Эле берёт револьвер

В мастерской Эле оказалась на исходе светлой недели. Больше идти ей было некуда: после ареста брата под откос пошло, кажется, абсолютно всё. Повезло лишь каким-то чудом избежать допросов — но из имущества у Эле ничего не осталось, потому что ничего своего она не имела; чем, право слово, могла бы владеть шестнадцатилетняя пигалица? Осталось немного денег, Леон перед отъездом сказал спрятать — как будто знал, что его арестуют. Может, и правда такого исхода ожидал. Только теперь не расскажет — за участие в подрыве обычно по голове не гладят; особенно, когда целились не в кого-то конкретного, а в толпу: ну-ка, посчитайте, сколько жертв. В газетах считали. Эле думала, что до мая ей не дожить: как вынести это ужас?.. А потом появилась та женщина. Обычная. В строгом платье, с покрытой головой, она имела спокойную походку и манеру смотреть в пол, поглядывая на всё вокруг исподлобья. Эле могла бы перепутать её с любой другой женщиной на улице, если бы не шрам, проходящий через левый глаз ото лба до почти середины щеки. Впрочем, чтобы разглядеть его, надо было заглянуть в лицо этой женщине, а она старалась его прятать. Они были, вроде как, одного роста — и в тот день, когда она пришла, Эле приняла её за квартирную хозяйку. Открыла дверь, готовясь причитать, плакать и выпрашивать хотя бы небольшую отсрочку, каплю милосердия. — Неосторожная ты, — колко заметила тогда сеньора. — Те, хор-рошенькие замучили, а? — О ком… кто вы? — Эле зябко повела плечами; хотя за окном в самом расцвете была весна, светлая и жаркая, ей вдруг стало невообразимо холодно. — Признаться, вас я впервые вижу. Тогда ещё они не были знакомы: брат предпочитал хранить в тайне своих товарищей. — О, — женщина улыбнулась; подняла голову — и Эле смогла увидеть и то, что улыбается она одними губами, и то, что лицо этой женщины было ещё молодым, ей тяжело было бы дать больше двадцати пяти, если бы не проседь в волосах. — Разумеется, видишь ты меня в первый раз — и в последний, если захочешь. Будем знакомы, сеньорита Элена? И Эле кивнула. Ещё не до конца понимая, что происходит; она тогда только знала, что ни к гвардейцам, ни к хозяевам комнаты гостья не близка. Зато вполне могла иметь дела с публичными домами или чем-то подобным — о том, как «прелестненьким» девушкам предлагают «простенькую» работу, Эле знала. Ей самой предлагали такое несколько раз, благо, не слишком настойчиво. О, всё в один день поменяться может!.. Сеньора прикоснулась к виску двумя пальцами, но тут же убрала руку. — Наверное, не стоит затягивать — мы с твоим братом были товарищами… друзьями, — она замолчала ненадолго, будто собираясь с мыслями. — Я обещала ему за тобой присмотреть. Эле хмыкнула; вот-вот придут за деньгами, а как отдавать за жильё, если даже на еду хватает впритык? Про брата говорит. Врёт ведь, а? Ещё положите газету под нос. — Присматривайте, — Эле жестом указала на комнату. — Что ещё скажете, сеньора… увы, не знаю вашего имени. — Можешь звать Шрам. — Это шутка?.. — у сеньоры, конечно, на лице всё написано — да вот только верить в то, что это по-настоящему её имя, Эле не собирается. Слишком уж говорящее выйдет. — С чего бы мне шутить? — женщина смотрит цепко. У неё под глазами глубокие тени, а белки испещрены красным. — Леон меня под таким именем знал. Оно… наше. Неужели не предупредил, сеньорита? — Что вы хотите от меня? — нет никаких сил играть в эти игры. — Работу предложите? — Лишь если умеешь паять, — сеньора снова улыбнулась, и её взгляд остался таким же внимательным. Пристальным до неприличия. — Но ты не умеешь, верно? Впрочем, нет в этом ничего сложного — я научу, сеньорита. Скажи только. — Что?.. — Но ведь ты спросила о работе, — женщина развела руками. — И я