По южным ветрам

«Еще одна душа ушла к Ситису, и Мать Ночи обязательно будет довольна Цицероном», — пообещала себе Слушатель. Она довольна успешно выполненной миссией, а Цицерон всё по-прежнему ликует — его новый блестящий клинок с легкостью и точностью может прорезать любую плоть. Да, Цицерон был быстрым и проворным, а его кинжал жаждал всё больше крови, и его очередная жертва даже не заметила, как он подкрадывается с целью снова выполнить работу. И снова они в дороге — от заката и до рассвета. Слушателю не нравится вся эта суета города Маркарта, и Цицерон, словно понимая её с полуслова, незамедлительно с ней соглашается, тем самым продолжая долгую дорогу. Всё-таки сельская местность куда лучше. Они идут пешком, что делает дорогу ещё более продолжительной. Но другого было не дано: лошадь Цицерона была заживо съедена очередным мерзким драконом, а другие скакуны в конюшнях Маркарта были слишком медлительны и неповоротливы. Цицерон, проходя рядом с лошадью, которую Слушатель всё же купила в конюшне и которую она потихоньку вела за уздечку, слушал её рассказы об имперцах; рассказы о Сиродиле, о Бравиле и Чейдинхолле вызвали у Цицерона необъяснимое чувство, а его тело и вовсе пульсировало. Лучше не вспоминать того мужчину, у которого не было ни цели, ни смеха и радости. Вспоминая то время, когда дурак Цицерон начинал понимать, что одиночество — это больно, ему становилось не по себе. Ведь его родина — тот самый Сиродил. Цицерон напевает, поет мотылькам мелодии: тем мотылькам, которые резвятся вокруг него своими светящимися крылышками. Но Цицерона прерывает тёплый голос его Слушателя и заставляет его подавиться собственными песнями. — Цицерон, — тихо проговорила она. Её широкие глаза устрашающе ловят лунный свет в глубокой темноте ночного Скайрима, сверкая как лучи. — Будь потише, пожалуйста. Я слышу что-то на ветру. Он молча кивает. Конечно: ведь она — Слушатель, и она способна слышать то, что не дано слышать кому-то ещё. И верный Цицерон безоговорочно ей доверяется. Цицерон начал тяжело дышать, пока они не пришли в нужное место. Он с трудом выдохнул тяжёлый и холодный воздух, но его грудь слишком мала для такого огромного объёма легких. Слишком близко. Цицерон лежит на земле, на холодной и… сырой земле. Он едва помнил, как здесь очутился. Лошадь его Слушателя ржёт, при этом яростно фыркая, а Цицерон лишь тихо наблюдает, как ярко-золотые эльфийские волосы мягко и нежно лежат на хрупких плечах босмерки. — Не двигайся, — зашипела она перед тем, как Цицерон едва ли не осмелился дышать. На охоте его Слушатель тиха, быстра и спокойна, даже, когда свежая плоть и кишки выплескиваются на ее худые запястья. Тут же, наклонившись прямо над Цицероном, Слушатель впала в ярость: — Ситис проклинает тебя, шут. Ты останешься со мной. О том, что же сделал бедный Цицерон, чтобы разозлить Слушателя, он всеми силами пытался спросить, но никакого объяснения больше не последовало. Это… это не хорошо. Рука его Слушателя словно светится, как та самая звезда, что сорвана с неба, становясь при этом всё ярче и ярче, пока не сгорит от пламени и агонии. Но Цицерон не может нести этот палящий жар, превращающий при этом его кости в уголь. Даже закрыв глаза, он видел солнечные блики, которые так нежно падали на её кожу. Солнце в Сиродиле было точно таким, а воздух в родном Бравиле был плотным и зловонным, жара становилась такой же невыносимой и тяжёлой, как последнее дыхание человека. Такой же, как и последний вздох Цицерона. Затем давление в его груди ослабевает, и Цицерон задыхается. Кашель гораздо более невыносим, чем давление. Цицерон осторожно свернулся на боку, и крепко обнял свой клинок, зная в глубине своей души, что он цепляется за Слушателя. Существует бесконечная темнота и ослепительная яркость, но где-то между ними есть она, и Слушатель не отпускает бедного, уже давно сломленного Цицерона. Но у него есть она, он не боится одиночества. Тьма снова омывает его, но то, что когда-то было простой темнотой, теперь что-то такое яркое и теплое, скрытое за яркими цветами его снов.

