Эле берёт револьвер

Ей повезло — её приняли; быть может, сказалась близость праздника, или, возможно, всё дело было в юном возрасте и при этом прекрасных рекомендациях, которые подделала Шрам… хотя правильнее будет сказать, что это дело рук кого-то из её друзей. Эле не знала и не думала даже спрашивать — всё, что сейчас нужно, ей рассказали, заставили это вызубрить: адреса, легенду и приговор генералу Вейнеру. Остальное она узнает, если справится. А управиться она должна — Эле обещала, что всё сделает и не отступит до самого конца. Шрам ей доверилась; такими вещами разбрасываться не положено — тем более, когда речь идёт о сеньоре и её целях. Поэтому у Эле нет права на ошибку — сегодня она должна убить. Ей больше некуда откладывать — уже прошли Майские Кресты, отведённое на покушение время давно кончилось — а генерал жив; он жив уже седьмой месяц со дня вынесения приговора, как Эле сказали. Времени узнавать обстановку больше нет. Пора действовать и скорее бежать прочь, пока не успели спохватиться, собраться и припомнить, как выглядит пропавшая в тот же день служанка. Эле была самой младшей горничной; на ней быстро оказалась тяжёлое и монотонное мытьё бесконечных коридоров с утра пораньше. Оно ужасно выматывало — она устала, безумно устала уже, она не могла выспаться, отдохнуть, и даже злиться на это уже не могла. Всё, что у Эле осталось — какая-то безграничная усталость и крепнущая решимость наконец-то исполнить приговор. Ей казалось, что она не может даже вдохнуть; и всё, что держало Эле на плаву — задание и образ сеньоры. Эле старалась воспроизвести его как можно объёмнее и полнее. Постоянно вспоминала самые крохотные детали, что успела заметить, словно наяву слышала голос; если вдруг кто-то курил, она не могла удержаться — Эле необходимо было остановиться на минутку и прислушаться к этому запаху, вспомнить, как держат сигарету обожжённые пальцы и как сеньора выдыхает дым, и в нём путаются солнечные лучи, выхватывая и выбеляя только часть. И сквозь эту пелену лица не видно — только горящие тяжёлым пламенем глаза. Ещё Эле постоянно повторяла адреса. Среди прислуги было принято молиться перед едой — и Эле старалась не выделяться, хотя и не знала молитв. Вместо них она наловчилась одними губами шептать адреса, повторять их, приметы, что положено говорить и кому. Поначалу её это пугало. Эле то казалось, что её бормотание слышат и понимают, то вовсе придумывалось, что кто-то читает по губам. Вот-вот — и доложат. И всё. Но пока — пока! — этого не случилось; и чем дольше Эле задерживается, чем сильнее втягивается в бесконечную одинаковую рутину, теряя счёт времени, тем меньше шансов у неё удачно закончить дело и уехать. Эле следовало поторопиться. Она знала, что должна поскорее закончить; сеньора не рассчитывала, что потребуется столько времени. Она говорила, что это дело быстрое; обещала показать через неделю столицу и улыбалась. Но неделя прошла — а Эле всё ещё была тут. Уже все лимиты исчерпаны — Майские кресты отпраздновали, встретили балом, а Эле всё никак не могла сделать то, что должна. Ей мешало всё что-то: оставшиеся на ночь беспокойные гости, отъезд генерала в столицу — он вообще постоянно уезжал куда-то, жил скорее в поездах, чем дома, с женой — неровный сон других, старших горничных — они жили все в одной комнате, и спокойно выскользнуть ночью, никого не разбудив, было сложно. Казалось, что у стен есть глаза — и когда Эле, полная решимости закончить, подходила к двери, обязательно что-то случалось; глаза предупреждали других, разносили по всему дому сплетню — по коридорам бродит убивец, изверг. Другие высыпались из комнат в тот же коридор — посмотреть, помешать. Это растягивало дело. Цель была жива слишком долго — столько не живут после вынесенного сеньорой и Комитетом приговора. Это ошибка. Такого допускать нельзя — в конце-концов, она обещала Шрам. И поэтому Эле твёрдо решила, что сегодня должна убить. Пусть хоть падают небеса — она вскроет ему глотку этим утром. Иначе неизвестно, когда выпадет новый шанс. С этими мыслями Эле проскользнула на кухню, где уже кипела работа: начинали греть плиту, приносили воду, скребли ещё пол. Эле постучала о дверной косяк костяшками, привлекая к себе внимание кухарки. — Сеньора, Тина, а дайте свечку, пожалуйста, — в ответ ей закивали. — Подожди, — с улыбкой откликнулась добродушная женщина, которую, несмотря на почтенный возраст, все звали Тина — она Эле очень нравилась — в первую очередь из-за