ответила. Нет, не волнуйся — с публичными домами я ничего общего не имею. Леон тебе, конечно, вряд ли рассказывал… от него можно такое ждать, впрочем. Шрам — Эле в тот момент не сразу поверила, что она правда так себя называет — ещё много говорила; у неё был тихий, вкрадчивый голос с некоторой хрипотцой, какая бывает у людей курящих. Вот только почему-то это не вызывало у Эле раздражения, нет, ей хотелось узнать, что ещё скажет эта странная женщина, предлагающая научить паять. Удивительно — но ей хотелось доверять!.. Особенно когда сеньора говорила о Леоне; Эле даже показалось, что её взгляд в эти моменты становился не настолько цепким, пугающе-внимательным, словно теплела тёмная, с какими-то будто красноватыми вкраплениями радужка. Шрам — нет, серьёзно? — говорила о Леоне так, словно знала, причём знала хорошо. Упоминала о неких «общих делах». И всё к чему-то вела, Эле ясно это видела, но в последний момент сеньора вдруг отступала, перескакивала на новое воспоминание или вовсе на саму Эле. Спрашивала, беспокоится ли она, скучает ли. Знает ли о том, чем Леон занимался — и сколько знает. Потом опять обращалась к этим «общим делам». Мелькнуло вдруг — говорит сеньора так, будто давно ни с кем не общалась и не виделась; это, разумеется, не было возможно в городе. Но Эле вдруг показалось, что… — Впрочем, довольно, — Шрам вдруг прервала свои странные разговоры порывистым, каким-то усталым жестом. Скользнула бесшумно к окну. — Признаться, я уже должна вернуться. Сейчас, сеньорита Элена, спрошу у вас одну вещь — важную вещь. — Разумеется, сеньора, — и когда она спрашивает, ответ уже рвётся из груди. Потому что этой женщине хочется верить; и сама она Эле беспрецедентно верит, рассказывает вроде как неважные детали, за которые цепляется слух. Леон тоже такие вещи упоминал; какие-то спайки и студни. Ни к чему хорошему это его не привело. Она — Шрам — такая же?.. — Пойдёшь со мной, Эле? Конечно. Она наскоро собрала вещи, поспешила за сеньорой — Шрам остановилась. — Вместе мы не пойдём, — сказала она. — За мной не следили, но всё же… узнаешь адрес, ну-ка? — назвала она тогда адрес булочной. Потом, стоя рядом с магазином, Эле рассматривала вывеску и откуда-то помнила название. И тогда не сразу ей пришло в голову, что его упоминал Леон. В комнате, однако, предосторожности казались странными. — И часто за вами следят? — Эле спрашивала с нарочно шутливой интонацией, но ответили ей абсолютно серьёзно, не заметив — или не захотев замечать — колкости. — Не реже, чем за другими, — после Шрам принялась объяснять, как до нужного адреса дойти, просила Эле сохранять самую обычную скорость и, если что, у булочной не задерживаться, а зайти с улицы во двор. Этого, однако, делать не пришлось. Они условились: заметив Шрам на другой стороне улицы, Эле должна будь последовать за ней. А там, сеньора говорила, недалеко. Можно дойти, не привлекая излишнего внимания. И хотя понять, что эта женщина считает «излишним», было сложно, Эле последовала инструкциям. Шрам, спокойная и собранная, с холодными глазами, действовала на неё странно: ей хотелось верить, сомнения в нужности её просьб быстро утихали. Да и она обещала позже объясниться — поэтому Эле сделала всё так, как надо. И в тот день сеньора разместила её в мастерской, располагающейся в довольно просторной квартире; последние недели она, оказалось, на самом деле жила в одиночестве. Одна из комнат была закрыта на сложный замок — там, должно быть, Шрам работала. Динамитная мастерская… Эле, конечно, знала, с какими людьми брат имеет общие дела. Знала и то, во что Леон верил — а верил он в меры самые радикальные. Скажите, Шрам, вы такая же? Леон никогда о товарищах не говорил; Эле не знала и даже не видела ни одного «партийного» человека ранее — и не могла предполагать, что брат так за неё попросит. И, может быть, не должна была с этой странной женщиной идти — но пошла; ей хотелось верить, а другие варианты были ужасны. Было ли это положение безвыходным? Кто знает. В конце-концов, Эле всегда сможет уйти. Ведь так?.. — Пока, прошу, ложись в этой комнате, — Шрам распахнула незапертую дверь. Комната за ней была несколько обшарпанная, пыльная, но большая; тут стояли две кровати. Сеньора указала на покрытую каким-то странным синим покрывалом. — Вот на эту, хорошо? Ты тут будешь не одна — хотя если смутит, думаю, что-то можно будет сделать?.. — заканчивала говорить она уже совсем неуверенно. — Тут грязно, — Эле нахмурилась. — Кто здесь живёт? — Он в отъезде. — Он?.. — сеньора кивнула. Нахмурилась, сняла с головы мантилью, вытащила гребень. Волосы у неё были сухими на вид, и Эле неожиданно захотелось их потрогать, чтобы в этом убедиться. Это… смутило. — Да. Мой… друг. — У вас много друзей, — Шрам рассмеялась на эти слова; Эле с каким-то мучительным любопытством посмотрела в её глаза, ожидая, что они станут менее холодны. Но этого не случилось. Смеялась сеньора так же, как улыбалась. Не отрешённо. Скорее… устало. Она вообще казалась чем-то измученной, здесь, в неровном свете солнца, в его лучах, пробивающихся сквозь прикрытые шторы. Но эту усталость она прятала под спокойствием; усталость и что-то ещё. — Было бы больше, если бы они не имели привычки умирать, — Эле вздрогнула от неожиданности; она не ждала подобных слов от сеньоры, почему-то уже проникнувшись к ней странным уважением. Впрочем, Эле вообще не думала, что можно так говорить. «Привычка умирать», подумать только!.. В груди что-то защемило. По глотке ко рту поднялся дрянной привкус, и Эле прикрыла ладонями лицо. Леон, дорогой братец — где же ты? Зачем ты кинул бомбу в людей, в настоящих, живых людей? Что твоя казнь даст, чем поможет твоим идеалам обмякшее тело? — Сеньорита… — мягко произнесла Шрам, положив руку на плечо Эле. — Послушай, это просто… — Скажите, — Эле сжала руки в кулаки, царапая ладони короткими обгрызенными ногтями. — Мой брат тоже имеет такую привычку?.. — Нет, — сеньора сделала два шага, оказываясь прямо перед Эле. Её лицо было очень серьёзным и вдруг показалось слишком бледным. — Леон ведь жив — и в этот раз не преступник. — О чём вы? — А подумай, — Шрам улыбнулась. И на этот раз её глаза подобрели, как было, когда она говорила о Леоне. — Вспомни, кем твой брат себя зовёт — а я расскажу, что бомбу кидали в обычных людей. Не во всяких важных, не в чинушек, не в хор-рошеньких гвардейцев — стал бы твой брат так делать? Эле помотала головой. — Но он ведь… это ведь его обвинили?.. — А ты подумай, — сеньора погладила её по голове; губы у неё дрожали. — Подумай, сколько наш государь готов отдать за человеческую жизнь? — говорила Шрам вкрадчивым шёпотом, осторожно, но до безумия жарко; лицо её вмиг абсолютно преобразилось, как меняется лицо человека в моменты чрезвычайного вдохновения. Подобный энтузиазм… — А ещё помни, сеньорита — твой брат жив. И ты жива — а что дальше будет, знает лишь сам Господь. Сеньора шептала, внимательно смотря Эле в глаза. Будто гипнотизируя. Говорят, люди прекрасны, когда речь идёт о близких им идеалах; но Шрам была скорее жуткой, напряжённой, завороженной пламенем — и чем-то сейчас похожая на Леона. Эле знала, чем. Вы, сеньора, однако такая же. Леон редко так говорил. Только когда пил, а пил он редко. Но если в их доме всё же находилось вино или что покрепче — о, тогда Леон весь вечер и всю ночь пил и не пьянел, смеялся и говорил до одури серьёзно: они умрут, Эле, дорогая сестрица, они умрут и всем будет лучше, я клянусь тебе, милая. Страшные были ночи. Эле