***

Когда Цицерон проснулся, пушистые облака медленно тянулись по синему небу. Прямо за его пальцами дорога поднимает лёгкую пыль, в то время, как кто-то его тащил на тёплое место из веток и листьев. Цицерон чувствовал себя так, будто спал целый год. — Наш брат просыпается! Эти слова прозвучали… так облегчённо… но ведь такие вещи должны существовать только в сознании Цицерона. Только в его пульсирующем и бредовом мозгу. — Я ужасна в магии исцеления, — врёт Слушатель. Её слова так же сладки, как и карамель. Агония и дыхание были связаны между собой, связаны навсегда, но его Слушатель разделила их ловкими пальцами. — Дорогой Цицерон, ты… ты чуть не ушёл от меня. — Никогда, — радостным, но в то же время серьёзным тоном ответил Цицерон. Когда он снова открыл глаза, его Слушатель закрыла бесконечно-голубое небо своим светлым ликом и яркими, мягкими веснушками, скрытыми под засохшей кровью. — Ведь Слушатель велела Цицерону всегда оставаться с ней. — Ты так предан, мой шут. Кожа Цицерона холодна, но в отличии от него рука Слушателя казалась такой тёплой и успокаивающей, когда внезапно прижималась к его щеке. Этого достаточно, чтобы привести его в дрожь, на мгновение прежде, чем прикосновение ее губ к его лбу заставит его задохнуться в своих же грёзах. — Слушатель… — заскрипел он, когда жар уже проник через все мышцы и сухожилия, заставляя его органы бешено извиваться.

***

Руки Слушателя, обхватывающие его челюсть и опирающиеся об его мужскую грудь, словно обжигают, но это лишь повод для новой агонии, и именно в этот момент Цицерон чувствует себя не лучше, чем птица, жареная на вертеле. Конечно, куда ему ещё больше гореть? И всё же, если магия ещё не сожгла его, то почему её губы на его лбу? — Ты отдохни, Цицерон, — отвечает она шёпотом, и её губы снова касаются его лба. Это, казалось, было так долго: Цицерон точно потерялся во времени… возможно, прошли долгие годы, а возможно — и целые века, так как Цицерон уже начал чувствовать, что из себя представляет поцелуй. Ведь до этого он и не понимал, что значит чувствовать и любить, а поцелуй его Слушателя, чьи губы изобилуют словами любимой Матери, словно открыл ему душу. Понимать чувства одновременно и прекрасно, и страшно — и хорошо, и плохо. Кожа Слушателя такая гладкая и мягкая, а под запахом крови чувствуется её нежный и ароматный запах, который щекочет Цицерону нос, когда он прижимается лицом к её горлу, чувствуя невероятную силу её пульса. — Спасибо, мой Слушатель… Её руки стали ласково сжиматься вокруг его плеч, и на мгновение Цицерон стал воображать, как её ногти царапают замысловатые кружевные узоры на его коже. Как же он хочет поблагодарить её, дабы в очередной раз угодить ей. «Спасибо», «пожалуйста» или «извините» — у шута всегда должны быть вежливые манеры речи, но в данный у него нереально кружилась голова. Подстилка так неудобна под его спиной, именно в тот момент, когда его мышцы гудят от разных прикосновений. Мир шаткий, а его любовь невероятно тяжела. — Спи, Цицерон, — снова шепчет его Слушатель, да так успокаивающе, что Цицерон не может не подчиниться.

