Эле берёт револьвер

В глазах у Эле всё расплывалось; она вполуха слушала сеньору Викарио, хозяйку пансиона, провожающую её к комнате — маленькой спаленке под крышей — и сжимала в кулаке ключи. Голос слышался ей как сквозь толщу воды; словно болото заливало её лицо. Эле не знала точно, сколько ей пришлось ехать. День? Два? Флеш сказал ей брать не прямой билет, и Эле сделала четыре пересадки. Она была уверена, что не спала всё это время, вряд ли дремала; и хотя сейчас она едва различала происходящее, Эле казалось, что и в эту ночь она не сможет спать. Чёрная комната и горячая краснота на руках словно впечатались в сознание. Эле закрывала глаза и видела перед собой бьющую струёй гнилую кровь. Шрам упоминала, что пансионом владели люди взглядов «довольно свободных» — это означало, что можно не бояться; под этой крышей Эле не грозило попасть к гвардейцам, во всяком случае, пока она не рассказывает направо и налево, что убила генерала Вейнера. Убийцу не будут прятать. Убийца… спустя несколько дней мандраж окончательно отпустил Эле, и вся жестокость, глупость её поступка словно подсвечивались, выходили на первый план. Она знала, зачем это сделала, знала, что была права — но снова и снова не могла остановить мыслей о том, что это убийство ничего не исправит. Просто на кресло генерала посадят другого человека, может, ещё большего людоеда, чем прошлый. Эле уже не старалась их гнать — у неё не было на это сил. Она надеялась, что сможет обрести прежнюю уверенность, сможет понять, почему так — правильно. Она ведь знала, знала, она ведь думала, что права! Так почему сейчас страшно идти мимо церкви. И это при том, что Эле воспитывалась невоцерковленной, неверующей — Леон сделал достаточно, чтобы выжечь из неё предрассудки, свойственные католикам. Она чувствовала себя измождённой. Ей так хотелось скорее увидеть Шрам. Сеньора обязательно поможет. Она расскажет ещё раз, почему они должны умереть, и Эле снова увидит, почему этой женщине следовало бы дать трибуну, и её уверенность в деле анархистов снова вернётся. Сеньора Викарио, глядя на Эле как-то странно, щурясь — брезгливо? жалостливо? — покачала головой и предложила в первую очередь поспать с дороги. Эле активно закивала, заулыбалась в ответ на плоскую шутку, как бы искренне щуря глаза, чтобы были видны мимические морщинки, и стараясь подавить зевоту. Поправила прикрывающую лицо мантилью. Может, тут ей и не угрожали. Но всё равно лучше не примелькаться. Нужно будет только дождаться сеньоры — она обещала приехать; завтра же необходимо отправиться к месту встречи. Когда именно приедет Шрам, неизвестно — Флеш сказал, что она сейчас занята ликвидацией мастерской; это как будто должно было дать Эле понять, сколько именно времени потребуется ждать — но не сказало. Она не знала, сколько требуется времени, чтобы правильно упаковать и перевезти хрупкое оборудование и опасные химикаты. Но, возможно, уже завтра-послезавтра Шрам будет на условленном месте. И её ни в коем случае пропустить нельзя. Войдя в комнату, Эле поставила у кровати чемодан. В нём почти ничего не было — его дали для конспирации; ведь было бы странно, если бы кто-то ехал так далеко без вещей. Бланка уложила туда сменное платье, бельё и маленький молитвенник с потёртой обложкой и частично залитыми чернилами страницами. Зачем, Эле не поняла, но предпочла ничего девушке не говорить. Наверное, это всё же зачем-то нужно — хотя бы самой Бланке. Эле раскланялась с хозяйкой, стараясь изо всех сил не зевать, ну или хотя бы делать это не настолько демонстративно. Поблагодарила за комнату, снова сказала, что безумно устала — это было правдой, но правдой безобидной, такую бы говорить почаще. Хозяйка порекомендовала ей пропустить утреннюю службу; она при этом оглядывалась, как будто в таком предложении было что-то преступное. Наверное, в её мире это действительно было важно — храмы, проповеди. Мнение кучки меркантильных тварей. Эле не смогла сдержать смеха, когда женщина ушла. Она стояла, прижимаясь спиной к двери, и зажимала ладонями рот; ей не было смешно ни капли, у неё в груди копилось что-то тяжёлое и острое, и Эле казалось, что она хотя бы так сможет