доброжелательности. Она была кухаркой, и весьма хорошей, как Эле слышала. Сейчас же женщина шарилась по ящикам, стараясь отыскать свечи. — Где же?.. Помилуй, только вчера были! Эле знает прекрасно. Да, вчера ещё десяток свечей лежал в ящике. И поздно ночью, когда ни о какой работе на кухне уже не могло идти речи, когда Тина уже ушла спать, Эле убрала его подальше на кухню — так, чтобы, когда женщина примется искать, успеть стащить нож. Ей ведь только руку протянуть — вот, совсем рядом; схватить бы и опустить под воду, спрятать в ведре и дело с концом — кто проверять будет? А в коридоре так рано Эле всё равно одна — она уже пятый день прибирает коридор у самой хозяйской спальни; и знает наверняка, что успеет проскользнуть. Значит, что ей будет стоить немного заглянуть в комнату? Ей повезло — генерал имел обыкновение спать с женой в разных спальнях; это было невероятной удачей — Эле испытывала невероятное облегчение от того, что всё так сложилось. Она не знала, что делала бы, если бы они спали вместе — таких распоряжений Шрам не оставляла; наверное, ей бы пришлось прокрасться днём в кабинет генерала, что было бы очень сложно, или же убить и сухонькую генеральшу — но Эле не хотелось этого делать. Ведь эта женщина к преступлениям мужа отношения не имела. Она была невинна — за одну только близость нельзя убивать. Да и не могла она знать, и отказаться жить с мужем не могла, даже если хотела. Эле не хотела быть жестокой. Ей всё же было жаль человеческую жизнь отнимать, и вызвалась убить она только оттого, что иначе нельзя — сеньора рассказывала, что по-другому никогда не получается, ничего не помогает, они только бесконечно отмахиваются и ненавидят; приказывают стрелять — и ладно, если бы только по партийным, радикальным. Они никого не слушают, не умеют договариваться с народом, только между собой заключают секретные пакты — значит, нужно убрать их всех. Заставить власть считаться с людьми, о которых ей следовало бы заботиться. Для этого только Комитет выносит приговоры чиновникам, сенаторам, генералам — нет в этом жестокости. Целью Эле, например, был человек, которому и принадлежала инициатива отдать задержанных социалистов и анархистов в руки военным. Шрам, во всяком случае, так сказала. Эле старалась не вспоминать особо генеральского имени; это тоже посоветовала Шрам — в самом конце того разговора вскользь упомянула, что легче будет обезличить человека, увидеть на его месте всего лишь объект, что-то не разумнее выращенной на убой скотины. Эле не боялась мёртвых животных — и это отстранение правда помогало ей. Она не боялась вовсе. Только знала, что следует сделать. Убить его и сбежать. Встретиться после с сеньорой — и Шрам скажет, что будет дальше, потому что ей, право слово, виднее, как следует поступать. — Погоди минутку, — Эле закивала в ответ, улыбаясь Тине, сбивчиво поблагодарила, не особо об этом думая. Она могла думать только о пронзившем всё тело напряжении — и о том, что ей надо побыстрее схватить нож. Руки сводит судорогой как будто. Эле, крепко схватившись за рукоять сразу после того, как кухарка отворачивается, наклонилась, чтобы тихонько спрятать нож под водой; она не чувствовала температуры — ладонь парализовал жгучий холод, лезущий изнутри. Эле запоздало подумалось, что лезвие может оказаться тупым, но проверить она уже не успела. Прикрыв тряпкой дно и быстро выпрямившись, торопливо вытерла руку о юбку — благо, на такой тёмной ткани не видно влажных пятен. Это хорошо. Скребущая пол женщина — её лица Эле не видела и узнать не могла — даже не подняла взгляда. Она не отвлекалась от своего занятия. У неё, как у любой служанки, занят весь день. Тина принесла свечи, Эле благодарно кивнула несколько раз, широко улыбаясь. Потом схватила ведро и заторопилась подняться наверх; ещё едва-едва занимается рассвет, и даже если распахнуть тяжёлые шторы из какой-то дорогой даже на вид ткани, будет ещё темно совсем. День горничной, особенно младшей, какой была Эле, в этом доме начинался рано, иной раз Эле приходилось вставать и до пяти, а заканчивался часто за полночь — если заканчивался; совсем недавно Эле насмотрелась на визиты и гостей, остававшихся до утра — и если такое случалось, уйти спать не удавалось вовсе. Ведь начинался новый день — а с ним и множество забот и хлопот, отвлечься от которых не позволялось. С самого утра — коридоры; если свечи не зажигать, видно совсем немного, и только потому, что стены почти белые. Цвета стираются, гаснут, вездесущая позолота — и та обращается в серебро, хоть наклоняйся к ней. На лестницах хуже — без свечей видно две ступеньки. Остаётся слушать только — Эле зажигать их не торопится. Ей страшно — она идёт убивать; это принято звать преступлением, вообще-то, и пока что — пока — в это все будут верить. Пока что за исполнение вынесенного Шрам приговора казнят, а не почитают. За то время, что Эле провела здесь, работая горничной, она словно стала лучше понимать все те вещи, о которых рассказывала сеньора. Словно кто-то раскрыл ей глаза на ту жестокость и поразительную несправедливость, которую ранее она считала частью жизни. Эле смотрела и не верила — разве правильно, что страну между собой делят на пирушках вечно одни и те же люди, никого нового к себе не пускающие? А цинизм, с которым они привыкли смотреть на всех; их богатство, нет, режущая глаза бессмысленная роскошь, понятно, как нажитая — разве правильно так? Вера, выданная людям вместо школ, военные, обращающиеся с народом как с врагами, морящие голодом людей, всего лишь защищающих свой дом, всё, что видится теперь как никогда отчётливо — отчего же так можно? Как стало возможно, например, то, за что генералу был вынесен приговор? Как можно посметь попробовать заткнуть тех, кто говорит от лица простых людей? Как его, человека, имевшего отношение к островной кампании, можно допустить до права предлагать законы? Шрам говорила — это оттого, что всем этим бесконечным военным да чиновникам никогда не придётся отвечать за свои действия и уж тем более слова; творите что угодно, сеньор! Только будьте верным, будьте, как псина, преданным — и вам простят любой грех, выдадут пару имений, пристроят, обогреют. Только лайте, коль прикажет хозяин-король. В голове у Эле всё помутнело от вспыхнувшей болезненной злости. Она схватилась за ручку двери, неосознанно сжимая её до боли в пальцах, но не открывая дверь. Нужно… нужно просто войти тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить. Подкрасться, ударить — так, чтобы кровь не попала. А крови много будет; меньше, наверное, чем было на бойне, когда Эле прокралась туда и спряталась за ящиком, но всё же… Шрам рассказывала, что, если ударить в правильное место достаточно сильно, кровь будет вытекать пульсирующей крупной струёй, ярко-красная, и капли её будут везде. А человек умрёт быстро — его даже не придётся почти держать, зажимать ему рот. Всё кончится почти сразу, легко и просто. Надо только ударить правильно и не испачкаться после. Кровь… яркая-яркая. Эле отчётливо представились её пятна, расплывающиеся всюду, высыхающие и темнеющие, въедающиеся в полы, одежду, кожу. Она сняла белый фартук — зачем он только нужен утром, когда она занята мытьём коридоров — аккуратно сложила и замерла, не зная, куда его убрать. Пачкаться было нельзя, и если на тёмном форменном платье пара капелек крови ещё может остаться незамеченной — оно ведь и тёмное для того — то фартук… нет, входить в комнату в нём никак нельзя. С другой стороны… будет крайне нехорошо, если кто-нибудь пройдёт по коридору к покоям генерала и увидит брошенные у дверей вещи. Эле представить не могла, какие именно это может вызвать подозрения, но, определённо, это будет крайне нехорошо для дела — особенно если этому человеку придёт в голову открыть дверь. Что же делать?.. Эле зажмурилась, но этого не хватило, и она закрыла глаза ладонями, пальцами зарываясь в волосы. Фартук упал у её ног — она сообразила не сразу, но, поняв, спешно опустилась за ним на колени. Сняла туфли. Стоять в одних тоненьких чулках было не очень приятно, но, однако, так будет намного тише. В голову Эле пришла одна мысль, показавшаяся удачной — она спешно вытащила из ведра нож, снова сложила аккуратно фартук, на этот раз пряча в нём лезвие. Зажала получившийся куль под мышкой, взяла обувь этой рукой — оставлять туфли в коридоре нельзя. Это будет слишком уж странно. Эле замерла. Вспыхнувшая секунд десять назад уверенность спала так же скоро. А что, если она разбудит цель? Если у неё не будет времени достать нож? Эле вздрогнула от одной только мысли о подобной ошибке; послышались шаги. Ей захотелось взять вещи иначе, так, чтобы оружие можно было схватить мгновенно и убить сразу, пока генерал ещё не осознал, что происходит, пока он только-только просыпается. Но реализовать она это не успела. Быстро-быстро распахнула дверь, внутренне радуясь, что она не скрипит — она бы не знала, что иначе делала — подхватила ведро, шагнула внутрь — и закрыла. По ту сторону