Эле берёт револьвер

Сеньора вела странную жизнь. Эле не сразу привыкла к постоянной тишине, царившей в этом доме, к затворническому образу жизни; она выходила из дома лишь за продуктами и газетами, и очень скоро привыкла воспринимать это как что-то радостное. На улице было хорошо; весна была тёплой и мягкой, абсолютно чудесной, в такие месяцы Эле особенно сильно хотелось вернуться в родной дом. Но этого уже не будет. Эле училась паять. Как-то так вышло, что Шрам стала объяснять ей самые основы, учила держать молоточек правильно, заправлять горелку, не попадать по пальцам во время работы. Когда за дело бралась сеньора, всё казалось простым и не требующим особых усилий: всего-то нужно посчитать размер запальной трубки, отрезать подходящий кусок жести и следовать чертежу. А у Эле ровные трубочки начали получаться лишь на исходе третьего дня; за расчёты она пока не бралась вовсе, осваивая более простые действия — рано браться за расчёты, не зная умножения. В один день Шрам достала ей какую-то потрёпанную записную книжку — на форзаце стояла дата одиннадцатилетней давности — и предложила использовать её в качестве учебника; по вечерам сеньора проверяла и разъясняла непонятные моменты. После этого, почти ночью, запиралась в мастерской и работала над чем-то. Ещё сеньора учила, как правильно разряжать снаряды. Первый Шрам принесла, выбравшись из дома днём, а вечером вернувшись с какой-то сумкой; в ней была настоящая бомба, снаряд, который сеньора разрядила. Это было до странного обыденным для неё. Спокойным голосом — будто в её руках не было верной смерти!.. — Шрам тогда рассказывала и объясняла Эле, как это делается и почему нужно обязательно расспрашивать о дефектах; про оторванные пальцы и кисти рассказывала, так, что к горлу подбиралась тошнота. Сеньора так учила. Но в руки, конечно же, ничего не дала. Эле и не хотелось, ей хватало выжженных в памяти внутренностей снаряда и собственного страха. — После провокации, — арест Леона и тот подрыв иначе она не называла; видимо, никто из товарищей брата не сомневался, что это не он сделал. — Пришлось отложить планы. Скоро их, — она кивнула на снаряд. — Будет много. На руках такие вещи обычно недолго хранят. Потом соберём заново, материал-то рабочий. Но обычно Шрам большую часть дня была занята в мастерской, оставляя Эле работу по дому, стопку газет за несколько месяцев да тетрадь, исписанную формулами и значками. Она что-то рассчитывала, перепаивала снова и снова, вела работу с реактивами; иногда, если Эле по своей инициативе садилась в этой комнате наблюдать, объясняла: вот пироглицерин, с ним осторожнее, вот пироксилин, смотри, совсем по-разному выглядят, а вот тут ещё кое-что, только ты не трогай сама, милая, и носи фартук. Пахло в мастерской горелым и миндалём. — Это динамит, — коротко пояснила сеньора, после того, как Эле спросила. — Ты привыкнешь. Почти все привыкают. — Почти? — Шрам кивнула, сохраняя на лице то холодное выражение; вставила в мундштук сигарету. Простой, безо всякого орнамента, он удивительно органично смотрелся в обожжённых пальцах. — Все работающие над этим болеют, сеньорита, — она закурила. Каждое действие сеньоры, хотя и не было изящным в обычном понимании этого слова, намертво выжигалось внутри. — Мигрени, тошнота, иной раз даже обмороки… они быстро проходят, не смотри на меня так, милая. — А у вас?.. — почему-то Эле смутили тогда некоторые оговорки сеньоры. Шрам только улыбнулась одними губами и ничего не ответила. Она никогда не отвечала на такие вопросы, да и вообще была человеком удивительно закрытым даже среди своих. Эле даже против собственной воли сравнивала её с братом; действительно, они были похожи чем-то. Пугающей замкнутостью, решительностью и спокойной преданностью, но намного сильнее чем-то неуловимым, витавшим в воздухе вокруг них. Это что-то приходило с запахами: одежда Леона раньше тоже пахла миндалём, едва уловимо и редко, Эле даже не придавала этому значения и никогда не спрашивала, как не спрашивала о других делах товарищей брата. Понимая теперь, откуда взялся этот запах, она уже не была так спокойна. Казалось, что не будет такой больше