***

Дитя ночи — поистине зверское чудовище со своими целями и амбициями. Так считал и сам Цицерон. Неделя в Святилище, неделя горьких сквозняков (наихудшее, что ему пришлось попробовать — это сгнившие грибы и сожженный какао. Цицерон уже несколько раз грозился оторвать крошечные пальцы того вампира, что готовил разные настойки, при этом сердясь на то, что вампирша не может приготовить что-нибудь менее отвратительное). Цицерон чувствовал себя вполне здоровым, за исключением зуда в ногах, но это не мешало ему со Слушателем продолжать путь. Но она велела ему остаться: велела отдохнуть, и верному Цицерону оставалось снова подчиниться. Верный, томный, одинокий Цицерон, который ухаживает за матерью и по-тихому пьет при её молчании. Он ухаживает, ждет и слушает своего Слушателя, которая оставила его позади по какому-то глупому контракту от Назира. Ушла… Его Слушатель ушла в запутанные дебри… Глупый контракт… Цицерон сходит с ума от ожидания! Он мечтает вырвать проклятый язык редгарда до самых-самых корней. Назир называет его обычным, сумасшедшим клоуном. А ведь Цицерон не обязан думать о таких вещах, как о своих братьях, о своем Братстве — его, конечно, здесь никто не ценит, но если он не будет выполнять работу, то его Слушатель будет ужасно разочарована. Многие считают странным, что Цицерон спит в комнате Слушателя, пока ее нет. Проснувшись в святилище, он укутался в объятья широкой и мягкой кровати под толстой кучей мехов, пахнувших колокольчиком и мхом, теплом и родным домом. Слушатель приказала оставаться в святилище. А ведь кто он? Верно — послушный Цицерон, преданный хранитель. Он не имеет права отказываться от желаний своего Слушателя. Именно в своей комнате Слушатель находит своего шута, когда возвращается обратно с миссии. Она направлялась к себе, при этом двигаясь, словно дым и тень — молчаливо и грациозно. Единственное, что разбудило бедного шута — это его имя, прозвучавшее из желанных губ. — Цицерон?.. Глаза шута медленно открываются: они слепы в затененной комнате, а лицо наполовину утоплено в подушке. На мгновение он неподвижен, словно смерть, но затем истина всё-таки добирается до его сознания, тем самым пробуждая должным образом, и Цицерон позволяет распространяющейся в его груди радости быстро подняться. — Слушатель, вы вернулись! Новость радостная, но не особо дающая надежды. Цицерон не будет визжать и капризничать так, как это обычно происходит; тепло её кровати и медленно-исчезающий запах удерживают его на привязи. Надежда — она тщеславная, глупая и резкая, именно она его держит так неподвижно. «Цицерон исцелён, мой Слушатель, исцелён, цел и так рад — могу я уйти прямо сейчас? Можно прямиком с вами? О, пожалуйста, скажите, что Цицерон снова сможет охотиться со Слушателем!» Дитя Ночи неподвижна, тихо молчит в темноте, и после минуты безжалостной тишины Цицерон засомневался: вряд ли ему приснился её голос. Ведь он один, бедный Цицерон… — Сегодня вечером мы никуда не пойдем, — говорит она, и это не просто неудачный, насмешливый сон. Тьма смещается, словно черный бархат, и Цицерон быстро смотрит на своего Слушателя, наблюдая за размытыми очертаниями её фигуры. Она не вызывала его. Она не приказывала уйти ему с постели. Это был не просто сон: перед ним и правда стояла она… — Сны прекрасны, не так ведь, мой шут? Эти фразы звучали так правдиво. Но сны всего лишь сны. Они — сплошная ложь. Лишь иллюзия того, чего так хотел Цицерон. Но внезапно хрупкая ладонь пронеслась по его гладкой коже и заставила его содрогнуться от удовольствия. Нежная рука его Слушателя прижала его грудь, пленяя его своей лаской, а тепло из тела Цицерона ещё больше выходило сквозь тонкую ночную рубашку. Руки его Слушателя на первый взгляд кажутся смертельно-холодными, но эти