громче послышались шаги. Наверное, это было какая-то другая горничная; шаги, во всяком случае, были похожи на женские, они звучали так, как ходила сама Эле — именно так стучали туфли. Другая обувь звучала иначе. Мужчины обычно шагали тяжелее — тем более по дереву; а сейчас легко-легко. Эле прижалась спиной к двери, замерев, не смея даже дышать; порадовалась только, что не зажигала выпрошенных свечей — подсвечник она бы не успела спрятать. Шаги не остановились — кто-то прошёл по коридору и повернул, не заметив, что одна маленькая горничная вошла в хозяйскую комнату. Его — её, наверное, всё же её — ничего не смутило. У Эле получилась. Она в генеральской спальне. Заметили ли пропажу ножа, Эле не знала. Ей следовало торопиться — хотя ещё не взошло толком солнце, свет уже пробивался сквозь задёрнутые шторы, полз по потолку, рассыпался по полу широкими белыми лучами. Эле сделала шаг вперёд, держась на мысках, и поставила ведро на мягкий ковёр, надеясь, что это заглушит звуки. Генерал не проснулся. У неё больше не было выбора — или убить прямо сейчас, или попасться, провалить задание и только молиться об исчезновении памяти — чтобы даже на секунду не допускать мыслей о том, чтобы сдать сеньору военным или гвардейцам. Эле прикусила губу; её била сильная дрожь, казалось, что тело не слушается. Она сделала шаг на пробу — всё, как в тумане; мягкий ковёр под ногами сначала создал ощущение пропасти, Эле отчего-то показалось, что она падает, и темнота залилась ей в глаза, опустила тяжёлые веки. Кровь стучала в висках, когда Эле взялась за нож. Когда на дрожащих ногах приблизилась к кровати, слишком большой для одного человека. Рукоять едва не выскользнула у неё из вспотевшей ладони; Эле покрепче сжала пальцы, чувствуя, как рождается в запястье болезненная дрожь и поднимается выше вдоль сосудов. Она не помнила, где оставила фартук — быть может, бросила на пол? Положила куда-то? У Эле в голове было пусто, она не могла вспомнить ничего, кроме цели, а оглянуться не смела. Шла — беззвучно почти, ступая с носка на пятку. Отовсюду давила мебель; массивная, почти грубая, сделанная из тёмного в полумраке комнаты дерева, огромная и нависающая, ставшая только страшнее от того, что на каждой подходящей поверхности мастер вырезал причудливые нарядные орнаменты. В этом доме всё украшено было резьбой, отовсюду на Эле смотрели цветы и птицы. Они зло глядели позолотой на неё, скалились и наблюдали, выслеживали — каждое неверное действие передавали дальше. Они грозились сорвать всё дело. Эле ненавидела это; бессмысленное излишество, уродливое нагромождение, призванное демонстрировать непонятно кому награбленное богатство. Ей казалось, она задохнётся среди массивных шкафов и тяжёлых штор, умрёт — и в этот раз покрытая позолотой резная птица, вечно за ней следящая, промолчит. Эле осторожно прикоснулась свободной рукой к широкому и тяжёлому на вид изголовью; дерево казалось ей липким. Сводило болезненной судорогой запястье, и всё дрожало внутри безумно, непонятно, отчего. Эле захватило с головой что-то неясное; она задыхалась, тонула в этом остром чувстве, рвущем лёгкие изнутри, шипастом и тяжёлом. И не понимала, что это. Боялась она? Предвкушала? Стучала кровь в висках нетерпеливо или же просила остановиться?.. Во рту пересохло. Эле силой отняла руку от изголовья; для убийства ей понадобятся обе. Опустила глаза вниз. Она удивительно отчётливо для царящего в комнате полумрака различала лицо — вытянутое, с высоким лбом, густыми бровями, удивительно молодое — Эле бы дала генералу сорок пять лет, не больше, когда ему было уже пятьдесят три. Его черты замерли в спокойном, но не безмятежном выражении; казалось, даже на его спящем лице остался отпечаток службы. Эле зажмурилась: ей отчётливо представилось, как заостряются черты, как стекленеют чёрные гвардейские глаза под отяжелевшими веками; и его зрачки вытягиваются, становятся хищнее, злее намного, и они смотрят-смотрят алчно, выискивая своего убийцу. Сеньора усмехнулась этим мыслям и склонилась над спящим. Она смотрела на Эле с вызовом — ну же, что медлишь, милая? Убей его, давай, схватись за подбородок, полосни по тоненькой старческой коже. Неужто тебе жаль его, Эле? Этого ретрограда, до сих пор носящего бакенбарды, бывшие популярными в его двадцать лет, обожающего всю эту пошлую позолоту и не скупящегося на уродливую, но безбожно дорогую мебель? Действительно, Эле? Неужели ты умудрилась забыть, почему его приговорили? Не