никогда. Находиться рядом с братом Эле привыкла; жить же с сеньорой было мучительно. Она почему-то взяла за правило звать Эле «милой», и от этого под рёбрами сгущалось какое-то возмущение. Это тоже было тем, что позволяло увидеть схожесть сеньоры с Леоном, а этого Эле замечать не желала. Даже не понимая, почему, она стала бежать от него на второй день. И только с облегчением выдохнула, когда Шрам сама перестала так говорить по какой-то причине. Потом в конспиративной квартире появился третий жилец. Это был, вроде как, исход недели. Он приехал внезапно: просто как-то вечером постучал в дверь, отбивая какой-то знакомый ему и сеньоре ритм, он улыбался и отряхивал пыльную одежду, целовал Шрам в щёку и улыбался, не переставая. Потом заметил Эле. Выражение его лица изменилось; на нём сначала промелькнуло что-то странное, нечто, что невозможно было хоть как-то охарактеризовать, а потом снова вернулась улыбка, но уже другая. Она чем-то напомнила Эле улыбку гвардейцев, пришедших в её с братом дом; она была демонстративно-дружелюбной, была призвана успокоить, но только сильнее пугала, потому что сквозь неё Эле явно видела… иное. Гвардейцы смотрели со смесью жалости и презрения. Эмоции этого мужчины она понять не смогла. Впрочем, поздоровался он весьма мило. С третьей — уже другой — улыбкой извинился за столь внезапный визит. — Сеньора говорила, что вы приедете, — уверила мужчину Эле. Смутное ощущение напряжения она постаралась отбросить. — Хотя, если честно, я удивлена — но лишь оттого, что забыла, какое сегодня число. Могу я спросить ваше имя, сеньор? — Разумеется, — его взгляд быстро метнулся к открытым рукам Эле и не нашёл кольца. — Сеньорита… ведь так? Признаться, не думал, что сеньора будет не одна — всё же… О, верно, я обещал представиться!.. — Шрам за его спиной ухмыльнулась и подхватила небольшой чемоданчик, с которым этот мужчина приехал. — Моя фамилия Монсано. Могу теперь спросить вас, сеньорита?.. — Торо, — Эле улыбнулась; хоть она и сохраняла некоторую насторожённость из-за той странной улыбки, но этот разговорчивый мужчина производил приятное впечатление. Да и внешность его определённо внушала доверие. — Разве сеньора не писала вам обо мне? Шрам открыла дверь в мастерскую и тут же за ней скрылась. Без неё отчего-то стало более неловко. — Может быть, и писала, однако тогда я не получил этого письма, — мужчина прошёл в квартиру, безошибочно находя кухню, словно уже был тут. — Надеюсь, вы не против, если я выпью с дороги. Ничего крепкого, разумеется!.. Сеньора не терпит этого, вы знали? — Нет, — ответила Эле. Она достала кружки из шкафа. — Вы хорошо знакомы с ней? — Достаточно неплохо. А что на счёт тебя, сеньорита? — скоро перешёл на «ты» Монсано. Удивительно, но его фамилия была абсолютно адекватной, а не каким-то прозвищем. Хотя, может, это Шрам была исключением?.. — В каких вы отношениях, если не секрет? И тут сеньор прикоснулся к мочке уха. Эле удивлённо проморгалась. Внутри неё что-то заворочалось, раздирая острыми когтями от смеси самых противоречивых эмоций. Как он?.. Что за?! Она глубоко вдохнула, призвав себя успокоиться, и внимательно посмотрела на мужчину. — Простите, — начала Эле аккуратно; не имея ни малейшего представления о том, как в такой ситуации себя следует вести, она лишь старалась быть тактичной. Ведь, возможно, сеньор по каким-либо причинам не знает о значении такого жеста?.. — Я… не вполне понимаю, к чему вы ведёте. Мужчина убрал руку. — Сеньорита, только пойми меня правильно — я не хочу тревожить тебя. Просто… — Флеш, Эле, вижу, вы уже познакомились, — Шрам вошла на кухню. Достала кастрюльку. — Я приготовлю шоколад. Раз уж ты привёз… — Флеш? — переспросила Эле. — Это… тоже прозвище? — Тоже? — теперь удивился уже… Монсано? Ведь так?.. Он опустил руки и спрятал их за спиной, потом тут же скрестил на груди. Лицо его, очень подвижное, никак не давало понять эмоции — Эле лишь уловила чужую тревожность, взвинченность. — Погоди-ка. Не объяснишься? Шрам вздохнула, привычно прижала два пальца к виску. Выражение лица у неё при этом было на редкость раздражённое. — Флеш, знакомься — сеньорита Элена. Сестра