бы всё отдала, чтобы каждая стала такой. — А он не очень-то любит делиться планами. Тошнота утихла. Под ложечкой всё ещё неприятно тянуло, но не было того препротивного привкуса. — Господь ничего не знает, — зачем-то сказала Эле. Мелькнула мысль: сеньора католичка, настоящая, приходящая в церковь не ради принятых норм. Мелькнула и пропала, даже смеяться захотелось. Какая из Шрам христианка, если она такая же, как Леон? — Конечно, — тут же согласилась сеньора. И снова стала спокойной; как будто её подменили. — Ты располагайся, сеньорита. А мне работать надо. — Не скажете, где тряпки? Остаток дня Эле провела, убираясь в новой квартире и раскладывая вещи; не то, чтобы у неё их было много: немного одежды, сборник стихов, любимых братом, простая расчёска да гребень, чтобы закалывать волосы; когда-то с ним ходила мать. И, конечно, документы. Эле почти бежала со старой комнаты, так, к слову, и не заплатив — стыдно почти не было. Может, было бы иначе, если бы Леон вернулся. Да, определённо: если бы брат бежал вместе с ней, то Эле бы уговорила его оставить деньги. Но Леона арестовали. Он кинул бомбу в людей — так, во всяком случае, говорили. Его назвали анархистом и упрятали подальше, заклеймили чудовищем, а Леон им не был. Доказать что-то было, однако, невозможно; и Эле старалась не думать о том, где он сейчас и что с ним делают — нет, это было невыносимо!.. Разве этого недостаточно?.. Впрочем, всё никак не удавалось выкинуть из головы вопросы Шрам. Сеньора спросила: сколько готов отдать король за человеческую жизнь? И Эле знала, что немного — но какое это имело значение? Ведь не он убивал людей, не его министры и солдаты. Бомбу бросал её брат. Им всем так сказали. Эле знала: глазомер у Леона отменный. Когда они ещё были детьми, он часто кидал в птиц камнями — и всегда попадал. Иногда они падали и не взлетали больше. Леон и рыбу умел ловить по-старому, одной острой палкой — редко он возвращался с речки без улова. И поэтому Эле считала, что он специально целился в тех людей — Леон не умел промахиваться. Просто так вышло. А ещё Эле знала, что её брат не мог кинуть бомбу в конец колонны — нет, он бы кидал в начало, в самую голову. Потому что именно там обычно шли власть имущие; и если уж Леон хотел кого-то убить, то их. Неужели он впервые промахнулся? Именно в этот раз?.. Эле не понимала. Ничего. О чём Шрам предлагала подумать? Или просто дурачилась в своей жестокой манере? У неё было до одури странное чувство юмора. «Привычка умирать», надо же!.. — Я не понимаю. В её комнате-мастерской — хотя, вероятно, спит она в ней же — совсем не так грязно, как в остальной части квартиры. Пыли тут почти не было: видимо, лежащие на столе кусочки жести использовались часто; на столе стояла зажжённая спиртовка, и сеньора держалась рядом, медным молоточком спаивая что-то вроде трубки. — Эле, три минуты, — строго сказала Шрам. Поверх платья она надела тяжёлый на вид фартук, волосы заплела в косу, заколов её на макушке. И почему-то Эле сразу поняла, чем тут сеньора занимается. — Это?.. — ей не ответили; внутри словно что-то потянули, Эле выпрямила спину и задержала дыхание на несколько ударов сердца. В висках громко забилось. Да, Шрам не предупреждала заранее, что живёт в динамитной мастерской — но и тайны из этого не делала. Откуда столько доверия?.. Эле не знала; она принялась смотреть за стрелками часок, и ровно через две минуты сеньора с холодной улыбкой повернулась к Эле. — Нужна моя помощь? — она закрыла спиртовку и убрала её в ящик стола; мельком стало видно, что всё внутри заставлено бутылями с прозрачной жидкостью. — Что такое, сеньорита? — Ваши вопросы… к чему вы пытались меня подтолкнуть? Я не понимаю. — Понимаешь, разумеется, — Шрам на мгновение