помнишь, сеньорита, его прозвище островное — так Шрам рада напомнить. Мясником его назвали. Тебе перед самым уходом из конспиративной квартиры что, просто так сеньора показала кусочки той кампании, развёрнутой обезумевшими от страха, гибнущими от искусственно созданного голода людьми? Или тебя, глупый впечатлительный ребёнок, не затронуло это ничуть? Не напугали тебя истощённые тела, не поразило рвение исполнить людоедский приказ? Не медли, Эле. Убей его; и сеньора будет тобой довольна, сеньора встретит тебя далеко-далеко отсюда и заберёт с собой в столицу, научит взрывать экипажи, выслеживать жертв, врать так, что и сама потом не разберёшься, что придумала, а чем дышала всю осознанную жизнь. Эле думает, что обязана, что права отступать у неё нет. Она собственными руками себя его лишила, пообещав Шрам, что сделает всё в лучшем виде, прокравшись сейчас в комнату гене… жертвы. Объекта. Она должна его убить, у неё нет выбора. Флеш был прав — из Комитета нет выхода, если идёшь резать. Её не отпустят. Эле и не посмеет уйти. Как можно, когда Шрам тебе улыбается?.. Она перехватывает липкий — будто уже в крови — нож. Сеньора ободряюще приобнимает её за талию и словно шепчет на ухо, обжигая раковину горячим дыханием и хриплым голосом; она говорит: убей его. Убей его, пока он спит, убей!.. И согласно кивает брат, щурится зло, разглядывая спящего; а на шее его — след от петли. Потому что граждан вешают. Эле опускает руки к чужому лицу. Фантомы, охватившие её болезненное сознание, растворяются, оставляя после себя удушающий миндальный запах; он мешается с кровью и железом, тухнет, рассыпается, сворачивается в нечто отвратительное. У Эле во рту собирается прогорклое и густое. Мир мутнеет, уходит из-под ног — она вцепляется крепче в липкую, влажную рукоять и давит-давит-давит, режет, как курицу; идёт тяжело, у Эле болит предплечье. Судороги по нему горячей волной поднимаются вверх, к плечу, отдаются под лопаткой смутной тёплой болью. Горячее дыхание оседает на ладони, которой Эле запрокидывает чужую голову; она слышит чужой задушенный хрип и давит сильнее на рот; она не решается заткнуть его своими пальцами — только закрывает ладонью. Кровь горячее, чем дыхание, заливает всё вокруг. Эле почти что больно. Она смотрит на ярко-красное, которое кажется тёмным, даже чёрным в полумраке, и не верит. Ей кажется, что этого слишком много, безумно много — кровь всё льётся и льётся, не просто вытекает, а словно её что-то выталкивает из тела. Снова и снова, всё больше и больше, всё чернее становится постель. Эле чувствует движение под руками; она, кажется, что-то сквозь сжатые зубы шипит и давит, вгоняет поглубже липкое лезвие, режет, чувствуя, что под её руками бьётся живое и дышащее. В уши ей ввинчивается странный треск, и Эле не может понять, откуда он взялся. Она чувствует прикосновения к запястью, попытки отбиться, судороги — и режет, режет, режет. Кровь пачкает её ладони, запястья, капли её долетают до локтей. Крови слишком много. Она красная на кипельно-белой коже и чёрная, когда оказывается далеко от раны. И очень горячая. Эле отстраняется. Её бьёт крупная дрожь, когда она падает на колени перед ведром с водой; она опускает руки в прохладную воду — та кажется ледяной после живого биения раскалённой крови под пальцами — и принимается вытирать следы тряпкой. Почему-то сильно печёт у глаз. Эле вытирает вымытые руки о фартук, проводит ладонью по лицу. На коже остаются рыжеватые светлые пятна — кровь липнет тоненькой плёночкой. Эле вытирает лицо, снова моет руки, снова вытирает; трёт тряпкой так, что начинает неприятно жечь запястья, и этого всё равно кажется мало. Она грязная. Ей никогда не отмыться от крови. Она забивается под ногти, она впитывается в ткань форменного платья, её запах въедается в одежду и, кажется, в кожу; она запекается в волосах, остаётся на ногах Эле, на её туфлях — и если идти по белому, то наверняка отчётливо станут видны красные отпечатки каблуков и тупых носов обуви. И каждый, увидевший их, наверняка сможет сказать — вот, здесь прошёл убийца! Эле думает об этом и закрывает лицо руками; жжёт глаза, и она не знает, почему. Она вообще ничего не знает. Поднимается на ноги, словно кукла. Марионетка в чужих руках. Её тошнит. Знала ли ты, сеньорита, что значит убить человека?.. Нет, нет… И так наивно утверждала, что, узнав, не испугается; а теперь посмотрите-ка — вот она, такая храбрая решительная Эле, не смеет оглянуться и посмотреть на кровать покойного! Ей нужно. Она