Леона. После недавней провокации я не могла оставить её одну, — коротко объяснила Шрам ситуацию и жестом указала на выход с кухни. — Переоденься с дороги, будь добр, не лезь к еде в таком виде. Эле, помоги мне с готовкой. — У всех есть прозвища? — не удержалась от вопроса Эле. Сеньора в ответ кивнула. — Сеньор, а Монсано — настоящая фамилия? — Да. — Нет. Два ответа прозвучали одновременно. Флеш, посмотрев на Шрам странным взглядом, ухмыльнулся; улыбкой это назвать бы не вышло. После он вышел из комнаты. Сеньора помолчала. Потом зажгла газ. — В нашем деле у каждого десяток фамилий, — напряжённо сказала она. — Однако эту… я давно не слышала. Эле не вполне поняла, что значат слова Шрам; она вдруг отчётливо почувствовала себя всего лишь глупым маленьким ребёнком, который пытается лезть в дела сугубо взрослые. Поначалу это всегда умиляет, но с течением времени обязательно начнёт раздражать, и избежать этого вряд ли получится. Мысли об этом… пугали. Шрам была слишком… просто слишком. Эле меньше всего хотелось досаждать этой женщине. — Так всё же… настоящая?.. — вопреки кому в горле спросила она. Сеньора помолчала. Достаточно долго для того, чтобы это начало волновать. — Видимо, теперь да, — Шрам не просто казалась усталой. Она такой была. Словно несчастные несколько фраз полностью иссушили её. Эле, сбиваясь, попросила сеньору оставить готовку на неё. Достала сигареты — ей намного легче было, если удавалось покурить, дать отдых мозгам и прикрытым глазам. Это с самого первого дня было заметно: Шрам иногда неожиданно утомлялась, бледнела, и этот жест её, привычка прижимать пальцы к виску… Эле чувствовала, что что-то не может понять до конца; причина такого состояния словно выскальзывала из пальцев. — Шрам, скажи-ка, ты спишь в мастерской? — зато сеньор, видимо, понимал всё. В тот вечер он хмурился, стучал пальцами по столу; весь был в постоянном движении и улыбался, о чём бы речь ни шла, пусть даже это были самые серьёзные вещи. Флеш — что это-то значит? — рассказал, как на сеньору влияет близость динамита. Что болезнь, та самая, которую пообещали Эле, обычно проходящая быстро, для Шрам стала очередным хроническим заболеванием. — Очередным?.. — Да, — сеньор нашёл взглядом Шрам и обратился уже к ней. — А тебе ведь нельзя спать рядом с… — Хосе, — перебив, качала эта женщина головой; почему-то первое имя — скорее всего, оно было первым, вторым его мужчинам не давали, не принято ведь — она выбрала как упрёк. — Лучше расскажи, о чём говорят в Комитете. — О провокаторах, как всегда, — он улыбнулся очередной своей улыбкой. — В этот раз у них хотя бы есть основания, к сожалению. Сеньорита… мне жаль. — Я понимаю, — в тот вечер у Эле горло свело судорогой. Всё внутри неё содрогалось, рвалось наружу злыми слезами. А плакать было нельзя; стыдно и неприглядно — перед совсем чужим человеком, перед товарищем брата рыдать. И ночью Шрам баюкала её и гладила по волосам, утешая и вновь даря покой. Утром оказалось, что сеньор уже ушёл. Вернулся же под вечер. Как вчера, отбил ритм о входную дверь. — Если бы не торопился так, получил бы ключи. — Не хотел будить, — объясняясь, Флеш активно жестикулировал и улыбался новой, какой-то виновато-взволнованной улыбкой. Непристойных жестов больше в его действиях Эле не замечала, и это её успокоило окончательно. — Сеньорите ведь тяжело пришлось. Вы, верно, легли совсем поздно. Это было правдой, да. Но почему-то после того разговора Шрам поменялась. К Эле она почти не прикасалась больше, если обнимала, то порывисто и коротко. Простые слова для неё были словно паролем, требованием прекратить всякие нежности. Это тогда стало предвестником того самого, по-плохому особенного дня. Но Эле ещё не знала этого. Тогда она просто не понимала, что вдруг случилось, отчего её оттолкнули. Зато сам Флеш часто гладил Эле по волосам, да и в общем был очень приятным, тактильным человеком. Первое впечатление быстро сгладилось: сеньор сам объяснил, что просто испугался, увидев нового, незнакомого человека на конспиративной квартире. — Такое ведь редко происходит, — говорил Флеш. — Шрам даже нашу группу не очень любит подпускать к