выразить всё это ужасающее внутри. И не могла. Оставалось только ждать. Долго, мучительно ждать. Почти весь день проводить на ногах, часами дожидаясь Шрам в условленном месте, хотя солнце над головой нещадно палит. Бродить по вокзалу, стараясь не бросаться в глаза гвардейцам, и только про себя кивать, краем уха услышав возмущения числом караулов. Таскаться по улицам, не находя в себе сил вернуться в пансион, пока зной не уступит место вечерней прохладе. Помогать хозяйке пансиона готовить и стирать бельё, договорившись с ней о снижении цены на комнату — Эле посчитала и поняла, что может и оказаться на улице, если Шрам задержится слишком долго. А сеньоре Викарио была нужна помощь с хозяйством — она большинство дел выполняла сама. Почти всё, что дал Флеш на побег, ушло на треклятые конспиративные пересадки. То платье, в котором она выезжала из города, Эле выбросила, переодевшись на одной из станций, ведомая каким-то почти бредовым порывом; если бы женщине можно было носить короткие волосы, она бы обрезала кудри собственными руками; ей хотелось сделать всё, что возможно, чтобы изменить лицо, не быть связанной с убийством — настолько велик был страх. Но Эле ничего не могла. Только распускала волосы и носила мантилью, самой себе напоминая мать — её в поместье — или чем был дом генерала — если запомнили, то с очень строгой причёской; Эле заплеталась так, чтобы в глаза пряди не лезли. Так было удобнее. Сейчас, когда она помогает хозяйке и расспрашивает её обо всём на свете — от скуки и чтобы быть участливой, понять лучше, с кем живёт — кудри всё лезут ей в глаза и рот. Эле не хочет заплетаться. Ей иногда думалось, что хозяйка может её узнать. Глупо, конечно же. Сеньора Викарио не знала, не думала о таком. Это было… было, наверное, просто паранойя, навеянная полуночными видениями — теми, что лишили её сна. По ночам к ней приходил Леон. Она видела кровь на его одежде и — иногда — ей мерещилась пена на его губах. Эле казалось, что она видит брата сидящим у её ног. Она не смела шелохнуться, чтобы не спугнуть видение, и, наверное, лежала часами, разглядывая родное лицо, черты которого как-то узнавались даже в темноте. Она никак не могла понять, доволен ли брат тем, что она сделала. Он ведь… видел чёрное на её руках, так? Кровь гнилая, кровь — как болотная тина. По ночам Эле казалось, что она поступила правильно. Она вспоминала, за что генералу был вынесен приговор, и с каким-то маниакальным увлечением снова и снова думала об этом, представляла ряды виселиц и своих близких с пеной на губах. К рассвету Леон всегда уходил. Он поднимался с кровати и шёл к окну; иссохшийся пол комнатки не скрипел под его ногами, но постель ещё долго хранила тепло его тела. Эле знала ночью, что ей не мерещится этот жар. Днём она уверялась, что сходит с ума. Смеялась над каждой неловкой шуткой сеньоры Викарио, пока помогала ей готовить завтрак. Эле старалась не смотреть на огонь. У неё перед глазами были ладони Шрам; обожжённые пальцы, на которые нельзя смотреть без жалости и любви. Иногда Эле представляла, как ей было больно. Видела, как вспыхивает пламя в пробирке, и стекло раскалывается, покрывается трещинами и рассыпается, и всё содержимое оказывается на ещё чистых ладонях. Они вспыхивают почти сразу; пламя быстро распространяется, лижет кожу и рукава, и его не сразу получается сбить, потому что химический огонь не тушится так просто. Это горели, наверное, компоненты взрывчатки. В минуты особой ко всему ненависти — она обычно настигала днём, когда Эле, провертевшись у назначенного места четыре часа и ошалев от жары, так никого и не дожидалась — Эле думала, что человек, убивающий себе подобных без угрызений совести, заслуживает такое. А к ночи она ненавидела уже себя — за то, что смеет сомневаться в сеньоре, в искренности её намерений. Временами Эле чувствовала, что её бросили; боязливо обходила стороной гвардейцев — как будто они могли бы её узнать. И злилась, бесконечно злилась на Шрам, которая всё никак не приезжала. Эле устала. Она так устала. И хотя отлично осознавала, что теперь вся её жизнь будет состоять из бесконечного ожидания, из напряжения, из страха быть