должна убедиться, что генерал Вейнер правда мёртв. Шрам рассказывала — есть верный признак, который появится скоро, почти сразу после остановки сердца, и наверняка подтвердит, что это тело мертво и больше никогда, ни за что не поднимется на ноги. Надо подойти, надавить на уголки глаз; сдавить немного глазное яблоко, ещё тёплое, как и всё тело. И тогда зрачок, у живого всегда, как ни дави, круглый — он вытянется, обернётся звериным и хищным. И руки мёртвые… Эле замутило. Она едва могла держаться на ногах — облокачивалась на стену. Всё так же не смела обернуться. Водила руками по стене — и высматривала, не останутся ли отпечатки крови на обоях. И хотя их не было, хотя Эле хорошенько вымыла руки в чистой воде, ей всё равно казалось, что они появятся. А за окном светало. Ей следовало убираться — скоро, наверное, совсем скоро, генерала будут ждать к завтраку, как всегда ждут. А когда он не придёт… О, тогда счёт на минуты пойдёт!.. Эле уходить надо, бежать прочь — почему, почему она стоит? А ноги словно к полу приросли. И не шевельнуться совсем. Ей страшно безумно. Она не смеет обернуться; ей всё видятся перед глазами чёрные пятна крови. А сеньора — молчит. Эле не знает, что бы она могла сказать; наверное, потрепала бы по голове, скупо отметила — молодец, милая, Эле, дело сделано. А потом сказала бы — беги прочь поскорее, я жду тебя у поездов. Что же ты не двигаешься с места, Эле, сеньорита, неужели ты хочешь меня подвести? Эле не хочет. Эле бросает ведро с красной водой, хватается за ручку, спешно распахивает дверь, так и не посмев обернуться на мертвеца — о каких кошачьих глазах может идти речь? Её бьёт дрожь. Коридор больше не чёрно-белый; ей золото бьёт по глазам, тёмное дерево по низу, белый цвет стен. Следят со стен орнаменты за каждым её взглядом и ненавидят-ненавидят-ненавидят!.. Нужно бежать. Спуститься быстрее, сойти за занятую — как будто ей поручение дали вот только что. Лестница в глазах расплывается; Эле надеется, что на её лице не отразилось отчаяние. — Мария! — не оборачиваться, не оборачиваться… хотя, быть может, зовут и её. Всех горничных так звали — ведь как можно прислуге иметь имя? Важные называли всегда самым распространённым, одним на всех. Не отзываться… пусть другую спрашивают, другого, кого угодно, но не её. Эле не ответит. Она — понимаете?.. — спешит закончить уборку в коридорах. — Мария! Да стой же ты, чёрт тебя… — Сеньора Гарсия?.. — Эле затормозила. Повертела головой. — Ой… Прошу прощения, сеньора, я… мне думалось, что… Экономка от оправданий отмахнулась; сеньора была, насколько Эле могла судить, человеком очень порывистым и во многом более свободным, чем ожидалось обычно от экономки. — Возьми ключ и сходи за полиролем, — тратить время на упрёки женщина не стала; Эле всучили ключ — при этом по всему телу у неё прошла крупная дрожь, до того сильно было страшно. — Вернёшь мне его на кухню. Приведёшь в порядок перила — и, право слово, где твой фартук? — Испачкала в угле, сеньора Гарсия. — Дрянная. Не показывайся на глаза особо, — и эта женщина стремительно понеслась вниз, более не останавливаясь. К сеньоре прочие горничные относились с уважением — несмотря на то, что она была ближайшим их начальством; Эле никогда не слышала, чтобы сеньора Гарсия кого-то ругала, ну, не считая пустых обзываний — она обычно делала мимолётные замечания, если не считала нарушение стоящим, или же грозила увольнением, эту угрозу осуществляя после первого же промаха. Наверное, отчасти благодаря этому обыкновению Эле и взяли — молодые ещё горничные, к жизни в имении — поместье? особняке? право слово, Эле не имеет ни малейшего понятия! — не привыкшие, менялись достаточно часто. Эле старалась не попадаться этой женщине на глаза. Ей никак нельзя было привлекать внимание. Экономка и не запомнила, кто она такая — обычно сеньора обращалась по именам, как будто своя, а не начальство. Не звала Марией. А Эле не узнала. Это к лучшему. Эле поспешила к кладовой; где находится полироль, она знала, знала и то, что до выхода там рукой подать. Нужно было достать новый фартук. Или… нет, нет, не нужно! Под каким же предлогом ей выбраться?.. Она остановилась в коридоре. Право слово, зачем она так мечется? Просто нужно бежать. Кто её догонит, кто её вообще вспомнит? Эле ведь не примелькалась толком. Только нужно побыстрее уходить. Там, наверху… там ведь мёртвый… по-настоящему умерший, неживой, залитый кровью человек. Убийца… его следовало приговорить, он заслуживал