своим реактивам, только если совсем девать человека некуда. А тебя я в первый раз видел — Леон ведь всё делал, чтобы тебя не трогали наши, не звали, — говорил он всегда много и охотно, как успокаивал. Эле нравилось его слушать, нравилось отвечать — он всегда выслушивал со всей серьёзностью, а её, иной раз, нельзя было ждать даже от брата. — О том, что у него сестра есть, все говорили, а кто ты и сколько тебе… А сколько, кстати, сеньорита? И Эле отвечала, что шестнадцать, и видела, как Флеш качает головой. Как сеньора: они делили этот жест. И поразительно хорошо друг друга знали. Так, словно знакомы были всю жизнь. От этого внутри жгло. От этого и того, что Шрам с каждым днём спрашивала всё строже о выученном. Эле знала, почему: ведь в деле подрывника нельзя ошибаться, если тебе нужны руки. Но странное предчувствие скреблось внутри. Однажды вечером — с приезда Флеша прошло около недели — это смутное ощущение сорвалось с губ, испортив всё, что было достигнуто. Оно, это предчувствие, упало само, нежданно и неприятно, ненамеренно — но кого будет это волновать после того, как день закончится? Странный, плохой день. — Кем я буду? — спросила Эле отчётливо и сама испугалась своего голоса. — О чём ты? — Шрам улыбнулась одними губами; будто хотела показать, что не понимает, откуда взяться сейчас важному разговору. Но глаза к неё остались, как обычно, холодными и цепкими. — Мой брат был боевиком, так вы говорите о Леоне, — тише сказала Эле. — А кем буду я? Рука Шрам взметнулась вверх, она сложила два пальца, как будто собиралась ими прикоснуться к виску, но остановилась. Задумалась. Эле жадно наблюдала за каждым вздохом. — Только не говори, что тебе нравится ломать язык, Господь милосердный, — Шрам даже закатила глаза. Но это был лишь перевод темы на абсолютно стороннюю. — Вы знаете, о чём я спрашиваю, — Эле показалось, что пол уходит у неё из-под ног. Наверное… наверное, нужно было молчать, не думать о странном предчувствие, о цели, к которой стремится сеньора — ведь Эле всё равно её примет, как принимала каждое из дел брата, так к чему было начинать это?.. Сеньора вдруг стала абсолютно серьёзна; пропала всяческая язвительность, какая-то весёлость, даже нервная улыбка сошла с губ. Осталось только что-то холодное, строгое. — А кем ты хочешь быть? — спросила Шрам. — Сеньорита… По дверному косяку отбили уже знакомый ритм. Флеш умел появляться вовремя — его сеньора иной раз называла наблюдателем; обычно хвалила так. — Опять подслушиваешь, — цыкнула Шрам; в голосе её Эле вдруг послышалось облегчение. — Хосе. — Флеш, будь добра. Я ведь не зову тебя по имени. — Ты помнишь моё имя? — усмехнулась сеньора. — Как мило. Надеюсь, не оставишь надгробие пустым. Эле украдкой выдохнула; в глазах защипало — Шрам словно начисто забыла об их разговоре, и, хотя она имела манеру игнорировать некоторые вопросы, это всё равно было обидно. Стараясь отвлечься от этого ощущения, Эле спросила: — А почему… Флеш? — она не знала, к кому обращается. Её просто душило беспокойство. И его хотелось чем-то заглушить, разговором, очередной историей, пусть даже ужасными шутками, которые были тут приняты. Что угодно, казалось, лучше, чем этот клубок боли в груди. — Это с английского. Те, кто должен понимать, знают перевод, — Шрам двумя пальцами коснулась виска. — Это из-за его скорости. — Скорости?.. — Именно, — сеньора подняла взгляд на Флеша. Тот едва заметно, но очень тяжело вздохнул, смотря в ответ. — У меня есть причины считать его очень быстрым. Между ними что-то происходит прямо сейчас, в этот самый момент; что-то есть во взглядах, в напряжении, сгустившем воздух. Но Эле не понимает, что. Ей кажется, будто мир тонет, вода заливает город, огромная её масса обрушивается на каждую дверь и каждый оконный проём, вода заполняет комнату, вытесняет воздух, но почему-то ей дышат. Как будто не замечают потопа. — Лучший осведомитель, которого может желать боевик, — продолжает Шрам. — Ты в первую очередь техник, — Флеш одёргивает сеньору, чуть нахмурившись; впрочем, это ненадолго, уже в следующее мгновение Эле увидела на его лице обычную сытую усмешку. — Или техникиня? Эле не