узнанной и пойманной — она так хотела выдохнуть напоследок. Но и искать Шрам, ждать её с нетерпением была обязана. Сеньора приехала только через пять дней. Эле встретила её уже на исходе дня — она, выходя с кухни, где мыла оставшуюся с ужина посуду, должна была пройти сквозь комнату, в которой хозяйка пансиона встречала гостей и выдавала ключи. У двери ей послышался знакомый голос — Шрам кому-то рассказывала, что тут остановилась её племянница, и назвала новое паспортное имя Эле. Наверное, хозяйке. Если это не очередной бред измождённого сознания. — Я положительно уверена, что вы знаете, отчего моя племянница покинула дом. А если она не рассказывала вам, сеньора Викарио, то какое на это право имею я — человек не посторонний, но всё же не её полноправный представитель, — несколько возмущённо, но сладко-учтиво выговаривала Шрам хозяйке. Эле тогда вспыхнула; в груди заныло, она порывисто распахнула дверь, с каким-то пугающим холодом подводя для себя итог — рехнулась, рехнулась окончательно и бесповоротно! Ладно, дура, ты вечно её представляла, к дыму принюхивалась, думая, что это курит Шрам; ладно, тебе мерещился в темноте Леон — но ведь ночью всегда мерещится кто-нибудь, это понятно и просто. Но сейчас-то ты не спишь. Слышишь голос. Больная, больная!.. Но сеньора действительно стояла у стойки. Эле сразу её узнала, хотя сеньора и была одета совершенно непривычно — узкая, как утянутая корсетом талия, широкая юбка, подчёркивающая это. Тёмно-зелёная ткань со светлым цветочным узором, накинутое на плечи, кажущиеся острыми, кружево, старомодная причёска. Интересно, как этот костюм можно увязать с манерами человека, привыкшего жить в подполье? И, что сейчас важнее — кем Шрам назвалась для Эле? Что их должно связывать? — Тётушка… — растерянно пробормотала Эле, не будучи уверенной, что поступает правильно; наверное, ей стоило дождаться за дверью того, что сеньора Викарио позовёт её. Но утерпеть, не кинуться на голос Шрам, было решительно невозможно. — Вы?.. — Милая, — сеньора повернулась к ней; её голос звучал непривычно сладко, почти певуче, хотя, конечно, сохранял хрипотцу от курения. — Всё-таки ты поспешила уезжать — могла бы дождаться меня, я ведь обещалась… — она свободно и активно жестикулировала; намного активнее, чем привыкла, но невозможно было заметить скованность в этих движениях. Так жестикулировал Флеш. Он и улыбался так же, как сейчас сеньора. Кажется, Шрам его манеру приспособила под свои нужды, и, конечно, она умела притворяться любым другим человеком, кроме себя самой — эти мысли пронеслись в голове у Эле, пока она торопливо рассказывала, что дождаться никак не могла. Нужно было пересказать Шрам то, что она тут наврала. — Меня очень спешили выдать замуж — я не могу, не могу там больше находиться!.. Я не могла вас дождаться, — хозяйка за стойкой вздохнула; Эле не смогла понять, с какими чувствами. — Меня бы заставили! А вы… вы одна приехали? — Разумеется, — нежно протянула Шрам. — Этот брак — полный абсурд, и сестрица дура, если не понимает этого. Я тут только чтобы быть на твоей стороне. Хозяйка улыбнулась чуть теплее. Она, как Эле выяснила, питала очень тёплые чувства к женскому вопросу, к темам эмансипации; собственно, поэтому она и слыла либеральным человеком. Наверное, Шрам тоже это понимала. Память сеньоры, как Эле уже успела понять в дни перед — поступлением на службу?.. — хранила очень много самой разнообразной информации обо всём на свете: о науках, о политике и идеологиях, об анатомии, о многих людях и даже об искусстве. — И всё же — простите, что прерываю вашу встречу — но позвольте разобраться с комнатой. — Мне бы не хотелось стеснять вас и ваших постояльцев, сеньора, — Шрам улыбнулась. Эле никогда не видела таких любезных улыбок в её исполнении. — Поэтому хочу узнать, есть ли возможность нам поселиться в одной комнате. Думаю, моя милая племянница не будет против. У вас ведь найдётся свободная кровать, сеньора? Эле на всякий случай согласно мотнула головой, хотя было очевидно, что её мнение не волновало Шрам абсолютно. Интересно, что в её чемодане?.. Она привезла материалы для изготовления взрывчатки с собой? Но вряд ли