наказания, Эле знала это — сеньора объяснила цель покушения весьма доходчиво. Но… Разве не жестоко было… Эле зло одёрнула себя. Ударила дрожащей ладонью стену и сама же испугалась громкого хлопка. Под кожей билось пламя; болели запястья, словно за них хватались прямо сейчас. Пятна крови стояли у неё перед глазами, запах забивался в нос. Эле казалось, что она пропахла смертью, что за её шагами остаются багряные следы. Нужно уходить, пока их не заметили — сколько уже времени? В коридорах светло. Сколько, сколько? Когда должен не встать генерал? Эле так и не заглянула в кладовую. Ключ возвращать, конечно же, не стала — зачем, если она сбегает? Эле жаль было обманывать других женщин, работавших тут — она им, получается, врала, втягивала в своё дело. Но сейчас это было необходимо. Если бы кто-то узнал, он бы не понял этого — Эле вдруг отчётливо осознала, что теперь между ней и всеми прочими людьми навсегда останется непреодолимая пропасть. Подобрав юбку, Эле бросилась к выходу, стараясь удержать в груди спокойствие. Кажется, кто-то обращался к ней — она не слушала, что спрашивали. Протараторила спешно и шумно: «Сеньора Гарсия велела мне купить газету». Это не было и капли правдоподобно, Эле знала — но она уже не обязана была думать о том, как остаться в служанках. Только бы убраться уже прочь!.. Как оказалась на шумной улице — сама не поняла; быть может, с кем-то говорила — Эле не знала. Она оглянулась — уже не смогла разглядеть здания в деталях. Оно расплывалось и таяло, сливалось с прозрачным светлым небом, и в груди у Эле вдруг болезненно всё зашевелилось. Со злостью она швырнула прочь зажатый в кулаке ключ и зашагала быстрее, не глядя перед собой. Она убийца, убийца! На её совести мёртвый человек — и пусть он хоть двести раз последняя тварь, пусть непонятно, как его земля носит — разве так можно? Можно?! Щёки отчего-то пылали. Эле побежала — так же, как бежала прочь из мастерской после ссоры; ей жутко не хватало мантильи — хотелось бы прикрыть лицо. Так обычно Шрам делала, по её словам — хотя она и выходила-то из квартиры редко, следуя правилам конспирации. Кто-то обязательно был на месте. Кто-то обязательно будет там, куда Эле идёт. Она помнит адрес прекрасно. Там ей помогут, там дадут деньги и новые документы — старые Эле бросила в поместье. Всё равно они фальшивые, выдуманные, никто не знал там её настоящую — это и хорошо. Никто, наверное, не запомнил толком лица — Эле знает, она обычная. Ничем не примечательная. Мария — одна из сотен марий, которые тихонько заботились о чужом хозяйстве и не смели поднять головы. Впрочем, раздумывать Эле было некогда. Ей следовало побыстрее добраться до типографии — она знала адрес, знала, что прикрытием будет фруктовая лавка, однако сказать точно, как выглядит этот доходный дом, не могла. Сеньора показать его не успела. Оставалось вспоминать только, приглядываться к нумерации и не сметь ни у кого спрашивать. Страх не отпускал Эле — ей казалось, что по пятам за ней следует чужое внимание; липнет к подолу платья ядовитая, пошлая позолота и тянет вниз, старается уронить, сделать заметной. И хотя это было глупой мыслью — ведь если бы за Эле следил кто-то реальный, то он не дал бы ей уйти, верно? — но она никак не отпускала Эле. Она не знала, сколько шла и как много раз запрещала себе думать о свершившемся. Но мысли о том, что она убийца, из раза в раз возвращались, и Эле снова и снова говорила себе, что это стоит того. Если Леон не выжил, то это его, Вейнера, вина. Вот и всё!.. Генерал этой судьбы заслужил — он тварь, тварь последняя! Шрам не указала бы на него так просто, она бы не заставила убить невиновного, Шрам не жестокая. И Эле тоже нет. Но ощущение удушья не исчезало. Оно только усиливалось и захлестнуло Эле с головой, когда она остановилась у дверей фруктовой лавки. Адрес верный － она пришла. Теперь ей обязательно помогут уехать. Эле поднялась по ступенькам и вошла в пыльное помещение; у неё под ногами скрипнули рассохшиеся половицы. Сидящая за прилавком сеньора, которой Эле дала бы лет двадцать пять, встрепенулась и подняла на неё выцветший взгляд. На ней было простое платье тёмного цвета, Эле оно с первого взгляда даже показалось траурным — в помещении царил полумрак; окна были прикрыты шторами из полупроницаемой ткани — она пропускала свет, но заметно глушила его. Ровные желтоватые полосы ложились на иссохшийся, но чистый пол. — Здравствуйте, — Эле сжала в кулаках ткань юбки, и это отдалось смутной болью в