сразу понимает, что это за слово, откуда оно вообще взялось. Но почему-то она чувствует себя чуть легче — такие шутки ей знакомы, знакома и реакция сеньоры. — Вымой рот с мылом, будь добр, — Шрам прижимает пальцы к виску. — Специфичные же у тебя желания! — сеньор смеётся; они знают друг друга вечность — и к шуткам таким привыкшие. — Обычно очень специфичные и даже больные… Видишь же это? — сеньор неожиданно обращается к Эле. — Что?.. — Хосе, чёрт возьми, — тянет Шрам, чуть улыбнувшись. Глаза её остаются холодными. Слова она цедит, и Эле сложно понять, весела она или раздражена; эти эмоции в ней странным образом перемешивались. — Чёрт возьми. — Воздержусь, — Флеш передаёт сеньоре сигарету. — Воздержись, — она вставляет её в мундштук. — Это полезно, — пошарив по столу, находит спички; огонёк скоро облизывает бумагу, пальцы Шрам, обожженные, держат мундштук так, что у Эле щемит что-то внутри. — Особенно для мужчин. Осознание темы разговора приходит к Эле неожиданно; щёки вспыхивают всепоглощающим жаром. — Фу, — бормочет она себе под нос и рукой прикрывает рот. — Ну-ка, будто никогда не слышала таких шуток, сеньорита, — Шрам выдыхает дым; на Эле она не смотрит, не смотрит и на сеньора — поднимает взгляд к потолку, будто там есть что-то интересное. Её образ: тёмное платье, строго собранные волосы, простой мужской мундштук в обожжённых руках, подсвеченное лампой облако дыма и отрешённая усталость, притаившаяся в уголках глаз — Эле кажется, что эта картина навсегда отпечатывается в её памяти. Она не может не любоваться. — И всё же… — взгляд сеньоры остаётся холодным. Флеш не вмешивается — быть может, находя это забавным или слишком неловким; его Эле не видит сейчас. Но ничего удивительного нет в его внезапном молчании. — Всё же что, милая? — вкрадчиво спрашивает Шрам, почему-то снова перескочив на эту «милую». Вот же!.. Ей не весело — её плечи напряжены. Её ситуация и собственные грубые шутки не смешат ни капли, вдруг понимает Эле. Видит внезапно, что сеньору сковывает приступ головной боли. — Послушай, мы не хотели тебя смутить — только шутили. Надеюсь, что… — Я понимаю, — торопится сказать Эле. — Я… нет, всё в порядке. Только, прошу, не зовите меня больше милой. Внутри рушится что-то. Но раз с губ срываются мрачные предчувствия, то отчего не сорваться простой просьбе? — Почему? — Леон называл меня так, — поясняет Эле сеньоре; и впервые за этот вечер та вдруг оживляется, суетливо оглядывает комнату, потом пристально вцепляется взглядом в Эле с таким прищуром, что становится не по себе. — Странно, — вдруг встревает Флеш. Он, точно не замечая того, как сгустился воздух, улыбается. Вечно эта улыбка!.. — Мне казалось, тебе нравятся нежные прозвища, сеньорита. Разве нет? — Нравятся, — Эле опускает взгляд в пол и прикусывает изнутри щёку; в голове привычно: как не сказать лишнего, как обойти углы. Как не выдать ничего, что в душе творится по-настоящему. — Но не «милая» — оно принадлежит моему брату. И больше никому. — Вот как, — мягко тянет сеньор и гладит по голове; но этого Эле почти не замечает. Всё внутри неё сжимается от ощущения пристального внимания Шрам. От того, как она смотрит, кажется, вовсе сбивается дыхание. Это неуютно и странно, и что-то ещё, по-особенному живое и яркое. — Тебе стоит отдохнуть, сеньорита. Похоже, Шрам тебя утомила. — Неправда. Я рада учиться. — Речь не об учёбе, Эле, — сеньора всё же решается говорить. Сигарета в мундштуке тлеет, и пепел едва не падает на стол. Флеш пододвигает поближе блюдце, выполняющее роль пепельницы в этом доме; ставит его прямо под замершей рукой сеньоры. — Отчего такие строгие ассоциации? — Лишь не хочу считать вас старшей сестрой, — о том, что Эле хотелось бы на самом деле, она предпочитает не задумываться. Остановись на восхищении, и ничего более. Не стоит, право слово — сеньора влюблена в гремучую ртуть и спаянные из жести снаряды. А руки, скорее всего, в крови по локоть — и это пугать бы должно. А не страшно. Только ближе хочется, чтобы чужие руки снова утешили, забрали печаль и распутали клубок под рёбрами. — А кем ты хочешь меня считать? — почему-то спрашивает она