сеньора рискнёт устраивать мастерскую в чужом доме, в пансионе, где никогда не угадаешь, насколько бдительными окажутся соседи. Эле вдруг захотелось одёрнуть Шрам. Прошептать ей на ухо, что делать тут мастерскую, типографию, да хотя бы конспиративное жильё — затея опасная; пусть постояльцы пансиона сменялись нечасто, но, однако, могли быть жутко непредсказуемыми. Взять хотя бы мужчину, художника, жившего в двух комнатах от той, что занимала Эле. Иногда он шумел ночью так, что было слышно и Эле, а потом — шёл бродить по коридорам; на это сеньора Викарио постоянно жаловалась, но выставить мужчину не решалась, поскольку других проблем от него не было, а плату за комнату он приносил исправно. — Да, такое возможно, — покивала хозяйка. — Я отдам распоряжения — но цена будет выше, чем за комнату, которую снимаешь ты, — она обратилась вдруг к Эле. — Сама понимаешь, в тот угол не влезет вторая кровать. Вам придётся занять другую комнату. — Тётушка?.. — как бы стеснительным голосом обратилась Эле к Шрам. — У меня почти… — О, пустяки! — отмахнулась сеньора. — С сегодняшнего дня ты на моём попечении, так и знай, милая. Она обернулась к хозяйке снова и пошла за ней, говоря уже о чём-то отвлечённом. Даже не обернулась, чтобы проверить, пойдёт ли Эле за ней. Оставила чемодан. Внутри у Эле всё кипело. Она схватилась было за ручку, но тут же отскочила подальше — перед глазами вдруг ясно встали ладони Шрам, сейчас скрытые под чёрными кружевными перчатками с очень мелким узором. Вдруг там что-то опасное?.. Но устраивать мастерскую в чужом доме… Но… Почему сеньора держится так странно? Почему как будто забыла тут Эле, почему смотрит так любезно, но холодно?.. Изображает любящую родственницу, зовёт милой, как звал брат — а сама едва скользит взглядом поверх головы! В горле снова встал остроугольный ком. Эле, всё же потащив с собой чужой чемодан — оттого, что она не знала, что внутри, и боялась оставить — выскочила на улицу. Остывший после раскалённого дня, но всё ещё тёплый воздух ударил ей в лицо; в груди заныло, как бывает, если задержать дыхание слишком надолго. Эле не собиралась бежать. Нет, не было и мысли такой, а если бы вдруг и была, то моментально была бы уничтожена. Она слишком долго ждала сеньору, а теперь, наконец её увидев, никак не находила себе места, вся иссечённая обидой. Шрам не было как будто целую вечность. Иногда, смотря на чёрное окно, Эле думала, что её бросят тут; она не дождётся, подружится с хозяйкой, от безысходности её по-семейному возненавидев, выйдет замуж за её младшего сына, когда тот вернётся с учёбы. Будет носить фамилию Викарио и чужое имя, которое больше никогда не откинет, привыкнет каждое утро ходить в церковь и станет презирать себя за это. Такие видения приходили к Эле в моменты отчаяния. И тогда она ненавидела сеньору Викарио и всю её семью так сильно, что не могла вдохнуть; как будто кто-то сжал на её горле длинные сухие пальцы. И её собственный безымянный палец пылал, как будто на него уже нацепили кольцо. Потом Эль всегда отчётливо представляла чужие обожжённые ладони. И страхи её сменялись тоской. Она так ждала сеньору. Так скучала по ней, так надеялась на скорую встречу — а теперь под рёбрами появилась странная пустота. Она всё ширилась, жгла ужасно, отравляла кровь — делала её такой же чёрной, какую Эле уже видела. И как будто заполнить эту пустоту можно было только если убежать подальше. Но Эле только вернулась обратно в пансион. У неё больше нет другого пути. Она ведь теперь убийца; и с сеньорой их накрепко связывают не только идеалы да симпатии. Пусть в чемодане взрывчатка, пусть оружие — какая разница? Не Эле бояться таких вещей. Она убила генерала Вейнера, она не просто сочувствующая, она не брошюрками занимается — она боевик теперь, и её не отпустят ни Комитет, ни Шрам, её дорогая Шрам. — Милая, что же ты тут? — сеньора улыбается. — Пойдём. Знаешь, я так устала с дороги… но это неважно. Расскажи лучше, как ты, милая. — Ничего особенно, тётушка, — на всякий случай Эле обратилась к ней так, хотя людей вокруг не было. Да и имени, которым Шрам представилась теперь, она не знала. У сеньоры слишком много имён. — Чем