нахмурилась; потом её лицо снова стало спокойно. Она сняла фартук и повесила его на стул. — Подумай ещё раз, сеньорита. Стал бы твой брат кидать бомбу в конец колонны? — Эле помотала головой. — Как часто он промахивался, м? — Никогда, — сеньора погладила Эле по плечам, мягко приобняла. — Но кто, если не Леон? И почему его не ловят?.. — Разве жизнь пары сотен человек дороже, чем возможность сделать суд ещё менее гуманным? — лица сеньоры Эле больше не видела: та наклонилась к самому уху и шептала тихо-тихо, обжигая кожу своим дыханием. По спине пошли мурашки. — Жертв было меньше, — зачем-то сказала Эле. К чему ведёт Шрам, стало ей уже ясно — вот только было удивительно неприятно думать о чём-то таком. — Не… не сотни… — Тем лучше, разве нет? И овцы целы… — Это же люди!.. — Эле закрыла рот ладонью. — Разве… разве можно так? — Скажи, стоит ли право казнить без суда сотни жизней? — руки Шрам на плечах, и Эле вдруг позорно хочется хныкать. Но она только головой мотает, не зная даже, различает ли сеньора этот жест. — А он платит. Да, вот так вот — кровь обычных людей он меняет на возможность казнить на скорую руку. Быстро. Без суда. Как думаешь, сколько твоему брату осталось? — Прекратите, — ногти впиваются в кожу. Эле сжимает кулаки покрепче и отмахивается от этой… этой!.. — Прекратите немедленно! — А разве ты увидишь иначе? — лицо у сеньоры — нормальное, живое, а не посмертная маска. Шепчет. И сколько угодно можно злиться, конечно, но всё хочется слушать. — Разве поверишь одним словам о жестокости? А так я могу подтвердить, что это правда. И ты ведь знаешь, сеньорита, что так и есть. Спроси о государевой любви своего брата, Эле — что Леон ответит? Что вы жестокая. И вы… волнуетесь? Скучаете? Почему вы так спокойно говорите обо всём этом? — Перестаньте, — просит Эле, и Шрам кивает ей, гладит по голове кончиками пальцев, обтянутых тканью перчаток. Одними губами: молчу. А смотрит пристально. Даже не поверишь, что человек с такими тенями под глазами способен быть так внимателен, пока не увидишь сам. — Не может же быть, что этот взрыв… — Эле разжимает кулаки; ладони болят, она закрывает лицо, и от слёз кожу сильнее саднит. — Это специально?.. — Провокация, — злым шёпотом цедит Шрам. — Ну же, сеньорита, — обнимает, убирая руки от лица. И у Эле почему-то нет никаких сил отталкивать эту женщину. — Плачь, милая — ты ведь молчишь с того дня, верно? Она так и зовёт: милая. Так Леон звал. Эле почему-то противно слышать такие же слова от Шрам, но она не находит в себе сил ругаться. Под чужим платьем острые лопатки, плечо, в которое Эле зло вцепляется ногтями, тоже острое; она вся какая-то угловатая и болезненная, как будто совсем ещё девочка. Сеньора шепчет на ухо что-то утешающее, гладит по волосам, по спине; Эле только сильнее сжимает пальцы и воет в чужую грудь. Так странно… Она ведь на самом деле не плакала. Сначала не верила: как же, разве Леон на самом деле готов?.. А потом вдруг пришли гвардейцы, и всё, право слово, встало на свои места. Завертелось. Вся светлая неделя — чёртов ад, до седьмого круга, ну-ка, вспоминай, какой Леону светит? Какой он себе пророчил, напиваясь? Шестой или сразу восьмой, ну? Неужели не помнишь, сестрица? — Злишься? Сеньора гладит по голове. Острая. Тёплая; от её платья странный металлический запах, пахнет спиртом и жжёной бумагой, а ещё едва уловимо дымом и миндалём. Эле кажется, что ноги её не держат. Платье на груди Шрам мокрое от слёз. Остановиться, однако, не получается. — Злись, пожалуйста. Плачь, сколько влезет. А потом я приготовлю ужин, и мы решим, как ты будешь жить дальше. Её шёпот очаровывает, словно вводит в какой-то транс. Шрам говорит: злись и плачь, и Эле послушно злится и плачет, Шрам говорит: идёт