строго. Зачем?.. Рука Флеша, лежащая у Эле на плече, чуть сжимается; вторую он поднимается в предупреждающем жесте. Между ним и сеньорой снова что-то происходит. Но Эле не понимает, что. — Кем? — снова спрашивает у неё Шрам. Ответить не успевается: за неё вступается сеньор. И, знай она, к чему это приведёт, до чего это доведёт сеньору и её саму, Эле бы не дала ему это сделать. — Шрам, это слишком. Хватит, — голос у Флеша, как всегда, мягкий; иной раз он производит впечатление человека, неспособного на злость и строгость в целом. Но это, верно, ужасная ошибка. — Тем более, у тебя есть муж. На то, чтобы болезненно выпрямиться, почти оскалиться, у Шрам и секунды не уходит. — Не лезь! — Да?.. — Эле, полная удивления, поднимает на сеньору глаза. И ей кажется, что Шрам она видит впервые; новым взглядом замечает седину, возраст, в котором уже положено быть замужем. Не видит кольцо на пальце, но, право слово, её рукам и без него тяжело. Сеньора… сеньора же, не сеньорита! Так почему вдруг брак так удивляет? — Вы сеньора же, верно. Глаза у Шрам широко раскрыты; и сложно сказать, что в них плещется — но назвать это чувство приятным и греющим у Эле не поворачивается язык. Она заглядывает в глаза сеньоре усерднее, но та вдруг прячет взгляд. Совсем как сама Эле минутой назад. — Я замужем, — нехотя бормочет сеньора. Вдруг раз с неё спадает вся её строгость, всё спокойствие, хладнокровие, её словно ранит это признание; голос неуверенный, в глаза она смотреть не может. — Вон он, муж. Интересно? — Что?.. — но Шрам не отвечает. Только качает головой. Эле не может поймать на себе её взгляд. — Тебе вечно надо напоминать? — её голос кажется уставшим. Сеньора тушит сигарету о блюдце и оставляет мундштук так, не вытаскивая окурок даже. — Не моя вина, что ты забываешься. — Забываюсь, — и смеётся. Сеньора встаёт, находит фартук, в этот раз оставленный за обеденным столом, и в несколько быстрых широких шагов оказывается за запертой дверью мастерской. Эле не успевает даже ничего сказать. Да что там — и руку протянуть к Шрам, хотя бы руку!.. Флеш выдыхает прямо над ухом и отстраняется. Сев за стол, берёт мундштук сеньоры, достаёт наполовину ещё целую сигарету, прочищает всё. В его пальцах мундштук — вообще-то, изначально мужской — смотрится намного чужероднее, чем в руках Шрам. — Похоже, сегодня мне вновь коротать ночь без сна, — смешливо говорит он. — Вы на самом деле женаты?.. — Эле едва сдерживает непонятную дрожь в голосе. Пристальный взгляд сеньора — столь же цепкий, как у Шрам, но более спокойный — она тоже выдерживает. — Мне казалось, вы обручены с… кем угодно кроме. Эле смотрит на чужие руки; они не спрятаны под перчатками, самые обычные мужские руки и ещё более обычное кольцо на безымянном пальце. — Она не носит кольца из-за ожогов, — объясняет Флеш. — Поэтому иногда случаются… заблуждения, — он моргает несколько раз и откладывает мундштук, после зарываясь пальцами в волосы. — Впрочем, её-то они радуют, — добавляет совсем непонятно. — Я могу спросить?.. — Эле спотыкается; мысль о том, что это слишком личное, не для неё, приходит с опозданием. — То есть, нет, я… — Есть один занимательный документ, — сеньор вдруг перевёл тему; резко и странно. Эле прислушалась. — Если спросишь о нём Шрам, то, скорее всего, получишь лишь кучу непристойностей в ответ, — Флеш улыбнулся, чуть сощурив глаза; у него была удивительно живая мимика. — Но самим идеям, изложенным там, она будет верна до гроба. Будь осторожнее, сеньорита. — Отчего я должна бояться? — Эле выдавила из себя улыбку, надеясь, что вышло не слишком жалко. — Я знаю, что сеньора не просто так учит меня. Но разве я могу злиться на это? Эле встала из-за стола. — Простите. Я… я поговорю с… — Сейчас химия ей лучший друг, — Флеш покачал головой и жестом попросил сесть обратно. — Шрам не будет терпеть твоей жалости, и извинения ей не нужны, — наверное, имело смысл послушаться… ведь, они всё же супруги. Так?.. — Ложись лучше спать. — Тогда вы простите, — Эле помяла юбку в руках, собираясь с мыслями. — Мне жаль, что я стала свидетелем сегодняшнего разговора. — Он начался из-за тебя и для тебя, — сеньор, уже