ты занималась здесь? — на этот вопрос Эле решила не отвечать. К комнате — сначала к той, в которой жила Эле — они шли молча. Чемодан Шрам, чуть нахмурившись и покачав головой, забрала себе, сказав, что незачем «дорогой племяннице» носить тяжести. Уже стоя у своей комнатушки и отпирая немного заедающий замок, Эле решилась: — Мне казалось, я не дождусь вас, — она хотела спросить, почему Шрам с ней так поступает, почему забыла, почти бросила. Не успела. — Мне жаль. Эле. Сеньора вошла за ней следом, поставила чемодан, прикрыла дверь. Снова позвала по имени и вдруг порывисто обняла Эле, уткнувшись лбом в плечо. — Мне жаль, — упрямо повторила она. — Бедная моя девочка. Сеньорита, прости, прости!.. Она зашептала ещё что-то, отстранилась на мгновение, внимательно вглядываясь в глаза Эле. Шрам казалась в это мгновение больной, измученной; взгляд у неё был болезненный, она судорожно оглядывала Эле широкими зрачками, и выражение лица у неё было очень странное. Так смотрят люди, когда говорят о самом страшном. Так почему-то смотрела сеньора. — Что вы?.. — Неважно, — Шрам вдруг отшатнулась. Потом взяла Эле за руку. — Прости. Ты сильно злишься?.. Я объяснюсь, обязательно объяснюсь. Только расскажи, как ты… о чём ты думаешь теперь. Эле вспомнила, как готова была проклинать Шрам; как только что хотела сбежать. Но теперь даже малейшие оттенки этих чувств исчезли. Ей хотелось только утешить сеньору, сделать что-нибудь, чтобы она перестала так смотреть. — Нет, нет… — но Эле хватило только на сбивчивый шёпот. Она не знала, не представляла, что может сделать для сеньоры. Как можно унять чужую агонию?.. — Вы хорошо доехали? — Сносно. Эле, я… — Не надо!.. не надо, прошу вас, я понимаю — я сама четыре раза пересаживалась, — Эле попробовала выдавить улыбку, но, судя по скептичному выражению лица Шрам, попытка не увенчалась успехом. В горле застревает игольчатый ком. Эле кажется, что она не сможет больше говорить. Больно, больно!.. — Четыре? Хорошо, что смогла доехать, — сеньора улыбнулась; той самой улыбкой, за которую можно и убить. — Ты умница, Эле. Знала бы ты, как это прогремело!.. Ты ведь не знаешь, верно? Сеньора Викарио рассказала, что ты не читаешь тут газет, что ты… Они измучили тебя, сукины дети? — тревога, пронизывающая весь образ Шрам, всю её, казалось, сгущала воздух. — Ты правильно всё сделала. Ты молодец, Элена. Эле… Эле закивала, слушая слова сеньоры. Конечно… Шрам объяснит ей, как следует действовать; она наверняка уже продумала, каким должен быть следующий шаг, куда они должны ехать. Она уже определила, кому следующему Комитет вынесет приговор — и никто, никто ей не возразит. Это ведь Шрам. — Что вы привезли? Я могу?.. — О, просто жесть. Не для мастерской, я просто не могла это оставить нигде, — зашептала в ответ Шрам. — Ты пока собирай вещи. Пробудем тут несколько недель — я собираюсь переслать прокламации. Ты отдохнёшь после такого дела. Тебе определённо нужно отдохнуть, ты такая измученная, милая. — Сеньора, — она снова звала Эле милой; так, как звал Леон. Она забыла, наверное, и стало вдруг очень обидно — оттого, что о других Шрам помнила вещи даже более мелкие. — Прошу… я не хочу считать вас сестрой. Губы Шрам дрогнули в улыбке; она стояла, прислонившись спиной к стене и опираясь на неё, и смотрела на Эле из-под полуприкрытых век. И улыбалась; а взгляд у неё при этом был бдительный, острый, он опутывал всю комнату и саму Эле тщательным вниманием. — Я зову тебя так по иной причине. — Так объяснитесь!.. — Разумеется… Впрочем, собирайся, нужно занять комнату, пока Викарио не послала нас звать. У тебя много вещей? — Нет. Я ехала налегке, — Эле жестом указала на свой чемодан, уже собранный и почти пустой. — Бланка зачем-то дала молитвенник, может… — Бланка?.. — Шрам чуть задумалась, припоминая. — Модесто, да?.. типографист, девица. — Да, — Эле кивнула. — Она собрала мне вещи… и это. Я думала отказать, но передумала. — Это хорошо. Там… — Шрам поджала губы, протянула руку. — Дай-ка на минутку. Эле послушно протянула ей крохотную старую книжечку, всю залитую чернилами. Она, признаться, открывала его только один раз — так, посмотреть, что это