левой руке; её бросило в дрожь — выражение на лице сеньоры показалось ей презрительным. Как будто сейчас вот она хлопнет в ладони, и изо всех шкафов выпрыгнут гвардейцы, схватят, выволокут прочь, заставив пересчитать коленями ступеньки. — Здраствуйте… сеньора?.. — Вы хотите купить что-то? — осторожно спросила женщина, встав со своего места. Она оказалась высокой — Эле думалось, она будет пониже. — Или вам помочь?.. — Может быть?.. — нужно было решиться. Эле открыла рот — и не смогла выдавить ни звука. Перед глазами у неё всё размылось. — Я… Звуки шагов. Скрип половиц. — Я от сеньора Вейнера. Мне… мне сеньор велел купить газету. Сеньора улыбнулась — незнакомо, кротко, одними уголками губ. Коротким жестом указала на дальний угол — Эле, прищурившись, разглядела дверь. — Конечно, сеньорита — вы ведь сеньорита, верно? Элена, это ведь вы, да?.. — она заспрашивала тревожно, внимательно разглядывая Эле. Дождавшись кивка, странно заулыбалась. — Проходите. Меня зовите Бланкой. Бланка Мария Модесто — по матери. Сеньора провела Эле на кухню; помещение было большое, но заставленное всё большими деревянными коробками. Почти в самом центре комнаты был люк. — Спускайтесь… мы там всё устроили. Хотя погодите, я первая спущусь — сейчас работа кипит, — Бланка распахнула створки, проворно спустилась вниз по лестнице, пригибая голову. Позвала кого-то по имени. Эле осторожно и медленно спустилась за ней, не решаясь торопиться. Её трясло — непонятно, от нетерпения или жгучего страха, захватившего разум. — Что случилось? — К вам сеньорита, — тихонько объяснялась Бланка. На краю колодца — зачем он в подвале?.. — сидел человек, Эле прекрасно знакомый. В руках у него был револьвер, впрочем, мгновенно отложенный в сторону, едва Эле узнали. Флеш приветливо и широко улыбнулся, и его усталое лицо даже посветлело. — Здравствуйте, — Эле села на ступеньку; что-то не дало ей кинуться в объятия сразу. Ноги её больше не держали. — Сеньор… я думала, вы уедете с ней. — С чего вдруг? — Флеш пожал плечами, улыбаясь. Выглядел он очень довольным. — Как оно? Эле посмотрела на улыбающуюся Бланку и кивнула зачем-то. — Вы с нами? — Поеду?.. нет-нет, я работаю, сеньорита. У нас тут всё налажено, — Бланка принялась было пояснять с неожиданной учтивостью — или это Эле, работая горничной, отвыкла от человеческого обращения? — как устроена типография. Что они уже три месяца как успешно ведут дела. — То есть, вы тоже?.. — спросила Эле, улучив момент. У неё почему-то горели щёки. — Тут все комитетские, успокойся, сеньорита, — вмешался Флеш. — Уж извиняй, что встречаю с оружием. Неделя суетливая — хотя, уверен, у тебя не лучше. — Сеньор, я вернусь, — Бланка махнула рукой вверх, видимо, имея в виду, что ей необходимо быть за прилавком. — Элена, рада с вами знакомству. Она раскланялась и поднялась наверх. Застучали каблуки по старой лестнице, хлопнули створки — в подвале потемнело. Флеш улыбнулся ещё шире. Встал на ноги, отряхнулся коротко; Эле подумалось, что именно сюда он ушёл после ссоры со Шрам — если это можно назвать ссорой. Она ведь так и не знала, что произошло — сеньора не рассказывала. Только объясняла, как следует убить генерала, ни на что не отвлекаясь. — Не смущайся. Бланка тебя уважает, — заметил Флеш, смотря поверх головы Эле. — В таком юном возрасте — и член боевой группы. — Что вы?.. — Эле тоже вскочила на ноги. Пошатнулась — у неё закружилась голова, и зрение залила темнота, расползлась, словно багровые злые пятна по постели. — Я ведь… — Ты ведь уже да, — тихо сказал Флеш. Он в мгновение оказался рядом и придержал Эле за плечи. — Я говорил — из Комитета убийцу не выпустят. — А мне, может, этого и надо? — внутри всё обожгло. Эле вспомнила горячую кровь на руках, судороги под пальцами и красную воду в ведре. Говорить дальше она себя заставила. — Я всё правильно делаю! Верно?.. они ведь сами никогда не уйдут! Глаза пекло. Эле вдруг поняла, что по щекам у неё бегут крупные злые слёзы. Так вот просто — без судорожного дыхания и всхлипов. Внутри всё болело. Не выдержав, Эле прижалась к чужой груди, спрятала лицо, закрылась. — Ты бы ещё громче ругалась. — Я ведь правильно поступила?.. — Шрам будет довольна таким рвением, — прозрачным голосом заметил Флеш и осторожно погладил Эле по голове. Так странно было чувствовать тепло в этих прикосновениях и одновременно слышать обезличенный голос. — С возвращением, сеньорита. Рад, что ты жива. Наверное, он улыбался. Эле не знала. Она рыдала в чужое плечо.