направлявшийся к мастерской, вернулся к столу. Погладил Эле по голове невесомо, едва ощутимо. — Не думай, что Шрам злится. Ей противен лавандовый брак, как противен он любому здравомыслящему человеку. Это был плохой день. Просто ужасный. В ту ночь сон никак не шёл. Эле, переодевшись и погасив свет, закрыв шторы, даже приготовив вторую кровать, лежала и смотрела в стену. В голове крутились обрывки чужих слов, тревога и горечь, и — ярче всего — образ Шрам. Она представлялась кем-то абсолютно особенным, уникальным; рядом с ней Эле чувствовала себя чудно, а каждая минута, уделённая сеньорой, казалась подарком. Особенно после того, как она отстранилась. Из головы не шло волнение, пусть Флеш и говорил, что Шрам спокойна на самом деле — а он, конечно, хорошо её знал… Они ведь были мужем и женой! На языке от этой мысли горчило. Эле никак не могла понять, почему. Ей думалось, что Шрам восхищает своим уверенным спокойствием, умом, но, быть может, дело было не только в этом. Но думать о том, что, кроме уважения и некоторого желания подражать, в этих странных эмоциях есть что-то ещё. Что-то, чему Эле никогда не даст названия. Чувство, которое лучше бы навсегда забыть, оставить в прошлом, как оставила она девочку с длинными косами. Эле в детстве — когда были живы ещё оба родителя, а Леон водил её на речку и ловил рыбу по-старому, острой палкой — в том далёком времени отчего-то жутко завидовала мальчикам за то, что они вырастут и найдут себе чудесных жён. Брату даже пришлось пообещать, что он, в знак солидарности, тоже никогда не женится — до того Эле обижал естественный, казалось бы, порядок вещей. И эту дурь никто выбить так и не смог. Она только крепла, когда соседская дочка, статная и уже почти взрослая, приносила им с Леоном персики. У неё были толстые косы, откуда-то взявшаяся привычка не покрывать головы на улице, тёмные густые глаза. Большего Эле не помнила и не хотела. Но в ту ночь — ту самую ночь — воспоминания лезли в голову, избавляя от призрачной надежды уснуть окончательно. Они не замещали собой тревогу и непонимания случившегося, напротив: каждая выцепленная из детства мелочь словно накрепко присоединялась к волнению. В какой-то момент Эле даже показалось, что она задыхается: так много было в этот день пугающего и болезненного, непривычно озлобленного и скалящегося на всех без разбору. А потом пришла Шрам. Эле тогда затаила дыхание и прикрыла глаза; она смотрела на сеньору сквозь ресницы, едва различая её в слабом свете газовой лампы, и что-то под рёбрами никак не давало заговорить или сделать что-то ещё. Не могла Эле и зажмуриться. Сердце застучало, как сумасшедшее, когда Шрам потянулась к застёжкам. Дрожащий свет лампы ложился на тело мягко и смазано, какими-то обрывками-лоскутами, но даже этого хватало, чтобы взгляд мог выхватить детали. Сеньора действительно оказалась сложена как-то угловато, обычно присущие женщинам изгибы оказались едва намечены. Эле и раньше так казалось, но впервые она видела это. Густые тени заострили лопатки и плечи, легли под каждым ребром. Шрам была как-то даже болезненно худа и вместе с тем очаровательно обыкновенна, самая простая женщина, единственное, что могло не давать в ней покоя, так это шрамы: они были рассыпаны по спине и рукам, часто совсем небольшие, блёклые и явно очень старые, но их было так много, что Эле явственно ощутила готовность сделать что угодно, чтобы на этом теле больше не появлялись раны. Смотреть на сеньору было стыдно; Эле определённо не должна была наблюдать за тем, как она переодевается, ей нужно было выйти или хотя бы сказать, что она не спит. Но думать об этом было уже поздно: Шрам, оставшись в одних панталонах, сняв даже чулки, искала в шкафу ночную сорочку. На её шее перекрутились две короткие цепочки: на одной висел крестик, хотя сеньора, несомненно, придерживалась атеистичных взглядов, а на второй… на ней Шрам носила обручальное кольцо. У Эле защемило в груди, она сильнее прикусила губу. И только почувствовав боль, вдруг поняла, что всё это время разглядывала раздевшуюся сеньору; от стыда ей захотелось исчезнуть, куда-то провалиться и никогда не возвращаться к Шрам, не