вообще такое; это невозможно было понять, глядя на одну только истёртую обложку. — Тут шифровальное, — Шрам оставила книжечку себе. Зашептала. — Бланка… для прокламаций это передала. Она шифрует. Собралась? Пойдём, я заселюсь — и поговорим дальше. — Погодите, сеньора, — Эле, не особо осознавая происходящее, протянула было руку к плечу Шрам — и тут же её отдёрнула. — Как мне вас звать?.. — Сейчас у меня документы на имя Долорес Чоле. Но можешь продолжать звать тётушкой, — Шрам, шутя — Эле научилась уже улавливать её ужасное чувство юмора — ухмыльнулась и прикоснулась к мочке уха. Потом подмигнула, испохабив даже изначально непристойный жест. У Эле вспыхнули щёки. Пусть уж лучше про смерть шутит, а не про… про такое! — И вы тоже, сеньора!.. Долорес, — Эле попробовала выдавить из себя ответную улыбку. Но снова не смогла. Ей мучительно было думать о Шрам как о родственнице, пусть даже названной — это делало Эле ещё большей преступницей, сумасшедшей. Ведь только совсем больной человек будет думать о своей родне так, как иногда Эле думала о сеньоре. — Пойдём. Не стоит заставлять Викарио ждать, — и всё же привычку обращаться с фамилиями как с кличками Шрам не могла оставить. Или же делала так нарочито, пытаясь Эле что-то показать. Сеньора пошла очень быстрым шагом; на ходу она то и дело поднимала к лицу, которого Эле не видела, спрятанную в перчатке руку. Эле показалось, что она вытирает слёзы, и её сердце больно сжалось в груди, как бы остановившись, а затем рухнуло вниз. Ей не хотелось расстраивать Шрам. Они заселились спешно; сеньора, войдя в комнату, сразу заговорила и не смолкала, пока не выставила хозяйку за порог. Сначала Шрам длинно похвалила убранство комнаты и то, что занятая Эле комнатушка была чистой и сухой, потом перешла к жалобам на жуткую мигрень, вызванную шумом поезда — кстати, помимо шума, поезда имеют ужасное расписание, и совсем не редкость, что они отъезжают на два или даже все четыре часа позже положенного времени. Дальше за разговором Эле уже не следила — Шрам удалось выпроводить сеньору Викарио, а сама она стояла уже в дверном проёме и рассказывала про ужасную поездку и желание поскорее выспаться — так как сон будет лучшим лекарством от таких мигреней. — Горазды вы болтать, — не сдержалась Эле, хотя, конечно, говорила шёпотом; дверь только захлопнулась, послышались шаги. — Зато теперь она немедленно сама уляжется. Моя болтовня наверняка её утомила, к тому же, у неё уже болит голова, — Шрам вздохнула. Её руки дёрнулись было вверх, как будто она хотела обнять себя за плечи, но передумала. — Эле… Мне правда следует извиниться за такую задержку. Я не думала бросать тебя, никогда бы не подумала. Я понимаю, как выглядит моё опоздание… — Сеньора, я… — Эле мучительно захотелось прервать этот поток оправданий. У неё отчего-то горели щёки. Видеть Шрам в таком положении было невыносимо. — Я и сама… закончила позже, чем следует. — У тебя были причины. — У вас тоже!.. — Шрам посмотрела на неё внимательно, как будто стараясь заглянуть под кожу и кости, в самую несуществующую душу — впрочем, если эта женщина захочет, она способна и найти настоящую, существующую душу, Эле уверена. — Пересадки занимают много времени. И ликвидация… — Меня узнали на станции, — коротко отозвалась Шрам. Поставила чемодан на кровать, открыла, вытащила сигареты и мундштук, лежащие поверх других вещей. Всё содержимое чемодана было забито вещами, всякой тканью, и Эле подозревала, что это нужно только чтобы скрыть листы жести. — В тот же день начались… облавы. Я не сразу смогла выехать, хотя была готова. Было опасно — ты знаешь, Эле. На меня есть досье, и… впрочем, нет. Не хочу говорить. Мы обе тут, у нас обеих нет хвоста, и этого хватит. В комнате повисло тяжёлое молчание. Эле казался густым воздух, ей хотелось распахнуть окно — но она не могла пошевелиться, не могла оторвать взгляда. Её завораживало то, как сеньора вставляет сигарету в мундштук, зажимает его в зубах, возится со спичками — чиркает несколько раз прежде, чем около её пальцев расцветает жёлтый цветок, потом вырастающий на кончике сигареты; передающийся, словно чума. Дым поднимается к потолку. Шрам