со мной, и Эле идёт так, будто иного варианта у неё нет. И ведь она, Шрам, такая же. Она тоже, как Леон. А если она… Ощущения не оформляются в слова. Эле кажется, что она падает. У неё кружится голова; в голове совсем не откладывается, как долго сеньора утешает её. Но кажется, что это длится целую вечность: из груди всё рвётся и рвётся, горячее, горькое, и хочется его поскорее выплакать, выгнать, избавиться от всего этого ужаса, а успокоиться… что же — этого Эле не может. Мир уходит у неё из-под ног. Остаётся одна опора. Сеньора вовсе не возражает, когда Эле сжимает пальцы на её плечах слишком сильно. Только гладит по голове и говорит снова, её лицо снова замирает, подобное маске, но шёпот остаётся таким же взволнованным. — Всё закончится, — обещает сеньора. Совсем как брат. С новой силой поднимается тошнота. — Всё обязательно закончится. Если мы успеем до… его выпустят. Всех выпустят. Надо только успеть, понимаешь? Эле чертыхается, пряча лицо. — Простите. — Тебе лучше, сеньорита? — но Шрам не смотрит на ответный жест. — Пойдём, ладно? Интересно, Леон так же, как сегодня Эле, сидел на этой кухне?.. Он был тут? А часто? Они со Шрам… насколько близкими друзьями они были? Они часто виделись? Их сближали лишь общие идеалы или?.. Хочется обо всём расспросить хорошенько, но в горле застревает ком, и Эле только смотрит вместо этого на Шрам, на её плечи, которые вовсе не выглядят такими острыми, какими показались на ощупь. Интересно, а под слоями ткани они — какие?.. Сеньора, конечно же, не расскажет. Стоя боком к Эле, она совсем на неё не смотрит, только снимает тёмные перчатки. Чёрт его знает, из какой ткани, но если из плотной и тёплой — что же, терпение у этой женщины поразительное. — Ваши руки… — Я ведь техник, — замечает она равнодушным тоном. — Ничего удивительного. Эле и не удивляется; следы ожогов, грубые и какие-то бугристые, буквально обязывают проникнуться состраданием. И хотя пялиться, вообще-то, нельзя, Эле продолжает смотреть. Сеньора… странная женщина, но, стоит признать, удивительная. Никогда ранее ни с кем, похожим на неё, Эле знакома не была. — Вам помочь? — Не надо, — Шрам улыбается; глаза её при этом спокойны, как сегодня днём, когда они только познакомились лично, и Эле почему-то обидно до одури. Странно так… Когда они садятся за стол, Эле кажется, что она окончательно теряет связь с миром. Поднимает руки, готовая сложить их в молитвенном жесте, хотя не делала это шесть лет. Почти семь. Брат говорил: к чертям церкви, Эле, милая. Не молись — революция не слышит просьб в чулане, нет, ей нужна твоя верность. Ты, сестрица, ведь понимаешь, о чём я говорю? — Вы верите в Бога, сеньора? — Ты знаешь, во что я верю, — Шрам не произносит этого вслух, только лукаво улыбаясь. Но Эле понимает. Ей ли не понимать. Леон говорил: я верю в террор, сестрица, я верю, что только так нас услышат. И если они действительно имели общие дела, если были знакомы — а они были знакомы, ведь откуда-то взялась бомба, откуда-то Шрам знает, что Леон не умеет промахиваться, откуда-то… Она ведь почему-то назвала Эле милой?.. — Я не знаю молитв, — говорит Эле. Она не понимает, зачем. — Я тоже. Шрам улыбается ей живо и обжигающе; Эле, смутившись, думает, что сеньора не красивая: уставшая, очень эмоциональная под этой её маской, чем-то вечно взволнованная; на её теле множество шрамов, Эле уверена, что видит сейчас лишь малую часть от всех. Но сеньора ужасно обаятельна; не по-женски, мягко и нежно, нет, она была жёсткой, какой-то строгой, иной раз пугающей — но Эле откуда-то знала, что, единожды заговорив с этой женщиной, ты впредь будешь верить каждому её слову. Это Шрам. В ней сомневаться нельзя. — Ешь, сеньорита, — и Эле послушно ест, не чувствуя вкуса.