позориться перед ней ещё сильнее. Одновременно она едва сдержала вздох, когда сеньора нашла наконец сорочку. Оделась и принялась распускать волосы. Эле немного расслабилась. Сейчас она ляжет спать, а завтра, с самого утра, Эле обязательно извинится. Но день был плохой, от начала и до самого конца. Шрам заметила наблюдение. Она тогда подошла к кровати Эле, погладила по голове и спросила: — Ты ведь не спишь, верно? — пришлось открывать глаза; в голосе сеньоры была скорее уверенность, чем вопрос, она наверняка знала, что Эле смотре… пялилась откровенно, вот что!.. — Простите. — Там не на что смотреть, — шёпот Шрам был… странным. Никогда до Эле такой интонации не слышала ни от кого. — Неважно. Спи лучше. — Почему у вас так много шрамов? — Так вышло, — сеньора, собравшаяся было встать с кровати, остановилась. Снова погладила Эле, но уже не по волосам, а по горящей от стыда щеке. — Сложно остаться без шрамов в нашем деле. Да и у меня малейшая царапина оставляет след, — усмехнулась, но как-то грустно. — Страшно, а? — Вы красивая, — поспешила возразить Эле. Потом, поняв, прикусила губу. — То есть… Пожалуйста, вы только ничего не… я просто… я… — Не бойся, — голос сеньоры стал совсем мягким и топлёным. — Прости, сеньорита. Ты, верно, устала из-за нашей ругани. — Вовсе нет, — перевод темы выбил из Эле вздох облегчения; свои странности без названия ей хотелось оставить за рамками. — Я только не понимаю, отчего… отчего вам так противен брак. Но это не моё дело, да? — Не твоё, — согласилась Шрам. — Не подумай только, что Флеш плохой человек. Я доверю ему себя без вопросов. Но, говоря о браке… — она сглотнула, открыла было рот, чтобы продолжить, но вдруг передумала. Два пальца прижала к виску на несколько секунд. — Бред, да и только. — Сеньор сказал, что ваш брак лавандовый, — поделилась Эле; она ни на секунду не задумалась почему-то о том, что Шрам вовсе не нужно рассказывать всё. — Только… — Опять, — сеньора покачала головой. — Флеш хороший человек, но однажды я отрежу ему язык. Шрам сказала это абсолютно серьёзно, без тени улыбки; и так спокойно, буднично, что Эле не смогла вдохнуть. Она замерла, не решаясь переспросить, надеясь, что ослышалась. А потом сеньора едва слышно рассмеялась. Уже не так, как во время странной ссоры, а весело и довольно. Они, наверное, поговорили?.. — Ложись спать, Эле, — сказала Шрам шёпотом; в отблесках газового света была видна её улыбка. — Уже давно пора. — Ваше чувство юмора ужасно, — и хотя это не было смешным, хотя бы забавным, а только пугало, Эле всё равно залюбовалась этой улыбкой. — Простите, пожалуйста. Улыбка стала ещё шире. Сеньора протянула руку, погладила Эле по волосам, заправив прядь за ухо, по щеке, спускаясь к подбородку и почти дотронувшись до шеи. — Спокойных снов, Эле, — сказала Шрам и поднялась с постели. — И, отвечая на твой вопрос… Я никогда не буду никого вынуждать. В нашем деле поддержка должна идти от самого человека. Но для меня самой… — Эле села на кровати; она попыталась протянуть руку к Шрам, но сеньора не позволила. — Нет. Ложись и ничего не бойся, — припечатала она. Эле и не боялась. Ей нечего было бояться. Уснула эта женщина мгновенно; Эле же смогла сомкнуть глаза далеко не сразу, всё прокручивала в голове ответ. Следующий день был похож на любой другой из дней: в динамитной мастерской время словно текло иначе, чем во всём мире, монотонные, абсолютно одинаковые дни, посвящённые общему делу, сливались в безвременное пятно. Сеньор делал вид, что никакой ссоры вчера не произошло; ему это было легко, учитывая, что большую часть времени он… бродил где-то. Некую тревогу Шрам выдавало только постоянное курение; она, обычно курившая утром и ближе к ночи, начала делать перекуры в любой момент дня. Иногда даже оставляла начатую работу. Ещё она снова стала обнимать Эле, гладить её по волосам и плечам. Как будто не было той отстранённости, странного и неожиданного отторжения, да и всех споров и ненужных вопросов тоже словно не стало. Радоваться почему-то не тянуло. В воздухе словно повисло что-то тёмное и злое, и никакие открытые окна не смогли бы избавить от этого душного тумана.