прижимает пальцы к виску и прикрывает глаза; она вновь кажется Эле измученной. Нарушить тишину — преступление похуже, чем Эле уже совершила. Слова не срываются с губ, хотя их хочется произнести. Но Эле только замирает посреди комнаты; она чуть больше, чем её: в ней две кровати, между которыми три шага расстояния, и окно намного шире и выше, чем было там, и его стекло от старости радужное, покрытое как будто бы плёнкой. Шторы — тёмные, и Эле почему-то кажется, что их повесили во время траура по кому-то и забыли снять. Дым на их фоне выглядит очень светлым. Белый. Она бы сказала, что он похож на нимб, если бы верила. Она бы сказала, что Шрам святая, если бы не боялась обидеть. Ведь святые умирают обычно мучительно, долго и очень страшно — и никому такого не пожелаешь. Сеньора, конечно, вывернула бы всё, рассмеялась в своей жестокой манере. Но Эле вовсе не хотелось вынуждать её быть такой. — Знаешь, наши от тебя без ума. Мне довелось свидеться с типографией перед отъездом — наверное, мы разминулись всего на пару часов. Девица Модесто тебя уже боготворит — она впечатлительная, конечно, но всё же… Да и Флеш рассказывал там про тебя. — Почему девица? — спрашивает Эле, чтобы не выяснять, за что к ней может быть такое отношение. Она убийца. Она преступница — да, цели её могут быть какими угодно, но… Разве так правильно? Сеньора, скажите же, скажите!.. — Была там история, — Шрам ухмыльнулась вдруг уголком губ. — Не буду рассказывать без её ведома. Не об этом… она очень просила тебя написать, если выпадет возможность. Будешь?.. отправлю с остальным, если что. — Мы виделись с ней от силы полчаса. — Ты… производишь определённое впечатление, — Шрам сделала широкий жест, отняв руку от виска. Почему-то она выглядела уставшей, измученной; Эле вдруг увидела, что лицо у неё бледное, что под глазами как будто пролегли тяжёлые тени. Она не могла сказать, как не замечала этой физической усталости ранее. — Столько шума!.. ты хорошо справилась, даже лучше, чем ждала я. Эле надеялась, что сможет скрыть вспыхнувшие щёки. Но взгляд сеньоры практически сжигал её заживо, и, конечно, никакой речи о том, чтобы отвернуться, спрятаться, идти не могло. — Флеш сказал… — вдруг Эле осеклась; её тряхнуло сильнее, лицо залило краской окончательно, а по рукам прошлась дрожь. Это отчего-то напомнило ей судороги умирающего, и Эле едва сдержала желание закрыть лицо. — Сказал, что вы будете довольны… тем, что я сделала. — Ты завершила дело, в успехе которого я начинала сомневаться, — спокойно и тихо сказала Шрам. И это ощущалось лучшей похвалой из всех возможных; сладкой настолько, что Эле чувствовала, будто не заслуживает этого. — Разумеется, я довольна, мил… Сеньора осеклась, неловко дёрнула уголком губ. Эле опустила глаза в пол — ей было отчего-то страшно смотреть на выражение тёмных глаз. Густое, плотное, оно пугало её странной пряностью и чернотой провалов-зрачков. Оно неистово влекло Эле — тем же, чем и пугало. — Впрочем… — Называйте, как хотите, — сказала Эле, разглядывая подол платья Шрам, и сама удивилась этим словам; ей стало вдруг обидно, очень обидно и горько, как будто она от чего-то отрекалась без права возвращения. Но остановиться, утихомирить огонь в груди, заставляющий клясться в безмерной, фанатичной верности, Эле уже не могла. — Я буду кем захотите. Я пойду за вами на край света. Только позовите, Шрам. Не прогоняйте, не смотрите так, как будто знаете, насколько малодушный из Эле анархист!.. — Земля круглая, — на смешок Эле не обратила внимания. — Тогда тем более!.. — потому что по вашему желанию должно совершаться невозможному. Эле найдёт вам край света. — Только не бросайте меня больше. Сказала — и сама испугалась сорвавшимся с губ словам. Глупо, нелепо!.. Звучит плохо, ужасно, по-сумасшедшему совсем; наверное, Шрам тоже это видит. Наверное, она будет смеяться. Вот только взгляд у сеньоры серьёзный очень. — Мне хочется звать тебя милой, потому что ты мне нравишься, Элена, — объясняет сеньора, выдохнув белый дым. От запаха кружится голова. Эле кажется, что она сейчас упадёт. — Только и всего, — затягивается снова; мужской мундштук в её пальцах к месту. Эле хочет