руки… они так сильно заставляли тело Цицерона пульсировать, когда она всё ближе приближала его к себе, словно создавая колыбель для его мускулистого тела. Руки Слушателя следуют всё выше, и вскоре они мягко пронзили волосы Цицерона, проникая, словно молния проходила по его голове. Её сердце стало так громко и буйно биться, когда Цицерон прижал нежно своё ухо к её груди, одновременно борясь с желанием полностью раздеть её. Его ладонь прижимается к её ребрам, осмеливаясь поглаживать, чтобы почувствовать, как скользит льняная ткань белья по её коже. При этом Слушатель не издает не единого звука, лишь слегка дергая подол одеяла. Неровное дыхание… Присутствие и ощущение ее крошечного и гибкого тела — это трогательные, сломанные моменты. «Я этого так хотел … Мне так не хватало тебя…» — Сладкий шут… — ее большой палец находит его ухо, поглаживая мозоль на закругленной раковине. — Мой дорогой… Цицерон… И она знает, и он знает, и все прекрасно понимают, что без её прикосновения, без её голоса и её команды, просто без неё — шут давно бы разбился на мелкие осколки. Такая сила, которой обладает его Слушатель, такая сила над Цицероном… Она согревает его. Многие называют её хранительницей Цицерона в несколько приглушённом и насмешливом тоне. А ведь они ничего не знают, несмотря на то, что чувствуют почтение к Матери Ночи, к своей Тёмной леди… И всё же они ничего не понимают, по крайней мере так, как понимает это Цицерон… — Спи, Цицерон, — мягко шепчет его Слушатель, и на этот раз, когда её губы касаются его лба, Цицерон вытягивает шею, ловя её маленький подбородок краем своих губ. Как неуклюже просит своими губами Цицерон, но славно, когда его Слушатель идёт ему на встречу. Её дыхание наполняет его, опускаясь в его легкие, а ее губы прижимают, при этом лаская и увлажняя. Слушатель успокаивает и раздражает его новыми поцелуями, чертовски медленно. Он будет спать после. Но сейчас, пока Цицерон корчится и извивается, ему нужно бороться за любовь. Он дерзко хватает её за бедро и представляет, как темно-синие синяки, которые он мог бы ей доставить, красиво расцветают на её коже. Он ненавидит себя за это. Ведь его Слушатель не должна ушибаться, не должна страдать, кроме как от удовольствия, как глубоко между её ног он погружается в обжигающий жар, но разум Цицерона не должен думать о таких непристойных делах тогда, когда Слушатель просто поцеловала его. Но он не может… Его тело уже горит… — Вернись… вернись мой Цицерон, — говорит она у его щеки, и её пальцы сжимают нежно его запястья. Может ли Слушатель читать мысли Цицерона? Знает ли она его мысли? Если всё же может — это чудесная новость! Позже он проверит это. А пока его мысли только о ней… Её локоны так щекотно касаются его… На данный момент у Цицерона больше нет никаких мыслей. Он хочет видеть её, смотреть, как она стонет, краснеет и потеет, выглядит испорченной для него. Ох… О да, Цицерон очень этого хочет… Но он не остановится, не сможет остановиться, когда его слушатель так сладко стонет для него. Когда она изгибается в его прикосновениях, и шепчет его имя на каждом заикании. Цицерон не может остановиться сейчас, не тогда, когда его Слушатель торопливо стягивает свою рубашку, кидает небрежно её на пол, одновременно вонзая свои тупые ногти в его горячую грудь. Она дрожит. У неё усиливаются влажное дыхание и прерывистые стоны. Она крепко обхватывает спину Цицерона, приветствуя его, сжимая пальцы на его ребрах и поднося свободную руку к нуждающемуся в ласке члену, чтобы убедиться в его твердости. Слушатель тугая и маленькая, и идеально подходит ему. Но он не боится поломать её в своих объятиях. Цицерон… Цицерон это сделал. Чертовый придурок. Но это было так замечательно. Цицерон никогда не получал такого удовольствия.