая, как туман над болотом. Она пахнет кожей и медью, кровью и сталью, а также ядовитым колокольчиком, жженым сахаром и густой, мшистой гнилью леса после весеннего дождя. Цицерон знает, что он тоже пахнет смертью, но всё же она свежее — когда он впервые встретил её, до того, как она стала Слушателем и была обычной, добренькой босмеркой, которая от жалости помогла жалкому шуту, — он то и делал, что только служил матери и братству, преданностью погружаясь в их душу. Теперь он пахнет убийством, но совершенно иной преданностью. Плохой дым — это все, чем пахли на тот момент камни, металлы и ненависть: весь Маркарт. Пьяный мужчина на мосту говорил о крови и каком-то серебре, и Цицерон жаждал этому уроду показать его же кровь (возможно, как раз с серебряным слитком, пока его идиотизм и насмешливый рот не превратились в «милое» и растерзанное малиновое варенье), но Слушатель не желала этого. Они осторожно следовали только указаниям, и если это было не задание от Матери Ночи, то это была бы ни в чём неповинная жертва. На дороге были бандиты, очень слабые и медленные, и даже дракон им составил компанию, но Слушатель не могла так долго больше носить скучный клинок, не видавший давно кровавых жертв. Поворот точильного клинка был похож на визг, хор крошечных криков, и Цицерону осталось добавить только веселый свист в эту похоронную симфонию, когда в это время его Слушатель выполняет всю скучную работу. Он должен ещё больше привязаться к Слушателю, даже несмотря на то, что порой искры от точильного клинка делают его истерически неуравновешенным и запуганным, но Слушатель пообещала ему, что никогда и не при каких обстоятельствах не тронет его. Теперь мы с тобой связаны Сидя на краю пыльной дороги, стуча при этом ногой по ноге, Цицерон едва не пропускает позолоченный проблеск своих старых ботинок. Слушатель дала ему доспехи, окутанные и безмолвные и без того невероятно скучные, если бы не память о том, как её аккуратные ладони дергали и поправляли их. Она — мой самый лучший друг. — Цицерон? Цицерон и не заметил, как день так быстро прошел, а небо обрело яркие сине-розовые оттенки. Бедный Цицерон ничего не смог предпринять, потеряв при этом весь свой настрой и снова задумавшись. Резко покачав головой, Цицерон поднимает взгляд, и в ответ на него смотрят острые золотисто-карие глаза, сияющие, как двойняшки-септимы. Такие же монеты лежат в кошельках трупов, которые он несколько часов назад быстро и безболезненно прикончил, но Повелителя ужаса это вовсе не заботило; Цицерон любил именно блеск. — Да, мой Слушатель? Цицерон сидел слишком долго, при этом ещё и бездельничал, но его бедра почти не болели, когда он вставал на ноги: — Мы собираемся порадовать маму? — Да, мы… Её капюшон был опущен, обнажая длину красивых волос, а заостренные уши слегка дёргались в шумном вечернем воздухе — эти уши слышат слова Матроны, а Цицерон не хочет ничего другого, кроме как, чтобы всё, что принадлежит ей, принадлежало и ему. Цицерон отвлекся, так как был очарован, но не испугался, когда рука Слушателя прижалась к его груди. Она — его Слышащая, любимица Ночной Матери и самый лучший друг Хранителя Матроны, и даже ее самое жестокое прикосновение всегда будет желанным. Она могла порвать его, сломать, оторвать ему все конечности, но Слышащая всегда была добра к бедному Цицерону. — Милый Цицерон, — так тихо проговорила она, почти не издавая ни единого звука, но прежде чем Цицерон смог бы что-то ответить, она незамедлительно продолжила, при этом так же улыбаясь, с такой странной и дикой вспышкой взгляда; он никогда не представлял себе, какого это дотронуться до этих прекрасных губ, но Цицерон был уверен в том, что это прекрасное ощущение. — У меня есть для тебя подарок. — Подарок? Для Цицерона? Слышащая — вы… щедрая душа… Цицерон всегда носил блестящий золотой жетон на шее, гладкий металлический диск, спрятанный под его доспехами; это был подарок, отдававший всё тепло его коже. Слышащая и до этого много чего дарила разным людям: растения и странные артефакты детям-вампирам, безделушки и книги Редгарду. Но порой она дарила людям чистую, но в то же время ужасную смерть… Когда его Слышащая так нервно держит сверкающий кинжал, Цицерон не уверен, какой подарок она решила подарить ему на этот раз. Цицерон действительно примет любую вещь от своей Слышащей. — Вот. Лезвие так бешено вращалось не для того, чтобы вскрыть Цицерону горло, а чтобы представить ему колотящуюся грудь. Это неописуемое чувство, и на мгновение Цицерон едва не чувствует сердцебиение, бьющееся об её ладонь. Тот самый даэдрический кинжал, который она носит с собой постоянно. Ноги пульсируют, и мир словно с ними подпрыгивает, прежде чем Цицерон понимает, что он уже чуть не подтанцовывает, переполненный радостью этого. Он — ее клинок, его Слушатель, и теперь он будет владеть ее клинком, лезвием, которое она сделала для него, сбалансированным, заточенным и острым, только для него, и это — самый замечательный подарок. — Я рада, что тебе понравилось, — говорит его Слушатель, широко при этом улыбаясь, и Цицерон, возможно, радовался так в последний раз в своей жизни, но всё же не медлил и взял хрупкие ладошки Слушателя в свои, и она позволила его колебаниям, его танцам двигаться. Её ноги не скользили по камню, как его, но она все равно танцевала — они танцуют вместе. Радость переполняла Цицерона. — Да, да, Цицерон… но всё же преступно оставлять такой клинок девственным. Я закалила его, и теперь твоя задача утолить его.***
Во всем мире нет более прекрасного создания, чем его Слушатель — Цицерон уверен в этом. Когда он говорит ей об этом, громко и радостно, чуть ли не крича в обожании, она тихонько прикасается указательным пальцем к его рту и начинает твердить одни и те же слова. — Тише, — шепчет она. Люди из братства слоняются пред ними, когда наступает вечер и Цицерон со Слушателем возвращаются обратно в убежище. — Проходите, дорогой Цицерон. Мы должны найти новую добычу, — с уважением твердят шуту его братья.