выжечь то, что она видит сейчас, на внутренней стороне век, чтобы закрывать глаза и снова видеть это, как наяву. — Но я обещала Леону беречь тебя, — Шрам выдохнула дым. Потом затушила сигарету о подсвечник, вытащила окурок и положила его туда, куда обычно ставят свечи. Мундштук остался в её руках. — В Комитете известно, что исполнитель — ты. Я представлю тебя как свою подопечную… или объявлю тебя мёртвой, если ты не хочешь идти по этому пути. Сегодня ночью у тебя есть выбор. Потом его не будет — ты со мной или мертва в моих глазах. Эле подумала, что она падает. Мир перед глазами померк, погас, его залила густая темнота, которая следов вспыхнула абстрактными, болезненными видениями. Эле показалось, что ей перерезали горло; и кровь, у неё такая же чёрная и гнилая, как у генерала, и Шрам вытирает её брезгливо с ножа. На её лице отвращение, на её губах шёпот — ты ничем не лучше. Я ненавижу тебя. — Зачем вы меня мучаете?.. — зашептала Эле, поддавшись поднявшемуся отчаянию. — Мне некуда больше идти. Мне не к кому идти. Я… — Эле запнулась. Она много думала о том, что убила человека. Она извела себя мыслями об этом; о том, что это только начало её пути. Но думать об этом одно, а озвучить вслух — совсем другое. И на второе Эле не была способна. — Я уже вынесла один приговор. Если… если вы меня прогоните!.. Если бы Эле спросили, когда ей было страшнее всего, она бы, не сомневаясь, ответила, что в это самое мгновение, когда в ней вдруг вспыхнула уверенность в том, что Шрам её ненавидит. — Если вы меня прогоните, я не уйду. Я всё равно пойду за вами, пойду, пойду! — как смела она думать, что Шрам её бросила? Как смела она злиться на неё?! Конечно, сеньора обижена. Конечно, сеньора знает! Поэтому и спрашивает так строго, Эле, что же ты глупишь? Чему удивляешься? За этим страшным мгновением последовало иное — то, которое могло бы претендовать на звание самого счастливого в её жизни. Шрам, рассмеявшись шало и сухо, взяла её за руку, притянула к себе и неловко, как будто не понимая до конца, что происходит, коснулась губами губ Эле. Она пахла сигаретным дымом, бумагой и миндалём. Этот запах как будто въелся ей под кожу. Губы у неё сухие и горячие. И горькие очень. Эле отталкивает сеньору не по своей воле. У неё всё заходится внутри от щемящего восторга, а в голове пронзительно шумит — она тоже, тоже, тоже!.. ей не противно, не мерзко, она будет тебя целовать и смотреть на тебя чёрными из-за широких зрачков глазами, она будет слушать тебя, защищать тебя, она будет-будет-будет-будет-бу… Эле так рада. Эле так страшно. Она отталкивает Шрам не по своей воле. Просит остановиться, потому что вынуждена так поступить — иначе она просто закончится, она упадёт и умрёт, ей не хватает сил вынести столько ярких чувств. В чужом жадном и нежном взгляде — недоумение, медленно перетекающее в ужас. — Я неправильно поняла?.. — Я… Я… — Эле закрывает лицо руками. — Правильно. Только не надо сейчас… — Я обидела тебя? — Эле в ответ на это помотала головой. — Тебе плохо?.. Мне следует бежать за доктором? Эле?.. — Простите, — глаза горели; кажется, по её лицу текли слёзы. Она не понимала этого. Она вообще ничего не осознавала в тот момент; не заметила, как сеньора уложила её на кровать, как принялась успокаивать, нашёптывая что-то на ухо едва слышно, как чужая одежда промокла. Шрам говорила, что всё в порядке. Что она понимает — это всё нервы, что неудивительно, потому что Эле думает, будто убила человека. Её так научили думать — но на самом деле это подвиг, а не убийство, а Эле вызывает восхищение, а не отвращение. Ей нечего бояться. Шрам гладила её по голове. Осторожно, нежно целовала в висок и в лоб, не смея больше перейти черту, за которой эти прикосновения перестают быть платоническими. Эле было так хорошо в её объятиях. Она лежала, спрятав лицо, наслаждалась присутствием сеньоры, её запахом и хрипловатым голосом, и думала, что любит её безумно, безмерно, что готова за неё и убить, и умереть, и разрушить весь мир. Если бы Эле знала, что в следующий год Шрам оставит после себя только чувство безысходности и нетерпеливое, жадное ожидание казни, она бы повесилась в эту ночь.